Счастливый человек. История сельского доктора

© John Berger, 1967 and John Berger Estate; Jean Mohr and Heirs of Jean Mohr.

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2023

Посвящаю

Джону и Бетти,

которых эта книга касается напрямую,

и Филипу О'Коннору

за те письма, что он присылал, пока я писал.

Дж. Б.

Предисловие

«Счастливый человек» – трогательная книга и свидетельство того, что может произойти, когда писатели и фотографы, такие же проницательные, как Джон Бёрджер и Жан Мор, обращают свой взгляд на врача за работой. Герой книги Джон Сассолл был глубоко предан своему врачебному предназначению и самоосмыслению себя как личности. В результате получилось прекрасное наблюдение; трехстороннее размышление о человечестве, обществе и цене исцеления.

Когда Бёрджера спрашивали, как относиться к его произведениям, он отвечал: «Я рассказчик историй». «Даже когда я пишу об искусстве, – говорил он в 1984 году, – то рассказываю истории, рассказчик теряет индивидуальность и открывается жизни других людей» ^[1]. Когда я встретился с Бёрджером и спросил, как они с Мором создали «Счастливого человека», он поведал мне историю.

Всё началось в Лондоне в начале 1950-х годов, когда Бёрджер вел колонку об искусстве в New Statesman. Он писал необычные эссе и рецензии, вызывающие споры; ему приходилось бороться, чтобы сохранить работу. «Нам прислали замечательное произведение индийского писателя по имени Виктор Анант под названием „Английское Рождество“. На конверте был обратный адрес: „Отдел утерянных вещей, Паддингтонский вокзал“. Я вскочил на мотоцикл и поехал на встречу. Анант недавно прибыл из Бомбея, и это была первая работа, которую он получил».

Анант, как и Бёрджер, не любил власти; в Индии он сидел в британской тюрьме. Мужчины подружились, и несколько лет спустя, когда Бёрджер поселился в сельском Глостершире, Анант и его жена-пакистанка тоже решили найти там жилье. Объектом исследования «Счастливого человека» стал Джон Сассолл, врач общей практики, в одиночку работавший в Глостершире и оказывавший там консультации, в том числе и этим новым жителям.

«Я подружился с Сассоллом после того, как сходил к нему на консультацию по поводу некоторых незначительных проблем со здоровьем, – объяснял Бёрджер. – Он подлечил меня, и мы стали друзьями. Я регулярно встречался с ним и с Анантом, чтобы поиграть в бридж». Оба писателя признавали, что Сассолл был очень необычной личностью: выдающимся врачом и энтузиастом немодного тогда идеала – мечты эпохи Ренессанса о стремлении к универсальным знаниям и опыту. Несмотря на то что их жизни были совсем непохожи, они почувствовали – Сассолл, ежедневно сопереживавший другим, подошел к достижению этого идеала ближе, чем кто-либо и когда-либо.

В середине 1960-х годов Бёрджер переехал в Женеву, но он, как и Анант, поддерживал связь с Сассоллом. Однажды Анант предложил Бёрджеру написать книгу об их общем друге, его медицинской практике и стремлении к универсальности. Бёрджер вспоминал: «Знаете, это действительно замечательный человек, – сказал Анант, – но однажды никто о нем не вспомнит. Конечно, его добрые дела никуда не денутся, но, если вы не напишете о нем, особенности его биографии и жизненной позиции могут не сохраниться».

Жан Мор в те годы тоже жил в Женеве; он был фотожурналистом Красного Креста и ООН, создал проект о документации жизни палестинских беженцев. «Жан великий фотограф, – сказал Бёрджер, – совершенно незаметный, сливающийся с фоном, как подставка для лампы, идеальный человек, чтобы присутствовать при медицинских консультациях». Сассолл пригласил Бёрджера и Мора пожить в его семье шесть недель и, с разрешения пациентов, присоединяться к нему днем и ночью в клинике, а также во время экстренных вызовов.

Вернувшись в Женеву, они месяц работали независимо друг от друга. Бёрджер вспоминал, что текст писался довольно быстро. «Когда мы снова встретились и сравнили написанное мной с фотографиями, отобранными Жаном, обнаружилось, что мы словно копировали друг друга. Сделанное нами было идентичным, будто мой текст – серия подписей к его изображениям. Мы написали одну и ту же книгу. И это совсем не то, чего мне хотелось, поэтому мы переработали всё так, чтобы слова и изображения напоминали разговор; поддерживали, а не зеркально отражали друг друга. Сассолл проверил рукопись и внес несколько незначительных исправлений – поправил медицинскую терминологию, добавил технические комментарии и тому подобное, – но в целом остался доволен. В апреле 1967 года книга была опубликована.

The Guardian

поместила рецензию на «Счастливого человека» Тома Машлера, знаменитого редактора Jonathan Cape, между фотографией вьетнамского младенца, изуродованного напалмом, и рекламой шерстяных мини-платьев. «Прекрасная книга, – отмечает Машлер, – Джон Бёрджер пишет со страстью, с напряжением, на которое способны немногие писатели». Он был особенно очарован тем, как Сассолл, изображенный Бёрджером, обладая ненасытным аппетитом к человеческому опыту, проникает посредством воображения в мысли пациентов. В заключение он выразил сожаление, которое испытали и другие рецензенты, сталкиваясь с такой проницательной и новаторской работой, но лишь ему хватило смелости сказать: «Хотелось бы отдать должное богатству языка, которое делает книгу такой неотразимой».

Филип Тойнби, написавший в Observer рецензию, назвал книгу «серией блестящих зарисовок, подлинным tour de force, а замечательные фотографии сельской местности и ее жителей соответствующими тексту и освещающими его с необыкновенной степенью соучаствующего понимания». У Тойнби были достаточные основания подтвердить точность изображения доктора: так получилось, что герой книги был его личным врачом ^[2]. «Сассолл на страницах книги – как в тексте, так и на фотографиях – действительно тот человек, которого я знал, любил и которым восхищался в течение нескольких лет. Но здесь он больше, чем знакомый, и не потому, что Бёрджер его романтизировал или увеличил масштаб его фигуры, а потому, что Бёрджер узнал Сассолла лучше и воспринял глубже».

«Счастливый человек» – памятник не только исключительной личности, но и той врачебной практике, которая почти исчезла. Подход Сассолла к своей работе всепоглощающий. В сегодняшней культуре с инструкциями по формированию рабочего времени и коммерциализацией болезней подобное почти невозможно. Сассолл заключил фаустовский договор: он был вознагражден бесконечными возможностями для исследования человеческой жизни, но ценой тому было огромное, порой невыносимое давление. Это видно в эпизодах глубокой депрессии, в периодах, когда он переполнен «страданиями пациентов и его собственным чувством неполноценности».

Книга открывается серией «тематических исследований», хотя термин слишком клинический и не отражает ни эмоциональную тонкость словесных зарисовок Бёрджера, ни многогранную отзывчивость Сассолла. Эта череда сменяющих друг друга ситуаций, в которые Сассолл ежедневно попадает, знакома любому врачу и подчеркивает необычайную преданность Сассолла больным. Эти ситуации повествуют о проблемах пациентов и демонстрируют сильное влияние ландшафта как на сообщество, так и на сами истории. Как пишет Бёрджер в начале книги: «Иногда ландшафт – это не столько декорация для жизни его обитателей, сколько занавес, за которым происходят их сражения, достижения и несчастья». В рамках этого ландшафта сообщество воспринимает Сассолла как делопроизводителя; фигуру, которой они рассказывают истории: «Он ведет их [записи], чтобы время от времени люди могли с ними сверяться».

Бёрджер и Мор следуют за Сассоллом по этим параллельным мирам – физическому ландшафту сельской Англии и метафорическому ландшафту жизни пациентов, – подводя текст и изображения к превосходным аналитическим, социологическим и философским размышлениям о роли врача, о корнях культурной и интеллектуальной депривации и к тому, что же движет Сассоллом как личностью. Раскрываются моральные аспекты медицинской практики и риски, которым подвергаются врачи вроде Сассолла, и то, как отождествляют они себя со страдающими от психической и физической боли. Миф о Фаусте, жизнь Парацельса, книги Конрада и мечта об универсальности рассматриваются с точки зрения того, как они высвечивают различные аспекты мотивации Сассолла. Его сравнивают с Великим мореплавателем Конрада, который намеревался обогнуть не земной шар, а совокупность всего человеческого опыта.

В конце книги Бёрджер пытается оценить вклад Сассолла, но обнаруживает, что не может этого сделать. Общество, которое не знает, как ценить человеческие жизни, не может адекватно оценить облегчение чьей-то боли. «Какова социальная ценность облегчения боли? – вопрошал Бёрджер. – Какова ценность спасенной жизни? Как лекарство от серьезной болезни может сравниться по ценности с одним из лучших стихотворений малоизвестного поэта? Как постановка правильного, но чрезвычайно сложного диагноза соотносится с написанием великолепного полотна?» Абсурдность вопросов показывает неумение оценивать не только искусство, но и жизнь.

Через несколько лет после публикации Бёрджер переехал в Верхнюю Савойю, отдаленный альпийский район на юго-востоке Франции, недалеко от швейцарской и итальянской границ, чтобы жить среди людей, обрабатывающих землю. «Я не учился в университете, – сказал он мне, – моими профессорами были крестьяне». Как и Сассолл в сельской местности Глостершира, Бёрджер стал делопроизводителем для местных. Он изложил размышления об этом в трилогии «Их труды», а также в «Седьмом человеке», исследовании – снова проведенном вместе с Мором – эксплуатации труда крестьян-мигрантов в Европе. В роли рассказчика Бёрджер утрачивает свою идентичность по отношению к объекту и читателю, так же, как Сассолл стремился утратить идентичность по отношению к пациентам. Его оценка Сассолла означает оценку собственной жизни и творчества: «Как художник или любой другой, кто верит, будто работа человека оправдывает его жизнь, Сассолл – по жалким стандартам нашего общества – счастливый человек».

В 1970-х годах жена Сассолла скоропостижно умерла. В конце своей рецензии для Observer Филип Тойнби признается, что повздорил с Бёрджером из-за ее отсутствия в повествовании, а ведь книга частично посвящена ей: «…этот измученный и преследуемый болью человек давно бы рухнул и, возможно, не смог бы подняться вновь, если бы не жена». Тойнби писал: «Ее роль столь же архетипична, как и его». После ее смерти Сассолл оставил практику в Глостершире и некоторое время путешествовал по Китаю, изучая обычаи «босоногих врачей», на работе которых тогда зиждилась вся медицина в сельских местностях Китая. Смерть Сассолла в 1982 году, о которой упоминает в постскриптуме Бёрджер, делает жизнь доктора еще более загадочной. Внимательное прочтение «Счастливого человека» выявляет парадоксальность названия книги; она о человеке, его открытости миру, ставшей, возможно, причиной его гибели.

«Счастливому человеку» больше пятидесяти лет, но он остается свежим и актуальным; это напоминание как врачам, так и пациентам о сути медицинской практики, о различии между исцелением и медикаментозным лечением. Стремление Сассолла к универсальности вызывает резонанс и восхищение. Как в любой великой работе, в «Счастливом человеке» содержится многое: прославление медицины, которую мы почти утратили ^[3], новаторская фотодокументация, литературная и фотографическая работа непреходящей красоты и исследование личности, стремившейся к недостижимому идеалу. Сассолл стремился понять, что значит быть человеком, а медицина служила средством для достижения этой цели. Мою собственную работу врача общей практики его доброта и творческое сопереживание вдохновляют, но в то же время они служат предупреждением и показывают, что происходит, когда границы между врачом и его пациентами начинают рушиться.