Двойная жизнь профессора Ястребова

Глава 1. «Ты в порядке?», рассказ

Автор: писатель Б.В. 18+ Сайт ЛитНачало.

– Ты в порядке?

– Ага.

Сказав «ага», она облизнулась, но раздумала есть шоколад. Шоколад на блюдце таял и уже превратился в блестящую кашу. Она ждала, когда кофе остынет, постукивала пальцами по столу и задумчиво глядела в подёрнутое туманом окно.

Он подошёл ближе. Сейчас его рука по привычке ляжет ей на плечо. Она угадала. Он положил руку ей на плечо, нагнулся и поцеловал за ушком. Она дёрнула плечом, отодвинулась от него вместе с креслом, это получилось вызывающе громко, как ему показалось, и отхлебнула кофе. Кофе обжигал, но она продолжала отхлёбывать.

– Ты точно в порядке? – снова сказал он.

– Ну, я уже ответила.

«Она могла обойтись без «ну», без «я уже ответила». Что за психозы опять?» – подумал он и сделал усилие, чтобы промолчать.

Какое-то время стояла тишина.

Он плеснул из турки обжигающую жидкость в свою чашку, сел напротив Лидии. Он пил кофе, не глядя на неё. Он боролся с раздражением, очень желал не вступать в пререкания, но когда покосился на её холодное лицо, не смог сдержаться.

– Ты могла просто ответить, без «ну» и без раздражения, – сказал он, стараясь придать голосу приветливость.

Она молчала.

Они оба любили эти утренние минуты сидения за круглым столом, покрытым кружевной белой скатертью. Рядом шевелились кружевные белые занавески, их трогал ветерок из приоткрытой форточки. Вместе с ветром в комнату входили запахи осени, свежесть, ощущение чего-то близкого и вечного, как это ему казалось. Доносились гудки машин, весёлые крики детей из дворовой песочницы.

Он взглянул на себя в зеркало за спиной Лидии, убедился, что он в порядке, и его крашеные жидкие волосы не взъерошены. Ему хотелось мира, и он решил загладить недоразумение.

– Мы оба в порядке, – сказал он медленно, на французском языке.

«Сидит в моей квартире, пьёт мой кофе, и ещё выпендривается», – подумал он, и мысленно выматерил Лидию.

Он смотрел на Лидию, приподняв левую бровь, ухмылка искривила левый уголок рта, и оттого лицо казалось перекошенным. Она мельком взглянула на него и опустила глаза, но он успел сделать вывод о вспышке гнева. Поэтому она опустила глаза, подумал он. Она хочет спрятать от меня гнев. Но чем я рассердил её? Он сделал аккуратный глоток, осторожно поставил чашку на блюдце, он был удовлетворён тем, что удалось это сделать беззвучно. В минуты беспричинного, как он считал, раздражения Лидии он старался всё делать бесшумно.

По своему обыкновению он решил проанализировать то, что было в последнее время, чего он не заметил, в чём допустил оплошность в их взаимоотношениях. Он хотел докопаться и, наконец, понять причину её скрытого недовольства. Нельзя сказать, что это он замечал за ней каждый день. Но… Это с ней стало происходить чаще. Он не желал и мысли допускать о её охлаждении к нему. Он душил подобные предположения глубоко внутри себя, и старался держаться трезвого анализа своих и её поступков.

Первым делом он решил припомнить, как прошла для них обоих минувшая ночь. Был ли он хорош с Лидией. Он вспомнил особые минуты близости, их взаимные ласки, её ненасытность, вспомнил, как он хотел уже спать, а она была ещё полна энергии и не прекращала игр с ним. Он больше всего опасался этих моментов, когда осознавал, что пасует перед ней. И не хотел, чтобы она догадалась об этом. Он приходил в изнеможение от её настойчивости, и уже был готов придумать отговорку, но усилием воли подавлял малодушие, как он называл минуты физического утомления, и через «не хочу» старался угодить ей во всём, чего она желала от него в эти часы её страстной, молодой любви.

Его удивлял, восхищал, но ещё больше и пугал её любовный азарт. Он понимал, такого неравного соревнования, при сорокалетней возрастной разнице между ними, он когда-то не выдержит. И тогда он сдастся, а её глаза откроются, и она поймёт, с кем имеет дело. Она увидит в нём то, что он из себя на самом деле представляет. Обыкновенного пятидесятивосьмилетнего стареющего мужчину, но никак не того повелителя, каким он выглядел в её глазах.

Да, она влюбилась не в меня, а в Наполеона, в образе которого я живу, – думал он. От этих мыслей он приходил в бешенство. В такие безрассудные минуты ярости, когда он сатанел от понимания бессилия что-либо изменить, ему хотелось порвать свои труды о Наполеоне, об истории Франции, ему хотелось сбросить с себя мундир Бонапарта как шкуру змеи, чтобы стать самим собой и увидеть: а будет ли она в этом случае по-прежнему любить его, стареющего сутулого мужчину с выпирающим брюшком…

Он тщательно скрывал душевные терзания от всех, и в первую очередь от Лидии. Для неё он оставался нежным, сильным, циничным, и обязательно повелевающим ею. Он прекрасно понял её в первую же ночь их близости – эту восемнадцатилетнюю студентку сможет удержать только тот, кто будет издеваться над ней. Ей нужны сила, перемешанная с нежностью, цинизм пополам с насмешкой, любовь, приправленная ненавистью, надменность в сочетании с грубостью. Вот тот образ, к которому тянулась Лидия. Такой она ему показалась. Он и сейчас считает, что не ошибся.

Её тайные пристрастия совпали со вкусами зверя, который жил в Андрее Михайловиче Ястребове. Ему не нужно было с ней притворяться вежливым. Он охотно, в соответствии с инстинктами, допускал грубые ласки на грани с жестокостью. (Впрочем, такого стиля он придерживался со всеми девушками. Лидия оказалась первой, кто пожелал ещё большего.) О, он хорошо знал, это притягивало к нему их, едва вошедших в возраст любви. Но вот потом, когда он вступал в права хозяина над их телом, они пасовали. Им нужны кисель, сироп, слащавость, думал он презрительно об эталоне любви, который от него ждали, как этого ждут от мужчин. Но он не такой, как все. Девочки с замашками отличниц быстро надоедали. Но вот Лидия…

Он был ошеломлён, когда обнаружил перед собой это, превосходящее его по грубости, существо. Её возбуждали его дикие выходки, и она с готовностью объявляла ему войну. Это была война страсти. Он приходил в неистовство, когда терзал её молодое тело. Её вопли вызывали в нём ещё большую жестокость. Так они могли всю ночь находиться в бесконечной борьбе друг с другом, и засыпали порою уже под утро в изнеможении и пресыщении.

Мы нашли друг друга, с удивлением думал он о Лидии. Да-да-да, говорил он много раз себе, да, пожалуй-пожалуй, это у меня первая такая женщина. «В искусстве любви наши вкусы совпали». Всё, что было до Лидии, казалось спектаклем. Вместе с тем появление в его жизни этой, кроткой с виду, фурии, заставляло задуматься. Он чувствовал, что «соплюшка» несёт несчастье. К тому же снились дурные сны. Он доверял предчувствиям.

В это утро, наблюдая за Лидией, он ощутил бешенство.

«Я убью её!» – вдруг подумал он.

Ему этого не хотелось.

Своей горячности, когда терял контроль над собой, он опасался больше всего. Как остановить себя?

– А любишь ли ты меня, ну-ка, отвечай, – он сжал её руку так, что она скривилась.

Ей было больно, но он хотел доставить ей ещё больше самой невыносимой, фантастической боли.

Свободной рукой она схватила чашку и плеснула ему в лицо горячий кофе.

Он отодвинулся от стола, сорвал скатерть, и посуда со звоном посыпалась на паркет.

Он вытирал пылающее лицо скомканной скатертью, и не отрывал глаз от Лидии.

Она смотрела в глаза Ястребову. Её яркие, без помады, красивые чувственные губы вздрагивали в усмешке. Слабо завязанный пояс не стягивал запах халатика, взгляду Ястребова было открыто то, что дразнило. Как только она поднялась, чтобы уйти, он схватил её за руку и с бешенством повалил на пол. Она взвизгнула, стала извиваться под ним и кусать его. Он не отступал.

«Прекрати!» – вскрикнула она, когда он допустил такую страшную грубость, что она вся задрожала в его руках. Он прислушался, дышит ли. Она дышала, но, кажется, была без чувств. Он поднял и швырнул её о стену, облил холодной водой. Она открыла глаза и непонимающе посмотрела на него. Он плюнул на неё: «А теперь убирайся. Навсегда!» Он не мог поверить, что прогнал её. Но вдруг понял, это единственно правильный выход в отношениях с этим чудовищем.

Жизнь продолжается, сказал он себе.

Он решил начать новую жизнь. Но как жить, когда нет Лидии. Это казалось немыслимым. «Если она ещё раз переступит порог моей квартиры, я её живой не отпущу. Нельзя с ней встречаться, я не хочу стать убийцей», – говорил он себе, но думал только о ней.

Женщины вокруг сливались для него в один сплошной образ Лидии, его преследовали её глаза, её фигура, всюду ему чудилась она, она. По ночам он просыпался от хандры, и не мог до утра уснуть, образ Лидии стоял перед ним.

Но потом всё переменилось. Он встретил другую Лидию. Другую Лидию звали Ксенией. Он начал читать лекции на третьем курсе. С первого же занятия заметил в первом ряду красивую девушку. Он отметил внешнее сходство с его Лидией. Он вёл лекцию с обычным, присущим ему, вдохновением и артистизмом. Его взгляд останавливался на его новой Лидии. И эта, новая, смотрела на него с восторгом.

С этого дня их судьбы переплелись, как он решил для себя, навсегда.

Мучения из-за сорокалетней разницы в возрасте изводили его. Новая возлюбленная говорила, что будет любить его до смерти. Этого не может быть, не верил он, и тоска сжимала его сердце.

Ксения ему нравилась, пожалуй, не меньше, чем Лидия. И хотя в минуты любви он не находил распаляющей его ответной борьбы, а встречал в Ксении лишь покорность мужской воле, но зато он открыл в отношениях с ней новый для себя источник возбуждения, это её испуг. Он видел, она пугалась его напора. Ему нравился её испуг. «Ты ребёнок», – шёпотом говорил он, и причинял ей новые и новые физические страдания, от которых её лицо искажалось и покрывалось слезами. Он приходил в неистовство. У него словно мутился разум из-за охватывающего его чувства кровожадной страсти. И если девочка начинала вырываться, то она как бы превращалась в его жертву. Тут он терял самообладание, тут был пик его зверства пополам с любовью. Ксения страшилась ночей наедине с ним, и оттягивала подобные встречи, но вот опять он увлекал её речами, вёл к себе, и она теряла власть над собою под его магнетическим, как он считал, взглядом. Отдавалась ему безропотно, со слабостью в подгибающихся ногах, там, где их заставал приступ его яростной страсти.

– Теперь мы муж и жена, да? – спрашивала она.

Он отвечал поцелуями.

Он не разрешил сообщать её родителям об их отношениях.

– Если скажешь твоим папе и маме о нас, то исчезнет тайна. А жить без тайны – это словно без одежды, – сказал он, приподняв указательным пальцем её подбородок.

Она кивнула и пообещала молчать. Он пристально посмотрел на неё. В её глазах он выискивал испуг.

Она по-прежнему боится меня, понял он, усмехнулся и, довольный, похлопал её по щеке.

Она находила в нём необыкновенное, покорившее её сердце, мужское обаяние. Это был первый в её жизни мужчина, а поэтому она решила, что мужчина таким и должен быть – напористым, грубым, сильным, уверенным. Грубость во время интимной близости она объясняла для себя страстностью его натуры. Он слишком любит меня, поэтому не может сдержаться. От избытка чувств он становится вот таким неловким и даже грубым, – так она оправдывала его в своих глазах после очередной ночи жестоких истязаний.

Ястребов всё сильнее привязывался к ней. В университете привыкли к его новой избраннице. Он по-хозяйски держал её за талию, провожал в аудиторию, при всех целовал в щёку, поправлял ей шарфик. Он намеренно выставлял их любовь напоказ, давая понять молодым самцам, что эта девочка им не пара.

Так прошло четыре года. Ксения уже была аспиранткой, помогала Ястребову в научной работе. В её глазах не горел прежний огонь, как это было раньше, когда она искала на лекциях взгляд Ястребова. И всё чаще грусть мелькала в её красивом лице.

«Я теряю себя. Он подавляет меня. Для него я – заводная игрушка», – писала она подруге в «личку». «Он ревнив. Он не доверяет мне. Я боюсь его. Он диктует каждый мой шаг, требователен, подозрителен. Я должна ему отчитываться, где была, с кем, зачем… Это угнетает и держит в напряжении, если честно. Но у нас много и хорошего, светлого. Мы любим гулять у реки, ездим на природу. А как хорошо на реконструкторских балах, куда мы являемся в костюмах наполеоновской эпохи. Это забавно и развлекает. Я даже научилась ездить верхом на лошади. Это, правда, страшновато, однажды я чуть не упала. Не поддержи меня какой-то чужой парень, я могла свернуть себе шею. Потом я долго боялась залезать на лошадь, но Ястребов заставил. И я продолжаю скакать на лошадях по камням и полям. Больше всего боюсь, когда надо прыгнуть через яму. Но ещё больше боюсь Ястребова. Его слово – закон. Я должна ему во всём подчиняться, он так сказал».

Она всё ждала, когда профессор сделает ей предложение, но он молчал. Неопределённость мучила её, она ощущала себя в роли низкой женщины.

«Это нехорошо, жить вне брака», – написала ей подруга.

«Света, разумеется, это нехорошо, – согласилась она со Светой. – Об этом я думаю всё последнее время!»

«А почему ты ему не скажешь об этом?» – спросила Света.

«Не знаю. Боюсь, наверное».

«А ты не бойся. Скажи, и всё!»

«Да, надо… Но страшно. Ты не знаешь, какой он…»

«Какой?»

«Взрывной».

«Ну и что. А ты не будь тряпкой. Прояви характер. В конце концов, мы ведь христиане. И жить с мужчиной вне брака – это грех. Блуд называется».

Однажды она решилась и спросила его, будет ли он жениться на ней.

– Мы разве не женаты? – сказал он и пристально посмотрел на неё тем взглядом, от которого она терялась и не умела сказать ни слова против.

– Но… – сказала она и замолчала.

Он усмехнулся, резко притянул её к себе, и стал мучить её тело своими сильными, жестокими руками. Ей казалось, её плоть раздирают на части, и в какой-то момент она закричала от боли. Но он ещё сильнее мучил её, и с удовольствием слушал, как она кричит: «Перестань! Не трогай меня!» Ещё никогда она не кричала так страшно, и ещё никогда он так страшно не издевался над этим красивым молодым телом, её крики привели его в не прекращаемое наслаждение, её боль подогревала его страсть. Он был в упоении от её физических страданий. Наконец, он отпустил её, когда убедился, что она без чувств.

После той жуткой ночи она не приходила к нему домой целых три недели. Она испытывала такой ужас при мысли о новой близости с ним, что подумывала бросить всё и уехать из города. Но он не отпускал её. Он ходил каждый день к ней в общежитие с цветами, он плакал и стоял перед ней на коленях, не стыдясь чужих людей. Однажды он пришёл к ней совершенно больным, с высокой температурой, и снова плакал, и говорил ей сквозь кашель о своей любви. Он показался ей таким одиноким, старым, заброшенным, похудевшим, никому не нужным, беспомощным, что жалость схватила её сердце. И она пошла с ним снова в ту жуткую для неё квартиру. Он слёг, и она выхаживала его в долгой болезни. Он предложил ей окончательно перейти жить в его квартиру. И вот тогда впервые он сам завёл разговор об их свадьбе. Пообещал жениться, но не сейчас, потому что сессия, лекции, работа. Летом тоже нельзя – заграничные поездки, реконструкции. А вот осенью, да, осенью мы поженимся, сказал он. И так сказал уверенно, твёрдо, что она безоговорочно поверила. И он тоже поверил.

Но пришла осень.

И однажды случилось то, чего он боялся.

Он вовсе не собирался убивать её. Да и заявление в ЗАГС уже было подано. Но они поссорились. Она впервые собралась уйти куда-то без его ведома. Он вернулся домой раньше времени и застал её на пороге. Она смутилась, и её смущение ему не понравилось. Она сказала, что приглашена на день рождения к сокурснику. Он вырвал из её рук модную, им подаренную, итальянскую сумочку, а потом пнул её в живот, запачкав подошвой ботинка её светлый, также им подаренный, французский плащ. Подобного он не допускал ещё… Это была не любовь, это уже была ненависть. Она побледнела, и внезапно, исказившись в лице, выкрикнула страшное для него слово. Кажется, она назвала его «ублюдком».

Это потрясло его. Это напомнило последний день с Лидией. Но Лидия не говорила таких слов. Она просто плеснула ему в лицо кофе. «Ублюдок» в лицо – это не кофе.

Последнее, что он запомнил, полные ужаса глаза Ксении. У него помутилось в голове. Бешенство охватило его. Будто в тумане, он слышал её душераздирающие крики.

Он устал, но продолжал швырять её о стены, об пол, а потом овладевал ею, и вновь швырял её о стены. Её голос становился тише, она просила о пощаде, потом шептала что-то, и затихла.

Он остыл, когда ощутил неподвижность её тела. Он смотрел на её тело у своих ног в ожидании, когда оно шевельнётся.

Нет, она больше не шевелилась. Не поднимала с пола голову, не молила его глазами, как ещё несколько минут назад. Её глаза были закрыты.

Но дыхание, кажется, ещё в ней теплилось.

Он вспомнил, что она кричала: «Между нами всё кончено!». Она уйдёт от меня, думал он. Она уйдёт, уйдёт от меня, повторял он одно и то же, тупо глядя на неподвижное тело, и мысль, что она бросит его, вызывала в нём злобу. Нет, она не уйдёт, я не дам ей это сделать, снова думал он, и гнев душил его. Он вспоминал про «ублюдка», потом это её «всё кончено», и ему снова хотелось бить и мучить её.

«Да, кончено!» – сказал он вслух, отпихнул ногой её тело и ушёл на кухню пить водку.

Он пил и ему казалось – он трезв.

Он достал ружьё, пришёл к телу, и выстрелил ей в голову.

Ему чудилось, она жива, и он снова стрелял.

На следующий день он поздно проснулся, у него болела голова, и он хотел в полусне овладеть Ксенией. Но рядом никого не было. Он вспомнил, что ночью убил её.

Он посмотрел на страшное истерзанное тело на полу и заплакал.

Он стоял на коленях возле неё, плакал, выл, и всё тряс, тряс её тело.

Глава 2. «Наполеон нашего времени», роман. Глава 1. Родители убийцы.

Автор: А.В.

18+ Черновик. Сайт ЛитНачало.

– А я буду рад, если он придёт к нам, – сказал отец убийцы.

– О чём ты говоришь, Миша. Мы его никогда уже не увидим, никогда! – сказала мать убийцы, тронув рукой рядом сидящего мужа. Её голос дрогнул.

Она мельком взглянула на журналистов и опустила голову. Она не хотела, чтобы кто-то заметил её слёзы.

Муж покосился на неё, вздохнул. Как и его жена, он тоже не мог скрывать докучавшую ему старость. Свист тяжёлой одышки мучил его.

После того, как он узнал, что из «просто отца» превратился в «отца убийцы», он перестал хотеть жить. И та одышка, которая раньше огорчала, теперь давала надежду на собственную близкую смерть. Но ещё сильнее его удручала жалость к сыну. О сыне он давно подозревал, что с тем не всё в порядке. Он не говорил никому о своём открытии, тем более безумствующей в любви к сыну супруге. Уж только не ей, бедняжке. Он страдальчески приглядывался к сумасбродным выходкам Андрея и жалел его. И не удивился, когда тот приобрёл, как это называл отец, «синдром Наполеона».

«Однако, странно, – думал он, – почему гении подвержены шизофрении?» Он вспоминал знаменитостей с психическими отклонениями, это как-то успокаивало. «Вот и мой, он гений, а значит, того…» «Одарённость создаёт в человеке дисбаланс, это накладывает отпечаток на психику».

Он чувствовал себя виноватым. Вот, он, отец, без завихрений, а сын… Печально или нет, но Андрей о своей придурковатости не догадывается. Если бы догадывался, тогда это было бы другое дело. Тогда обычное актёрство, полбеды. А тут, на полном серьёзе, Андрей Михайлович Ястребов живёт в выдуманном им мире, по своим выдуманным дорогам ходит, придаёт значение выдуманным им искусственным ситуациям, и думает, что это не кураж, а жизнь избранного человека. Он верит, что является уникальным Человечищем вне времени. А на самом деле у него нет ничего святого, нет Родины, нет друзей, всё это лишь бутафория, это сцена, на которой он играет. И лишь одно для него реальность – это не реальность, то есть – Наполеон, ему и молится. Интересно, а если бы Наполеона не существовало, кого бы ему на замену выбрал мой сын? Александра Македонского? Фридриха Ницше? Гитлера? Бабу Вангу? Хм… Ну да-ну да…

Нет, это не врождённое, думает отец. И это не по наследству. В этом он убеждён. Не хочется думать, что в его роду дурная наследственность. Не слышал он о шизофрениках в их роду. А раз человек родился нормальным, значит, всё последующее – дело такое, житейское. Упал, очнулся – гипс. С Андрюшей такого, слава Богу, не случалось. А что тогда? Воспитание? Нет, с этим о`кей. Остаётся – что? Дурное влияние общества?

Михаил Ястребов уцепился с некоторым облегчением за эту мысль – вот он, ключ. А дальше Михаил Борисович погрузился в философию. Человеку свойственно искать жизненный идеал. Для исключительной личности это важно вдвойне, потому что исключительная личность наделена исключительной энергией, исключительным умом, а значит, ей требуются исключительные условия для выражения энергии, воли и ума. В противном случае человек замыкается на примитиве, его сила не может получить выхода, и человек превращается в умную обезьяну. Он становится вот таким, каким стал сын Михаила Ястребова. Но что в нашем обществе было не так?

Михаил решил, что, кажется, нашёл причину случившейся с его сыном трагедии. «У нас отняли Бога. Нас похоронили в скорлупе как не вылупившихся цыплят». Лишь теперь, к концу жизни, Михаил уверен, что понял идею Бога, ему кажется, он открыл для себя Его. Но разве скажешь это тем, кто живёт с закрытыми глазами, сонной душой и слепым сердцем, вот как его жена, как его сын, как в целом жили, можно сказать, все в Советском Союзе. «Мы – жертвы безбожной идеологии и бездуховного строя. И счастливы те, кто хоть к концу жизни сумел очнуться…» Да, так. Но он, Михаил, отец убийцы, не знает, счастлив ли он. Когда вот, такое горе. И ведь он, отец, всю жизнь ждал его, это самое горе, предчувствовал его, он видел это горе каждый день, когда глядел на своего сына и читал в его безумных глазах будущий ужас…

«Как тяжко жить тому, кто обручился с чёртом, кто знает только тьму, кто вечно глух и слеп в своём безумстве дней…» Уж не стал ли он, Михаил Ястребов, поэтом, а значит, начал сходить с ума. С какой такой хрени родились эти стихотворные строки в голове. А может, сумасшествие – штука заразная? Ха… Он кхекает, пытаясь засмеяться. «Ну, так на чём же я остановился. Стихи не в счёт. Даже посвящённые собственному сыну. А ведь хорошо звучит: «Как тяжко жить тому, кто обручился с чёртом». Может, он, мой сын, бесноватый? Тьфу. Не то. Надо вспомнить. Мои мысли перескакивают».

А, вот, вспомнил: «Если бы Наполеона не существовало, кого бы ему на замену выбрал мой сын? Александра Македонского? Фридриха Ницше? Гитлера? Бабу Вангу?» Ха… Ну да-ну да… В какую нишу нырнула бы беспокойная душа сына? Научная деятельность, исторические исследования – это наркотик, с его помощью Андрей уходит туда, где можно забыть себя и приблизиться к истине. Истина в Андреевой жизни – это то, что даёт силу, энергию. Для него, Андрея Ястребова, истина – это Наполеон. Наполеон для Андрея Ястребова – это символ человеческого всемогущества. Всё остальное в этой жизни для него – декорации.

В бездуховном обществе, построенном на отрицании Бога, по-другому быть не может. Теперь в этом отец убийцы, Михаил Ястребов, уверен. Женщины, любовь, вино – это для моего сына-гения средства к получению иллюзии того, что жизнь вокруг есть. В женщин можно влюбляться и повелевать ими, вино можно пить, и остальное – всё-всё-превсё – исключительному человеку можно! Потом приходить в себя, чтобы увидеть, но не признать собственную никчёмность, и тогда – снова уходить от себя в исторические труды, жевать книжную пыль, слушать скрип двери в потусторонний мир, тянуться на зов призраков из ада. Призраки преследуют. Тогда можно вскочить на коня.

И он, мой сын, так и делал. Он купил себе белую лошадь. Он громоздился на эту свою белую лошадь, чтобы бегать от навязчивых теней. И белая кляча тащила его к новым призракам, а он рубил их саблей, орал, выпучив глаза, и чувствовал себя героем… И так по кругу… Круги ада… Мой бедный мальчик… Счастливчик, он не знает, что он сумасшедший. От жалости к сыну-убийце у отца сдавливает грудь, он вспоминает, что вокруг журналисты, что у него горе, и ему не хочется жить. У него свистит в груди, будто не одышка, а его личное горе издаёт такие плачевные звуки.

«Какой же он убийца. Он спятивший человек. Разве можно таких судить. Ему давно надо было купить смирительную рубаху и позволить заняться реконструкцией обитания в сумасшедших домах. Его коллеги, друзья, подруги – неужели они не видели: их кумир – идиот? Такое не заметить невозможно. Значит, они все и виноваты в этой беде. И нечего винить того, кто лишь жертва равнодушия ближних. Но тогда, значит, и я виноват? Что, я должен был донести на сумасшествие сына в полицию? В клинику? В горсовет? Потребовать экспертизы? Нет, это невозможно», – отец понимает – он запутался в мыслях, но убеждение, что все вокруг виноваты в случившемся с сыном, не отпускает его.

– Мы его потеряли, Миша. Навсегда, – снова заговорила мать убийцы о том же.

Она говорила таким доверительным тоном в обращении к мужу, будто они сидели в пустой комнате, и на них не дышали два десятка чужих человек.

Она старалась больше не плакать. Она помнила, что вокруг люди, хотя ей хотелось не помнить этого, и она продолжала говорить с мужем так, будто вокруг никого нет.

Журналистам не хватило мест, некоторые уселись на полу. «Как у себя дома. Теперь с нами можно не церемониться, мы изгои», – ей обидно от понимания, что они изгои, и оттого ещё больше неприятны чужаки в её квартире. Они толпятся в двери, тянут головы, чтобы лучше расслышать и разглядеть родителей убийцы. Всюду жужжит, щёлкает, сверкает.

«Хорошо, что на подоконниках цветы, а то бы и туда залезли», – она сдерживает раздражение и старается выглядеть приветливо.

На чужих лицах напряжённое любопытство.

– У нас с ним, – мать убийцы кивнула на мужа, – был знакомый историк.

Она помолчала и добавила:

– Знаменитый.

Он не был знаменит, тот историк. Но ей захотелось придать значимость словам.

Слушатели напряглись, подвинулись к старикам и как будто перестали дышать.

– Не историк, – перебил отец убийцы. – Так, любитель.

– Этот историк, который знаменитый, был нашим знакомым, – снова сказала мать убийцы. – И у него была большая домашняя библиотека. Наш когда увидел в первый раз…

Мать убийцы запнулась на слове «наш» и бросила взгляд на журналистов. Ей хотелось сказать «сын», но она вспомнила, теперь её сын – убийца, и журналисты здесь именно потому, что её сын – убийца. Никого больше не интересует, что её сын – всемирно известный профессор. И она проглотила слово «сын».

– Когда наш увидел эти книги, – повторила она, – то заинтересовался… Ну, теми, где про Наполеона. И стал ходить к тому человеку. С этого всё и началось.

Она замолчала. Она ждала вопросов. Она знала, сейчас её спросят, что именно «началось». Она дождалась этого вопроса:

– Началось – что?

Она стала говорить про его детство, юность. Как взрослел, как учился. Как умел дружить. Как… Она знала, не это от неё хотят. «Они хотят смаковать всё, что может указать им на его страшное будущее. Но ведь он был хорошим, и зачем искать то, чего я не хочу искать», – думала она. Она вспоминала об убитой, и ловила себя на радостной мысли, что убита она, а не сын, и что сын жив. Да, он в тюрьме, да, мир вокруг сошёл с ума от этой новости, и все кричат так, будто его уже нет в живых. Но ведь он жив. И мать радовалась этому. Она вспоминала множество подробностей из его детства, заново переживала то, что когда-то уже было пережито, снова ощущала то счастье, которое осталось там, где осталось детство сына. Её вежливо слушали, но не записывали.

«Они ждут, как шакалы», – думала мать убийцы с внезапной злобой. Она думала о том, что тоскует по сыну, жалеет его. Он в тюрьме. Что может быть страшнее этого. Он плакал. Она видела в теленовостях, он плакал в суде. А потом он плакал, когда какой-то человек наедине расспрашивал его, хорошо ли кормят, не бьют ли, нормально ли в камере. Когда сын сказал, что не может без очков и без книг, то мать заплакала вместе с сыном. Она и сейчас хочет заплакать. Но чтобы этого не случилось, она вспоминает ещё больше счастливых подробностей из его детства.

– Они подружились, – сказала она.

– Кто «они?» – спросили её.

– Они подружились, – повторила она и снова стала рассказывать про «того историка». – Он ходил к нему, чтобы читать про Наполеона. Брал книги. А тот с ним занимался. Историк стал его другом.

– Он жив? – спросили её.

«Зачем он им… Ни одного плохого слова они не вытащат из меня», – подумала она и не стала говорить, что историк умер. Ведь он был стар. И как хорошо, что он умер раньше, чем сын стал убийцей. Она удивлялась, что думает о том историке. Причём этот мертвец, когда такое случилось с сыном. Но её мысли возвращались к мертвецу, и она поняла, почему думает о нём. Потому что этот мертвец виноват в том, что случилось с сыном, неуверенно подумала она. Ей хотелось зацепиться за кого-то или за что-то, чтобы успокоить себя в той мысли, что её сын не причём в этой гнусной истории.

Ну да, конечно, подумала она уже более уверенно, этот проклятый историк, это он виноват, это он приучил моего сына к тому проклятому прошлому. Это он передал моему сыну эту проклятую любовь к проклятому Наполеону. Это он поселил в моём сыне бациллу Наполеона. Она поняла – она нашла то, что искала. И стала успокаиваться. Да, его сына с детства заставили стать не тем, каким он был на самом деле. В него каждый день запихивали этого чёртова Наполеона. Она удивилась, что была такой глупой, и позволяла сыну дружить с тем идиотом. «Почему я так поздно заметила, что Андрюша стал идиотом?» – подумала она. Нет, поправила она себя, я давно это знала. Надо быть честной хотя бы с собой. Это была её тайна, она не говорила мужу о своих подозрениях насчёт ненормальности сына.

Так же, как муж не признавался ей в том же. Они оба скрывали друг от друга одну и ту же тайну.

«Я всегда говорил – фанатизм не доведёт до добра», – вспомнила она слова мужа. Он сказал это, когда услышал в теленовостях, что их сын стал убийцей-расчленителем. Да, это фанатизм, и в этом виноват тот историк, снова подумала она. Потом она вспомнила всю прошедшую жизнь, всех людей, каких знала в этой жизни, людей, кого знал её сын. Ей стало казаться, что не только историк, но и вся жизнь, всё общество в целом виноваты в том, в кого превратился её сын. Да, это «они» сделали его идиотом и убийцей, думала она с ненавистью. «Они» виноваты в том, что стряслось с её сыном. Нет, это не он убийца. Это они – убийцы. Они убили его сына. И продолжают его убивать. Хотя он давно убит ими.