Быстро найти двух подлецов оказалось делом нетрудным. Зимри сыскал подходящих не из городских. Разъяснил своим избранникам миссию их. “Не упущено ли чего? – размышлял Зимри, – огрехам не место тут, всегда найдутся враги да доносчики, суд должен быть праведным!” И все же, как ни стремился Зимри к безупречности свидетельства перед судом, в сердце его осталась маковая росинка сомнения. Но затерялась она в коробе хлопот.

“Вот вам, добрые друзья, плата вперед! – сказал городской управитель и протянул каждому его долю, – это половина, как и уговаривались. Вторую половину получите по завершении суда!” При этих словах Зимри отвернул лицо от новых знакомцев своих.

Суд, если праведен, то открыт и скор. Как наказала Изевель, посадили Навота во главе народа, и двое свидетельствовали, что он проклинал Бога и царя. И удивились горожане, и ропот поднялся среди людей: “Не ждали мы от Навота мерзости! Такого царя хулить! Любимца народного! Да и против Бога зачем идти? Мы требуем кары, законом положенной!”

Обсудив дело всесторонне и приняв во внимание волю народа, судьи вынесли решение единодушно.

“Я обращаюсь к вам, честные горожане, жители Изреэля! – начал свою краткую речь городской управитель Зимри, – нас пятеро судей. И шестой судья – самый осведомленный, самый справедливый, самый просвещенный и самый милосердный – это вы, народ! Вина Навота доказана, и решение наше с вами едино: смерть богохульнику и царененавистнику! Закон требует за преступление сие побивание камнями. И быть по сему! Вы все должны явиться на казнь, и пусть каждый бросит свой камень!”

Гул одобрения взвился над площадью. Люди ринулись за городские ворота – взглянуть на правды торжество и участвовать в нем своею долею. “Легко и приятно править единомысленным народом!” – думал Зимри.

Покуда стражники выводили преступника к месту казни, Зимри вошел в комнату, где ожидали окончательной расплаты двое подходящих людишек, как он называл их, или двое подлых людей, как величала их Изевель. “Пройдемте, друзья, в хранилище городской казны!” – сказал Зимри и открыл дверь в темное помещение. Он предупредительно пропустил их впереди себя.

Свидетели провалились в черную глубину погреба. Зимри поспешно задвинул тяжелую плиту, преградившую путь наверх несчастным и их крикам. “Голодные крысы за два часа оставят от них только кости! – удовлетворенно подумал наниматель, – законность должна быть последовательна. Лжесвидетеля подвергают такой же каре, какая была уготована оклеветанному им!”

“Все готово для казни, где же свидетели?” – спросил вошедший судья, почетный горожанин и богатый купец. “Они не захотели присутствовать. Я выпустил их из города через малые ворота…” ответил Зимри и последовал за торговцем к месту торжества законности.

В давние времена царствования Ахава любима была восточными владыками казнь через побивание камнями. Мучительная, унизительная и медленная смерть ожидала преступника. Множество людей бросали камни, и нельзя было знать, чья рука погасила последнюю искру жизни обреченного. Убийство общее, и палач – толпа.

Израильское царство гордилось перед языческими соседями гуманным прикосновением к судьбе смертника. Ему давали выпить чашу дурманящего зелья, и он не чуял боли и не кричал. Зато нежные сердца женщин и детей, созерцающих казнь, впитывали ее благородную цель и доброе начало и не сострадали понапрасну.

Зимри велел священнику приготовить напиток и влить в рот обезумевшему от страха Навоту. Затем стражники втащили связанного и похожего на кокон смертника на городскую стену и столкнули вниз. Он пострадал жестоко, но был жив. И тогда горожане принялись швырять в него камнями и делали это усердно до тех пор, пока не умер Навот.

Пир

“О, Ахав! Скорее сойдем в сад! – воскликнула Изевель, вбегая к мужу, – Навот уличен, казнен, и ты, монарх, наследуешь землю!” Ахав поднялся со своего ложа, тяжело и радостно улыбнулся: “Пойдем, Изевель, вступим в законные права!”

Взявшись за руки, царственная чета обследовала новое приобретение. Изевель щебетала, рассуждала где и каким цветам расти. Казалось, ликование плещет в ее глазах. Ахав благосклонно одобрял мечты-затеи. Скоро новая война, и не дождаться ему первых бутонов, и пусть Изевель любуется красотой. Бывает, правда, что болит наследнику радость его.

“Уйду воевать, и вновь останется Изевель одна, и будет скучать без ласки и тосковать и тревожиться за меня. Как славно, что она получила вожделенное! Исполнив прихоть, примирю совесть с любовью. Безделица не заменит естества, но оставит сладкий вкус во рту. Хорошо и то, что наказан простец, на честь владыки покусившийся. Должен знать мир, что доброта монарха не убавляет от державности его. Жестокость творим не в угоду ей самой, а пользы ради!”

“Если складно все, отчего в душе темно? В царстве моем поруган закон, и душа невинная сгублена. Я хитростью подстрекнул к преступлению Изевель, ради мнимого блага ее, а, скорее, моего! Я предал возлюбленную, и по моей вине перст гнева Божьего на нее укажет. Единственно в царстве пребывает закон? В сердце нашем живет закон, он совестью называется. Царю, как немногим, о совести пристало печься, не только об имени!”

“Как будто, славно все вышло! – думала Изевель, – угождая мне, Ахав доказует любовь свою, и этим греется сердце его в бранном труде. Глупого простолюдина покарав, я не позволила пошатнуть царское достоинство и гордость монарха сберегла. Я обнажила пред Ахавом продажность слуг закона и веры его!”

“Но отчего так жирны черви, что грызут душу мою? Вижу, Ахав в смятении. На устах улыбка, а глаза потухшие, отводит их, лицо серое. Как на войну пойдет с тяжелым сердцем? Терзается преступлением своим, меня на преступление наведшим. Мы молчим о главном, и нет духу признаться. Стыдимся. Отныне тень легла меж нами. Общий грех разъединил, не сблизил! О, боги, что с любовью нашей? Опасливой, настороженной станет! Зачем мне земля Навота? Цветник к чему? Но нет возврата! Так ли? Годы не уничтожат своеручное зло, и оно замучит, возвращаясь в памяти!”

“Изевель, мы должны устроить пир, отпраздновать обретение наследия и торжество закона в моей стране!” – воскликнул Ахав. “Конечно, дорогой! Я позабочусь об угощении!” – в тон ответила Изевель. “Мы пригласим судей, что бескорыстно поддержали нас. Не поскупимся. Всех позовем, кто вместе с нами рад. Распахнем ворота дома, отворим двери кладовых с припасами, откроем запоры винных подвалов!” Изевель подумала, что соберутся те, кого недавно видала на празднике у Навота.

Гости расселись за щедрым столом. Царское угощение – не крестьянское! Ели и пили. Вели беседу. Каждый хвалил другого своими устами, превозносил себя устами других.

Изевель весьма благосклонна была к городскому правителю, и заключил он, что в отсутствие монарха царская жена не заметит, как и прежде не замечала, сколько воды из городского пруда орошает поле его. А священнику шепнула на ухо Изевель, не уведет, мол, прихожан его.

Ахав поздравил старейшину, что ходатайствовал о сыне, с назначением молодого воина командиром конников. А другой старейшина, тоже судья, поймал добрый взгляд Изевели. Она подмигнула ему, и догадался сластолюбец, что запоздалой и запретной страсти его ничто не грозит.

“Где же купец наш? Не вижу его среди гостей! – вскричал Ахав. “Я тут! – впопыхах воскликнул вбежавший в обеденную залу торговец. “Ты с опозданием уселся за царский стол! Ну, да ладно! Сегодня добр я. Не сержусь, и за былое – тоже!” – примирительно сказал Ахав.

Желая освободить от лишнего груза совесть, Ахав вознамерился забыть старый спор с торговцем. Увы, великодушие владыки не подкупит месть подданного. Подвластный и малоправный терпеливо дождется оказии, не грозящей ему бедой.

После суда купец решился. Пошел в Иерусалим, разыскал Эльяу и выложил ему дело. “Лжесвидетели не указали, где и когда Навот преступил закон. К несчастью, никто из народа не заметил это и не возвысил голос – ведь свидетельства такого нельзя принять!” – закончил свою речь торговец. “Возвращайся в Изреэль!” – сказал пророк, сурово взглянув на доносителя. И тот помчался на царский пир.

Через раскрытое окно донеслись до пирующих нестройные звуки бубна. Городской шут пробрался во двор к царю и распевал новый куплет:

“Оклеветан Навот,

И обманут народ!

А законник-то сед,

А закон-то наш лыс.

Кто принёс нам навет?

Спросите у крыс!”

Смутившись, судьи огладили свои белые бороды. Изевель бросила мимолетный взгляд на брызги ранней седины в голове Ахава и пожалела, что нет поблизости зеркала, хоть и уверена была в безукоризненной черноте своих волос.

Строгий царский взор вывел из замешательства Зимри. “Эй, стражник, – вскричал городской управитель, – гони прочь певца, да не щади кнута!”

Только был изгнан шут, как со страшным грохотом и свистом влетела во двор запряженная четверкой лошадей колесница. Остановилась со скрежетом. Ловко спрыгнул на землю Эльяу. И хоть ноги его были босы, а с плеч свисало ветхое рубище, но лика величавые черты возносили пророка выше монарха. Глаза горели огнем, и сила и воля светились в них.