– У любого предмета есть история. Вот смотри… – На стол падает нож. Глухой стук рукояти о дешевый пластик покрытия болезненно отдается по всей комнате. Он нарушил наше мягкое перешептывание своим появлением, таким материальным и осязаемым. Конкретным. Кожаные потертые ножны матово поглощают рассеянный свет на кухне, притягивая вместе с ним мое внимание. – Скажи мне, что ты видишь?

Я протягиваю руку через остатки ужина и беру в руки предмет. Рукоять ножа сделали из какого-то дерева, заполировали и покрыли лаком. Кожа на ножнах уже порядком истерлась от времени – царапины, пятна от влаги и ожоги от искр бесконечных костров прочертили путь через её коричневые бока. Шрамы. Да, это были они. Часы складывались в недели, дни становились километрами, и все это время ножны висели на его боку, похлопывая о бедро при каждом шаге. Долгая, долгая жизнь шла с ним бок о бок, цепляясь пальцами веток за куртку, роняя капли за шиворот в попытке обратить на себя внимание. Он шел вперед.

– Смотри глубже. Открой глаза. Вдыхай его запах. Спираль, малая или великая, всегда перед нами, но никогда позади нас. Достань нож.

Я подчиняюсь. Шелест стали о кожу напоминает о ветре, гуляющем в кронах сосен. Елки звучат по-другому, а про лиственные деревья и говорить нечего. Именно сосны, высокие, северные друзья строителей кораблей и соленых волн, они поют совершенно особую песню. В этих ветвях журчат ручьи, перекликаются друг с другом солнечные лучики и бормочет свои сбивчивые заклинания дыхание моря. Когда ты стоишь, уперевшись ногами в нежно-желтый песок, покрытый сброшенный хвоей, то поневоле видишь, как красный ствол поднимается на недостижимую высоту, вырастая над тобой с каждым движением запрокидывающейся головы. Там, в кроне, играют свет и тьма, сплетаясь в единое пространство бытия. Нет ничего прекрасней, чем протянуть руку и прикоснуться к дереву. Под шершавой корой бурлит сок, корни вгрызаются в землю, и ты начинаешь вибрировать вместе с ним. Шелест – это язык листьев, их сокровенные сказания, доступные всем и всегда. Дерево никогда не скрывает своих знаний, оно равнодушно и радостно делится с каждым своим миром и светом. Главное – слушать.

Потом следует видеть.

Лезвие покрыто пятнами, оно неаккуратно и не ухожено. Когда его создатель в первый раз ударил молотом о его плоть, быть может, он думал о чем-то другом. Скорее всего, так оно и было. Кузнец пытался успеть в срок, сделать как можно больше ножей перед фестивалем и не особенно вникал в процесс. Вероятно, перед этим лезвием были десятки, а то и сотни других таких же изделий, проданных на летних ярмарках под гомон толпы и вопли массовиков-затейников. В момент его рождения мастеру было все равно, хотя он по прежнему хотел делать свое дело хорошо, даже немного старался. Для особенного ножа этого было мало. Кузнец не вкладывал ни силу, ни душу в свое творение – лишь интерес да желание расплатиться за коммунальные услуги в маленьком домике отца, к которому прилепился сарай-кузница. Электричество стоит денег, уголь стоит денег, вся жизнь в Срединном мире для людей стоит денег, мелькающих туда-сюда в их вечно недовольных и озабоченных собой головах. Правда, так бывает не всегда. Вот в тот момент в голове кузнеца параллельно деловитой сосредоточенности жила еще одна мысль, задумка кольца для его дочки, синеглазой, с тонкими косичками. Он хотел сделать что-то необычное, изящное, и в то же время яркое. Напоенное светом его любви. Если бы…

– Не отвлекайся. Ты уходишь в сторону.

– Это не сторона, это изгиб витка. Смотри…

Если бы кузнец знал, что его мысль и чувства так сильно влияют на предметы, он бы, наверное, стал шаманом. Фокус в том, что любой кузнец таковым является, но далеко не каждый знает об этом. Мастер, создавший этот нож, не углублялся в тонкости восприятия мира, а просто делал изделие на фестивальную ярмарку. И кто бы ему сказал, что отраженный в лезвии свет его любви притянул взгляд человека, который бросил на стол передо мной нож, вырезавший не одну спираль в ткани бытия? Точно не я. Возможно, когда-нибудь он сподобится сам или кто-то другой обронит несколько слов ему вслед. Сейчас это уже не важно.

Нож был замечен, куплен и оказался на бедре у моего гостя. Всего через несколько месяцев он впервые вкусил крови, вскрыв горло жертвенного животного. Наверное, ему было тяжело – смерть накладывает отпечаток на все, чего касается, и тот, кто идет по спирали должен это знать. Нельзя говорить с мертвыми и не платить за это цену. Нельзя приносить жертвы и думать, что их страдание не коснулось тебя и твоей судьбы. В конце концов, нельзя идти по спирали с оглядкой по сторонам в ожидании помощи или поддержки. Мы одиноки в своем странствии, как бы не искали тепла. Мы, люди, всего лишь прах и пыль в бесконечном одиночестве Вселенной, намотанной, как церемониальные ленты, на рога Великого Быка. Мы – эхо, у которого нет никого, кроме нас и нашего разума. Что тут еще можно сказать? Нож не просил такой судьбы, он не хотел стать частью спирали, но в итоге нашел в этом свою малую радость.

Кровь, слишком поздно счищенная с его лезвия, оставила пятна ржавчины на серебристом теле, а кости и ветки иззубрили его кромку. Острие и вовсе отломилось, заточенное под круг на каком-то безымянном камне. И все же, все же. Его дух остался так же силен, как был в те дни, когда он улыбался июльскому солнцу на прилавке, молодой и еще ничего не знавший о мире и его изнаночной стороне. Нож смог пережить все, что творили с ним руки этого человека. И что он творил с помощью этих рук. Простаки называют такие дела колдовством или магией, а человек говорил лишь о движении по спирали. К чему, куда, зачем – нож никогда не знал, но все же резонировал в ответ на гортанные крики своего хозяина. Нет, скорее соратника и друга. Так чувствовал нож, а было ли дело хозяину до него – сказать тяжело.

– Хе-хе. Ты смотри-ка, почти все верно рассказал. Только тут возникает вопрос – зачем тогда идти по спирали, если тебе от этого один убыток и страдания? Что, хозяин ножа мазохист или, скажем, идеалист какой-нибудь? Фанатик? А?

Отчасти. Как и мы все в той мере, в которой видим руки и глаза в переплетениях ветвей ночного леса, пугаясь шорохов и движения. Человек одновременно и древнее животное, и семя будущего разума, выплеснувшегося за границы нашей каменой колыбели. В нас поразительным образом сочетается множество противоречий, заложенных на фундаментальном уровне организации сознания, ума и прочих процессов потока. Хозяин ножа идет по спирали, потому что раз вступив, не может повернуть назад. Это общее правило для всех и тут нет ничего необычного. Дело в другом. Кто-то вступает на путь в поисках силы, кто-то от отчаяния и безысходности, а кому-то сладкие сны экстатических танцев даруют милосердное забытье в самом центре разразившейся бури. Все они рано или поздно завершают свою спираль, пропадают в мире фантазий и распадаются на составные части. Их воля угасает, погребенная под грузом их собственного я.

Хозяин ножа вступил на спираль ради смысла. Для него движение есть инструмент взаимодействия с миром и собой, он не верит и не сдается – он знает, превращая себя через свое знание в инструмент для создания будущего, в котором для него нет и не будет места. Что это? Жертва? Нет, как бы ни странно это звучало. Нестарый еще человек со своим ножом наслаждается своей судьбой, её завитками и тем, что он может чувствовать и видеть. Как-то раз он сказал мне на вопрос об истинности видений, что доказать или опровергнуть их мы не можем, поскольку сам мир существует только в нас самих и вырываться за его пределы мы еще не научились. Другое дело, что все это можно использовать. На практике, сейчас и здесь, даже не понимая до конца природу этих вещей. Какая разница, говоришь ты с духом или с самим собой, если этот разговор дает тебе больше знаний и сил? А если не дает, то разницы нет и паче.

– И чем же обусловлен его, так сказать, благородный порыв?

Я поднимаю на него взгляд и молча убираю руку от ножа. На этот вопрос нет ответа, по крайней мере, у меня. Есть ли он у хозяина ножа – это его дело. В любом движении по спирали смысл находит каждый сам, в меру своих сил и желаний. Мой ковен колдунов, который живет пока еще только в мечтах, идет по ней в поисках лучшего будущего для всех людей. Этот человек пришел ко мне с такими же словами. Но что его…

–Его ждет много всего, но ты не сможешь это увидеть. Пока. Потом, если купишь этот нож, поймешь все сам. Главное – выйти за пределы времени, и тогда… тогда ты придешь к себе, как я пришел несколько раз к себе в гости. Удачи.

Хозяин ножа моргает и растворяется вместе с прощальным блеском лезвия, как бы заворачиваясь в рассеянный кухонный свет. На столе остается малая часть ужина и я, тупо уставившийся на стул перед собой. На его спинке разворачивается очередная часть Великой спирали.

Мысли синего червя с белой полосой на боках

Синий червь с белой полосой на боках замедлил свой ход и мягко остановился у входа в тоннель. Его упругие ложноножки, подкованные сотнями железных гвоздей, при торможении вытянулись вперед и немного в стороны, гася инерцию от быстрого движения, заелозили о железные прутья, проложенные вдоль пола и, спазматически дернувшись, закрепили непомерную тушу существа, встав в специальные пазы. Червь тяжело выдохнул и распахнул боковые сфинктеры. Потекла толпа.

Из густой желтовато-коричневой полутьмы внутренностей выскакивали, торопясь на работу, сотни людей, разбивая телами бастион из желающих проехать дальше. Они торопились, отпихивая локтями друг друга, наступали на ноги и старались не смотреть в глаза. Пока пассажиры менялись местами, червь тяжело дышал, сплевывая тугую слизь, и косился правыми центральным и нижним глазами на платформу, не желая придавить какого-нибудь торопыгу жесткими складками своей шкуры. Нельзя сказать, что животное было особенно добрым или услужливым, но, выведенного в сумраке депо, а затем дрессированного в течение несколько лет лучшими укротителями метро зверя приучили заботиться о людях, копошившихся в его внутренностях каждый день на протяжении более 30 лет. Вероятно, его учителя хотели, чтобы он принимал пассажиров за собственных детей или какую-то особую свою часть, но так не произошло. Червь всегда четко разделял себя, людей, тоннели и платформы. Феномены окружающего мира в его сознании никогда не смешивались друг с другом. Разве что в недолгие пересменки, когда червь сворачивался глубоко под землей в своей норе, ему начинало мерещиться, что бетон, сталь и кормушка гнезда №1889/266 БУ Депо Лихославы за долгие годы приобрели печать его идентичности. Ведь, в самом деле, он столько времени лежал в прохладном мраке, переосмысливая происходящее изо дня в день, пока возница лазал под его грузным брюхом, проверяя подковы и целостность рогового покрытия.

В первую очередь червя волновало время. Когда он был маленьким коконом, часы и минуты текли густые, как патока, размазавшись по окружающему миру. В каждой пылинке, игравшей в лучах лампы, и в каждом движении воздуха сосредотачивалось множество смыслов, значений и тайных знаков, совмещенных и сплетенных в единое переживание. Нельзя сказать, что он их понимал, скорее, чувствовал всем своим телом. Это было ощущение значимости, весомости сущего. Да, именно так, и его очень не хватало в настоящем времени, где червь стал большим и прожил под землей долгую жизнь. Впрочем, в этом заключался и определенный парадокс – кроме того всеобъемлющего чувства зверь мало что помнил. Последние воспоминания начинались как раз примерно тридцать лет назад, когда его бока натерли синей краской и пустили по каждому боку длинную белую полосу. Это было странно, тем более, что внутри себя червь почему-то верил, что у него было детство (да и как бы он возник в этом мире – сам по себе?) и, наверное, друзья и родственники. Впрочем, их он тоже не помнил. Иногда, когда выдавалась минутка постоять рядом с другим червем, зверь хотел спросить об этом собрата, но отчего-то каждый раз смущался и хранил молчание, как и его товарищ. Да и думать-то было особо некогда. Разве что во время стоянок и ночного отдыха. Когда в черве находились люди, управляемому цветовыми сигналами и возницей существу было сложно на чем-то сосредоточиться кроме бега.

На табло перед станцией загорелся зеленый цвет. По телу червя прошла дрожь, захлопывая сфинктеры на его боках. Громкий стук их ороговевших краев отбросил медлительных пассажиров от ограничительной линии, ложноножки вздрогнули и понесли животное вперед, к другой пещере. Бег занимал основное время существования червя и за долгие годы успел ему полюбиться своей размеренной предсказуемостью. Легко ему было нестись по извивам тоннелей, наблюдая, как мерцают огоньки на потолке, сыплются искры от его подков и растворяются где-то сзади во тьме. Внешнее движение занимало внимание зверя, в то время как внутри него уютно покачивались сотни людей. Они цеплялись за его полированные ребра, прижимались к бокам и смешно щекотали мягкие извивы кишечника, усевшись на сиденья своими замотанными в ткани телами. Червь знал, что в основном люди молчат во время его бега, но все равно краем сознания слышал их голоса у себя в голове. Их было очень, очень много. Дети, взрослые, старики – все они что-то думали, помнили, знали, и это состояло из слов. Иногда зверю и вовсе казалось, что люди – его фантазия, в том числе и возница, которого он видел только в депо. Не мог же он сидеть у червя в голове? И на самом деле внутри него ездят тысячи нагроможденных друг на друга слов, связанных сотнями бормочущих голосов в причудливую вязь. Зверю так представлялось очень долго, тем более что люди уходили, а их слова еще долго гуляли по его животу. Это было похоже на море.

Или, если научно выражаться, континуум. Червь думал тоже словами, а так как через него прошло огромное количество пассажиров, то и слов у него было в достатке. Идею континуума у червя в сознании не опровергало ни одно из многочисленных наблюдений, кроме представлений человека о себе. Но их можно было счесть добросовестным заблуждением. Все люди связывались друг с другом тончайшими нитями чувств, взглядов, запахов, мыслей, желаний, они входили в резонанс при первом мгновении встречи, исключительным образом чувствуя своих собратьев. Червь узнал об этом, наблюдая за толпой долгие годы. Ему смертельно хотелось ощутить то же самое, но он не мог – как не могли люди осознать процесс связи. Видимо, на него начали распространяться те же самые ограничения. Все дело было в природе сознания, точнее, в отсутствии знаний о его применении. Как в старой шутке про микроскоп и гвозди. Люди в большинстве своем не понимали толком, что происходит у них в головах, по каким законам оно действует, и почему выражено именно в таком виде. Они просто жили, проводили многие десятилетия в мире, от которого сами отсекли большую часть. Если бы в присказке главный герой привязал хороший микроскоп к палке и начал им целенаправленно забивать гвозди (устройство дорогое, прочное, медленно ломается), то аналогия вышла бы полной. Палкой, в данном случае, выступали механизмы мышления, придуманные людьми. Они были полезны, более того, искусны и выверены, но в строго определенной области. Совмещая же эту область с повседневной жизнью, человека еще в детстве обстругивали до состояния полена, которое всю оставшуюся жизнь продолжало обстругивать само себя, отделяя «ненужные» и единственно правильные ростки эмпатии, ощущений и тонких переживаний в угоду общему мнению непонятного скопления других полен. Более того, «поленность» менялась с катастрофической скоростью – только на своей памяти червь мог насчитать с десяток разных форм, которые предписывалось придавать себе в согласии с общественным мнением.

И это только вершина айсберга. Люди постоянно отворачиваются от очевидного, что уж тут говорить о более тонких сторонах их ума?

Нечего. Так же нечего, как про красный свет, торможение и чувство облегчения, испытанное от небольшой остановки. Червь опять вспомнил про время – и подумал о том, что в его мире все растягивается и сужается согласно не объективным фактам, ведь он бегал, отдыхал и спал в промежутки времени, определенные раз и навсегда. Нет, тут было другое. Его личное восприятие бега и отдыха всегда разнились, словно время существовало лишь у него в голове точно так же, как в нем существовали люди из слов или слова из людей.

Так было раньше, и будет до тех пор, пока синяя краска не облетит с боков, а белая полоса не покроется пятнами ржавчины. Однажды червь состарится и отправится из пещер и подземелий наверх. Там он сможет думать сколько угодно. Впрочем, тогда внутри него не будет людей, и кто знает, останутся ли слова. Во всяком случае, у него появится возможность войти в резонанс с оставшимся эхом моря людей, их бесконечным и безмятежным бытием, в которое они однажды должны провалиться. Это со-переживание, со-чувствие и со-участие предполагает индивидуальность, по крайней мере, червь так считал. Для восприятия другого субъекта нужен исходный субъект, иначе, куда поместить внимание, наблюдающее нас от начала времен? Только в толпу других существ, обладающих теми же самыми качествами. А, вот и стукнулись его роговые пластины друг о друга, возвещая о начале очередного перегона.

Загорелся зеленый свет, и синий червь с белой полосой на боках снова побежал в темноту. Слова и люди мерно качались в его сумрачно-желтом животе.