Может показаться, что дни в раю текут медленно и однообразно: ведь главное и почти единственное занятие жителей небес – учение Торы. Однако, проникновение в мудрость Творца увлекательно и целиком захватывает воображение усердного праведника. Одержимость не в нашей власти, а увлечение редко сменяется меланхолией. Лишь досужий зубаскал станет настаивать на монотонности райского времени. Он либо никогда не бывал на небесах, либо ум его ограничен и неспособен, либо нечестивостью закрыл себе виды на рай и завидует.

С раннего утра и до позднего вечера, с короткими и досадными перерывами на трапезы, Гершель среди прочих достойных знатоков Торы занят учением. Праведники располагаются на стульях под сенью навесов.

О стульях следует сказать особо. Они не равны один другому. От рода праведности, коей заслужил человек пришествие в рай, зависит и род предназначенного ему сиденья. Скажем, стулья окованные серебром служат героям народа Израиля. Украшенные хрусталем скамьи со спинками подходят простым и честным людям, которым не пришлось в земной жизни много корпеть над Талмудом. На грубо сколоченных лавках сидят те, кто очутился в благостном этом месте за чужие заслуги. Таков Терах, родитель праотца Авраама. Праведность сына открыла путь в рай грешному батюшке. Отец ел кислый виноград, а сын вкушал от сладкой грозди. И у обоих сахарно во рту, и нет оскомины на зубах. Стул Гершеля резной, в подлокотники вправлены жемчужины. Этот род мебели предназначен для знатоков торы, жизнь которых была горька, как плоды оливковых деревьев, из стволов которых изготовлены их стулья.

Что касается райских благ, то они, во-первых, не зарабатываются, а распределяются. Это Гершелю очень понятно, ибо райский труд представляет собой учение Торы и поэтому является наслаждением. Еще при жизни раввин усвоил, что ни учением, ни наслаждением благ не заработать.

Во-вторых, распределение благ между обитателями рая отнюдь не равномерно. Критерии многообразны, и Гершелю еще предстоит их понять. Подобная неравномерность хотя и знакома Гершелю на примере потустороннего мира живых, однако он разочаровался неизбывностью неравенства. Разумеется, речь идет о благах духовных – о почете, скажем. Материальные же блага не есть райский атрибут, ибо они не согласуются с сутью небес.

В-третьих, по утверждению Михаэля, отсутствие равенства в распределении райских благ не порождает зависти, чуждой атмосфере рая.

В бытность раввином Гершель читал в книгах, что по субботам сам Господь Бог нисходит к праведникам в раю и разъясняет им особенно трудные для понимания фрагменты своего учения. В прошлой жизни Гершель не сомневался в возможности такого чуда, ибо с материнским молоком впитал трепетное отношение к книжному слову. Сейчас он уж не новичок на небесах, и хотя не удостоился пока внимать гласу и зрить лик Всевышнего, но хранит уверенность в сердце. Сомнения приходят после веры.

Гершель осознал, что простанство рая не просто огромно, оно неизмеримо, другим словом бесконечно. Оно и не может быть конечным, ибо созданное Богом время не имеет конца, а, значит, и человечество, населяющее это время и вечно обновляющееся в нем – тоже бесконечно. При этом никакое падение нравов на земле, вроде приумножения числа просвещенцев, хасидов или, не про нас с вами будь сказано, вероотступников не может отменить волю людей к праведности, а, значит, не пересохнет ручеек прибывающих в рай новобранцев. Но для размещения праведников на небесах требуется все новое и новое место, поэтому пространство рая не должно быть ограничено. Уразумев причинную связь бесконечности пространства с бесконечностью времени, Гершель восхитился изощренностью вселенской мудрости творения.

“Если необъятно место, и несть числа ищущих мудрости, – подумал Гершель, – то как же Бог по субботам станет беседовать с нами со всеми? Очередность неизбежна!” Последнее предположение показалось Гершелю логичным и умиротворило его беспокойную натуру.

Гершель уже имел случаи оценить величественность построек. Всего в раю семь домов для жилья. Гершель видел один из них, расположенный вблизи порфировых ворот рая. Он имеет в длину двенадцать тысяч миль, и ширина его двенадцать тысяч миль. Никого не удивляют гигантские размеры здания. Стены украшены золотом и серебром, балки изготовлены из крепчайшего ливанского кедра, а крыша сверкает алмазами. В этом доме проживают праотцы Авраам, Ицхак и Яков. С ними поселились почти все древние цари Иудеи и Израиля. Там же обретаются герои, вышедшие на свободу из египетского рабства и скитавшиеся в пустыне. Старшие над этой храминой – Моше и Арон.

Гершель пока не удостоился встретить кого-либо из обитателей дома, и сердце его замирает от сладкой и тревожной мысли, что когда-нибудь такая встреча случится. “Вот великая награда рая – узреть, а то и словом обмолвиться со столпами человечества и лучшими из лучших избранников Господа!” – не раз говорил он себе.

Однако, вот какая дума беспокоила Гершеля. Необычайным, неземным, невероятным казался ему контакт с творениями древних времен. Даже изощренное воображение талмудиста не помогало преодолеть косные представления о невозвратности времени и конечности человеческой жизни. Посюстороннее бытие в раю раздвигало ограниченный горизонт земных понятий. Поэтому Гершель брал на веру новые идеи и старался представить себе будущую встречу с великанами духа ушедших эпох.

Жизнь в раю – жизнь навсегда. Значит, по прошествии лет и веков Гершелю неизбежно видеться с праведниками, которым еще предстоит умереть, да что там умереть, им еще и родиться предстоит! Как Гершель будет выглядеть в глазах новых поколений? Время таких героев, как Авраам или Моше, минуло.

“Не было места подвигу в моей жизни, – самокритично думал Гершель, – что значительное я свершил в сером благочестии моем? Воевал с хасидами да просвещенцами? Довольно ли этого для гордости? Впрочем, если наступят на земле благостные времена, и совсем не станет греха, то откуда у новичков возьмутся победы, и чем они хвастаться станут? Однако, злорадствовать дурно, особенно в раю. Да и зря я о будущем пекусь и из эгоизма добрых перемен желаю: ведь неискоренима мерзость!” – утешился Гершель.

Воспоминания о былом претерпевают метаморфозы – одни воспоминания увядают, другие расцветают. Устремления, в прошлом явные, постепенно погружаются в тень забвения, зато устремления тайные выходят из мрака к свету памяти. Они обретают величину несоразмерную их былому значению и щедро питают когда раскаяние, когда надежду.

Вот пример метаморфозы. Город Божин воочию видел, как раввин Гершель воевал с огрубителем чистой веры цадиком Айзиком. Но только Гершелю была ведома его зависть к успешному конкуренту. Первое раввин почти забыл, второе все сильнее тревожит его совесть.

Возьмем другой пример. На глазах у всех образцово счастливо текла благообразная семейная жизнь Гершеля. Обладательница мягчайшего характера, образованная и домовитая супруга раввина неусыпно заботилась о муже и родила ему прекрасных умных детишек, здоровья им и процветания! В Божине Гершель высоко ценил зрелое благополучие дома своего и почти забыл короткую влюбленность юности, а здесь, в раю, все чаще одолевали его романтические воспоминания.

В Вильно по соседству с бедным домом отца Гершеля жила такая же бедная семья. Младшая дочка, прекрасная Малка, взбаломошная, резвая, востроглазая, озорная – ничем не схожая с мальчиком Гершелем, покорила его юное сердце. Недолго знались Гершель и Малка. Их разлучил Божин. Потом рассказали раввину, что зазноба его умерла в молодости. “Смерть обща всякому возрасту. Ах, кабы Малка была в раю, будет удача и встречу ее здесь!” – говорил себе Гершель. Он все меньше думал о супруге и отпрысках, и все больше вспоминал Малку.

Пусть не впадет в ошибку читатель сей правдивой истории, будто бывший божинский раввин Гершель, очутившись в раю, лишь то и делал, что горевал о своих заблуждениях зрелости или, что хуже того, лелеял память об авантюрных приключениях отрочества, разумея под этим увлечение юной Малкой. Нет, Гершель посвящал свое время изучению Торы. Но разве Святое Писание не есть наука и искусство жизни? Разве не возбуждает оно думы и воспоминания о себе самом? Автор полагает, что в этом пункте рассказа поступает правильно, облачаясь в мантию адвоката своего героя.

Перемены у Айзика

Айзик, бывший цадик в украинском городе Божин, при жизни сплотил вокруг себя изрядное количество хасидов. Цадик никогда не умирает весь – в том понимании, что, уходя в мир иной, он оставляет верным адептам духовность своих деяний и слов, заключенных в материальную оболочку, коей служит тело наследника, а именно – сына цадика. Такой вид престолонаследия – это не реликт авторитарности, а единственно правильный путь сохранения свершений духа, ибо достоверные данные веры подтверждают факт передачи праведности и мудрости через семя цадика.

Что мы знаем об Айзике? Как и положено хасиду, он слыл человеком жизнелюбивым и неунывающим. Он не был замечен в грехе зависти, что, впрочем, неудивительно, если принять во внимание его богатство, удачливость в начинаниях, красноречие, умение завоевывать людские сердца, талмудическую эрудицию и, наконец, мужскую красоту – свойство, которое по праву занимает последнее место в перечне достоинств хасида-праведника.

Как полагали верные ученики Айзика, их наставник вне всякого сомнения превосходил своего извечного антагониста раввина Гершеля. Тот, по мнению божинских хасидов, был косноязычен, завистлив, почти нищ, замкнут, подозрителен, тщедушен, и имел лишь один перевес: раввин глубже знал Тору. Хотя Айзик и признавал это, тем не менее на его весах чаша собственных достоинств располагалась внизу. Надо ли говорить, что весы Гершеля являли обратную картину?

Итак, цадик Айзик и раввин Гершель, как и положено хасиду и хасидоборцу, занимали противоположные полюса еврейской общины Божина. Их можно было называть противниками, но, Боже сохрани, никак не врагами: ведь свой своему никогда не враг, хотя и не обязательно друг.

Противники редко бывают справедливы один к другому. История противостояния этих мужей знала продолжительные времена ожесточенной борьбы перьев и языков, но ей были знакомы периоды замирения перед лицом общей опасности.

Цадик на десять лет пережил раввина. Когда Гершель лежал на смертном одре, Айзик навещал его – пусть мысль о доброте станет утешением покидающему мир.

Великий жизнелюб, Айзик был тайным маловером в том, что касалось жизни после смерти. Но духовному пастырю некому посетовать на сомнения, и мед надежды не подсластит горькую полынь неизбежности. Усомниться – значит утратить силу. Почувствовав приближение неминуемого, цадик впал в меланхолию. Разлилась по телу черная желчь, и подступили неисцелимые хвори. И кто знает, что есть причина, а что следствие: предчувствие, меланхолия, недуги? Тяжело, очень тяжело уходил Айзик. И не стоял Гершель над его изголовьем, и не утешился умирающий сочувствием соратника.

Но только угас последний луч заката жизни, и тут же понял цадик, как заблуждался в своих сомнениях. Взору его предстало страшного вида двухголовое чудовище. Одна голова в форме змеи, другая – занесенный меч. Покрытое чешуей тело изгибалось в корчах и источало смрад. “Кто ты?” – строго спросил умерший. “Я – Смерть, я пришла за тобой, Айзик!” Покойный посмотрел на чудовище взглядом полным ужаса и торжества продолжающегося бытия. “Нет! Убирайся! Я праведник, не такаю смерть я заслужил!” – возразил умелый в преговорах цадик. Гостья смутилась. “Возможно, ты и прав, Айзик. Я посоветуюсь на небесах. Я скоро!” – прошипела Смерть змеиной головой, опустила меч и исчезла.

Цадик ликовал. “Пусть я умер, однако, жизнь моя продолжается!” Тут вернулась Смерть. Молодая, нарядная, черты лица единственной головы благородны и приветливы, одежда нежно благоухает. “Ты узнаешь меня, Айзик? На слепяшую красу, что на смерть, – не взглянуть в упор. А я соединенье их. Я снова за тобой пришла! Готов ты следовать за мной?” Цадик дал согласие. Тут же слетел с небес шестикрылый ангел, подхватил невесомое тело, и вот уж новоприбывший оказался у тех же самых порфировых ворот, где десять лет назад впервые очутился Гершель.

Небесные будни

Итак, Айзик находится возле узких порфировых ворот, открывающих и преграждающих вход в рай. А рядом, как известно, ширится и высится грандиозный портал, за которым виднеется путь в ад. Ангел Михаэль, хранитель рая, встретил Айзика достойно, но дипломатически сдержанно. Не потрепал дружелюбно по плечу, не осветил свой лик ангельской улыбкой.

Отчего приход Айзика на небеса не был отмечен знаками безусловной любви, щедро излившейся на Гершеля? Причин холодности по отношению к вновь прибывшему праведнику было три.

Во-первых, Высший небесный совет ангелов был скептически настроен к идеям хасидизма, как, возможно, мессианским. Истинный Мессия, потомок дома царя Давида, пребывает в одном из самых почетных мест рая. С ним соседствует пророк Эльяу, он кладет к себе на грудь голову Спасителя и говорит: “Помолчим, ибо время твоего пришествия на землю уже близко!” Цадики, порой, грешили склонностью к самозванству, мысля себя Спасителями. Поскольку лжемессия есть худший враг избранного народа, то и неудивительно осторожное отношение небес к хасидскому цадику.

Во-вторых, Айзик слыл богачом. Надо сказать, что люди, достигшие материального богатства в мирской жизни и на этом основании обретшие на земле почет и чистоту репутации, на небе не встречали отношения, созвучного земному. Высший суд требовал проверки источников преуспеяния. К тому же укоренен на небесах дух равенства, справедливости и предпочтения слабого сильному.