Не утерпев, я села читать опять Мережковского. И пожалела. Или нет. Или да... Ну, все-таки нет. Но если бы я прочитала только этот его роман, я бы сказала: Мережковский молодец, гений. Но так как "Александр I" был вторым, то во время чтения я металась мыслию от "ах, какая классная книжка" до "было, было, все это уже было!"
Мережковский пишет вроде бы о другом, но получается все о том же. И нет, я не имею в виду, что тогда он проповедовал (в смысле, обличал или предостерегал от) антихриста, а сейчас — зверя, что суть, видимо, одно, — я о наружном, о видимом, о структуре, о том, как это сделано, из чего все это слеплено... Ну, сами посудите: тут у нас и больные дети ("посмотрел, как на больного ребенка", что-то в этом роде), и "зов таинственный и надежда бесконечная"(и тому подобные выражения), и подбородок с ямочкой... Стоп, стоп, — почему же это у Александра I не может быть подбородка с ямочкой? Вроде бы, с ямочкой-то и был, только вот и у Петра I был такой же — с ямочкой. Так что же, и у Петра не может быть подбородка с ямочкой? Может, конечно; конечно, может, но может быть, это у Мережковского у кого-то был подбородок вот с этой самой ямочкой? Так уж он на нее дважды указывает... Ах, здесь появляется еще теленок. Глаза теленка. Опять же, почему это у Александра I не может быть глаз теленка? Я не знаю, я в глаза ему особо не заглядывала, знаю только, что в "Петре и Алексее" был козленок, а тут — теленок... Еще — сектанты. Хлысты, скопцы... короче, гг (о нем я скажу ниже), непонятно почему (и об этом — ниже), ходит на беседы к сектантам — а потом и на радения их однообразные, что в 18-ом веке, что в 19-ом, да и 20-ом такие же (Мережковский не даст соврать). Ну, слушайте, я вот еще собираюсь читать "14 декабря" (придется), и если и там будут радения, я автора просто прокляну, клянусь бездонными глазами мамки-богородицы. А вот и наводнение, опять наводнение. Да это же знаменитое наводнение из "Медного всадника"! Но, кажется, то же самое, только с другими героями; хуже и страшнее в своей повторности — грозный призрак былого. История про ольху и Петра I — здесь же, на месте, возникла так же оттуда, ее рассказывает какой-то дряхленький старичок. Софья, опять Софья! Но что мы можем поделать с тем, что дочь Нарышкиной от Александра действительно звали Софьей? А дневник? То есть, дневники — два, как и в "Петре и Алексее" — гг ("записки князя Валерьяна") и несчастной женщины, потому что императрица Елизавета может считать себя несчастной не меньше, чем кронпринцесса Шарлотта. Вот мы и проматываем время этими записками/дневниками, опять смотрим на известные события более-менее того же времени, но "с чуть других сторон". И дневники они все пишут по-одинаковому — с такой легкой иронией над собой и над другими и со знанием всего, чего только можно. Автор использует дневники, чтобы вложить в них некоторые факты (Википедия не даст соврать), некоторые характеристики, которые просто в повествование не влезают, — нет таких ситуаций, таких разговоров, в которые бы их можно было вставить, а в дневники — пожалуйста. Кажется, придираясь к этому повторяющемуся, я была неубедительна. Я и себя не совсем убедила, а как вот напечатала, так совсем все развалилось. Действительно, "скажешь — и все пропадет". Но вот мой последний аргумент — и для меня, и для всех. И он, надеюсь, поставит все вышесказанное на более твердую почву. Две цитаты:
...прыгал, высоко вскидывая руки и ноги, кривляясь и корчась, как тот огромный вялый комар, с ломающимися ногами, которого зовут караморой...
...белобрысый, пучеглазый, долговязый, как тот большой вялый комар, которого зовут караморой...
Курсив не мой, но, хахахаха, вот ты и попался, автор!
Книжка начинается с сообщения автора об одном весьма прискорбном событии — дескать, очки погубили карьеру князя Валерьяна Голицына. Этот князек спорит за место главного героя романа с заглавным и, кажется, выигрывает. Поэтому о нем — поподробней. По мне, так он самый странный и неопределенный персонаж из всех остальных, чуть менее странных и неопределенных. Сей "сущий карбонар" — эдакая веревочка, которая нужна автору для того, чтобы соединить, казалось бы, параллельные линии Софьи, царя (хотя они и стояли вместе над гробом Софьи, и смотрели друг другу в глаза, и Валерьян был из этих, так страшно заботивших самодержца, и проч. и проч., я все думала: ну какое ему [Ал. I] дело до какого-то там Валерьяна Голицына? Имея под собой лишь какой-то мистический романтизьм, связь эта достаточно искусственная и быстро разваливается), министра Голицына (дядюшки)/Аракчеева/Фотия и декабристов. Зачем что-то выдумывать? Вот вам герой, который со всеми знаком, который в курсе всех дел, который не обременен ничем и может быть, где угодно, где пожелает (автор). Это Тихон из "Петра и Алексея". Он так же необходим автору тут, как был полезен там. Что хочешь ему приписывай, куда хочешь его вводи, что угодно через него транслируй. Кажется, он герой, который ищет. И, кажется, находит. По автору, он почти понял. Только вот я не поняла. Сначала он представлялся мне каким-то слепком с Чацкого из "Горя от ума", — не даром он был знаком с Чаадаевым и похож на Грибоедова. Ну и Софья у него тоже была.
Я, говорят, на него [Грибоедова] похож. Не дай бог! <...> Может быть, я не люблю его, потому что себя не люблю, боюсь его как двойника своего.
Или вот:
Может быть, он и прав: блажен, кто верует,
— как там дальше — тепло тому на свете?
Ну, это было ничего, нормально. Он задавал вопросы, вскрывал противоречия, смеялся над собой и над всеми. А потом, ища чего-то, пошел вдруг в секту, на радения эти... Чацкий — на радения! Такую глупость вообразить трудно, а вот пришлось и вообразить. Потом он, естевственно (для этой книжки — в высшей степени, как говорил Александр Палыч: "...то вы больны, и я убиваюсь, то я болен, и вы убиваетесь"), — естевственно, заболел, а потом... А потом я вдруг поняла, что никакой это не Чацкий, а самый настоящий Мережковский, но все-таки образ этот никак не хотел складываться, утекал сквозь пальцы. Я не верила, когда Голицын говорил "верю". Это "верю" какое-то истинно авторское и ничем не подтвержденное (в книге), и если уж автор взялся героем что-то объединять, то и объединял бы до конца, без категорий или с категориями, но обоснованными. А так — задрал планку, напустил тумана, а к последним главам Голицын так поистрепался в поездках между заговорщиками, что растерял все свои вопросы, забросил все искания, и если в начале я смотрела на него с некоторой опаской и примериваясь, то в конце уже можно было смело похлопывать его по плечу и, нисколечки не стесняясь, говорить: "Славный ты парень, Валера!" Что ж, так стало даже лучше.
Впрочем, и все остальные герои носят на себе печать личности автора. Это, наверно, неизбежно, но не так же! "Что это? Что это?" — говорит побитый Петром царевич Алексей, "Что это? Что это?" — говорит потерявшая ребенка императрица Елизавета Алексеевна. И кто-то еще третий так говорил и, вроде бы, здесь же. Так же и Мережковский, вероятно, говорил когда-то подобное "что это?" Все-таки что-то такое очень личное он написал. Больше про себя, нежели про других. Честно говоря, это немного неприятно. Жалко автора, жалко персонажей, всем им плохо, все они хотят чего-то такого, чего и быть-то не может, и от этого они все мучаются и не понимают друг друга. Все несчастны — все, все. Ну, кроме ИванАндреича Крылова, конечно.
– Нет, этому нельзя помочь, – отвечал государь. – Я должен страдать.
Его жена говорит то же:
Я не должна быть счастлива ["не должна быть счастлива" — курсивом у автора], – вот тайна жизни моей, – я должна страдать.
Ну, соответственно, и читатель, и читатель.
Так тяжело, так ужасно. Все болеют, всем плохо, все постоянно плачут и целуют друг друга в лоб — покойники покойников. И так все это обнажено, так все раскрыто, что мне порою казалось, что я подсматриваю за тем, на что людям смотреть категорически запрещается. Более того, кажется, я подсматриваю за неправдой, наблюдаю в дверную щелку какой-то глупый и подлый спектакль. Почему так казалось? Потому что автор не мог все это знать, автор выдумывал, и хотелось спросить автора — а кто дал вам право?.. Ну, а кто дает это право? Автор, автор во всем виноват. Автор не может придумать героя, хотя бы одного, — редко у кого их выходит больше, — поэтому он берет общеизвестное и дополняет его своим, — то есть ему приходится брать общеизвестное, чтобы было на ком рассуждать о зверях и антихристах, его ведь волнует в большей степени это, — и вот общеизвестное, известно, различно, а его — все то же, все то же, у всех. Хочет перекрыть общеизвестным, да вот не перекрывается, вылезает. Поэтому все так несчастны, — несчастны, как автор. Несчастный, тоже все чего-то ищущий автор странно смешивает религию с революцией, революцию с религией, кажется, страстно хочет ответить на вопрос: почему все вот так, а не иначе? что нужно сделать, чтобы?.. Ну, вечные, дурацкие эти вопросы — что делать и кто виноват? Когда мы вроде бы уже дошли до сути, когда кто-нибудь вот-вот что-нибудь такое скажет, вдруг появляются какие-то странные пропущенные места с точками... И вот кажется, что под ними скрыта какая-то истина, какую и автор нам изложить не может, — да потому что сам не знает. Серьезно, что за точки? Или это только у меня в книжке они были?
В тайных обществах такой же беспросветный мрак. "Никто не хочет всех спасти и быть за то распятым, но каждый любит погрустить о всяком непонятном" — по Летову, хахахпхпх... Все погрязли в противоречиях, в каких-то, так по хорошему, пустых монологах, в бездействии, в оцепенении (во вранье, хаха). Вот это-то и правда жизни, вот так вот и есть, и задавай ты свои вопросы, не задавай — все едино. Да и общество-то — вот оно какое, многоликое: высшее, блаародное, ну, то, что в красивой столовой у Рылеева, рассуждающее о конституциях и других тонких материях, или вот — низшее, в избе у дьячка в сосновом лесу на обрыве, где всякие Сашеньки да Мишеньки, никогда не думавшие о политике, "не знающие хорошенько, что значит конституция, революция, республика", с бухты-барахты вступают лишь бы куда, потому что все уже там, и только страшно и весело понимают, что, "да, за это может влететь!"
Вот так они терзались, терзались, а потом сам Александр I, ко всеобщей заговорщической радости, сделал финт ушами, в смысле, "простыл и умер в Таганроге", ну, может и не простыл, но умер. О, я давно знаю эту историю. Все вот эти приколы про цинковый гроб, про бальзамирование, про перевозку тела, бррр... Привет школьному историку, блин. Противно было не столько от того, что он рассказывал, сколько от того, как он рассказывал, эдак с прибауточкой, с шуточкой. Такой кошмар — и с шуточкой... И вот опять все это прочитала — совсем уже без шуток. Вообще, очень тяжелые последние главки, чисто по-человечески тяжелые, без всяких аллегорий. Знаете, есть такая экранизация тургеневских "Отцов и детей", кажется, 1983-го года (я специально говорю не про книгу, а про фильм, потому что люблю этот фильм больше книги), и вот там вторая половина последней серии — сколько-то минут бесконечного умирания. Я не могу на это смотреть, но смотрю, делать нечего. Вот так и здесь. По мне, "Александр I" чуть хуже "Петра и Алексея", но все равно, при всех недостатках романа и некоторой неоригинальности, он ничего, вполне ничего. Читается очень легко, очень быстро. Мережковский хорошо пишет, стройно так, ладно, складно, просто идеально, хочется кое-что прям вырезать и в шкатулочку какую-нибудь складывать, но... но все то же самое, все то же самоееее, простите, я не могу отделаться от этой мысли.
Все-таки этот роман какой-то непознаваемый. И мы с автором так же друг друга не понимаем. Все его задевает, что "государи российские суть главою церкви". Он и на Петра нападал с этим, и на Александра он нападает с этим же (посмотрим, что скажет про Николая Палкина), — не забывает, правда, и другую дичь, но имеет в виду, что вся эта "мелкая" дичь произошла вот от той "крупной" (т. е. церковной) дичи. Не понимаю. Ну ладно, в этом будет загадка, "а в загадке — очарование".
П. С. Вий и мертвая панночка позабавили. Но все-таки "полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит" — из "Мертвых душ". А это 1842 год, милый автор.
Отзывы на книгу «Александр Первый», страница 2