Читать книгу: «Это могли быть мы», страница 2

Эндрю неуверенно посмотрел на меня.

– Наверное…

– Пусть уйдут! – откуда-то из груди Кейт наконец-то вырвался голос.

Господи! Неужели ему не понятно, что сейчас не тот момент, когда им нужны зрители?

Доктор Камерон Фрейзер вздохнул и взмахом руки, на которой легонько звякнул «Ролекс», приказал сопровождающим выйти.

– Мистер и миссис Уотерс, вы можете сказать, бывали ли в ваших семьях случаи генетических заболеваний, инвалидности и тому подобное?

– Кажется, нет… – недоуменно протянул Эндрю.

– Случаи мертворождения или младенческой смертности?

Они оба уставились на врача. Тот откашлялся.

– В общем, не важно. Мы постараемся во всем разобраться, хотя это и не всегда получается, особенно в таких случаях.

В каких случаях? «Скажите хоть что-нибудь!» Краем глаза она заметила бледное лицо Эндрю. «Скажи же хоть что-нибудь!»

– Но… э… доктор…

Она видела, что тому не хочется произносить эти слова, превращая их в правду.

– Малышка… С ней все нормально?

С ней. Значит, это девочка. Они говорили, что не хотят знать пол ребенка заранее, хотя Кейт втайне хотелось, чтобы все спланировать, покрасить детскую, представить себе свою дальнейшую жизнь. Кому не хотелось бы узнать, что именно ждет в будущем? Она надеялась на дочку. Мальчик и девочка – полная семья, все на месте, все галочки проставлены. Тогда почему она ощущала растущий ужас, овладевающий ее сознанием и мешающий мыслить рационально?

Доктор Фрейзер захлопнул блокнот.

– Зависит от вашего определения нормы. Она прекрасно дышит и по-своему вполне здорова. Но… В общем, боюсь, вы должны приготовиться к тому, что ваша дочь не совсем такая, как вы ожидали.

Адам, наши дни

Давным-давно, когда он впервые покинул родительский дом и начал каждую неделю созваниваться с отцом, Адам начал считать паузы в разговоре. Эта затянулась надолго. Четыре секунды, пять. Шесть.

– И что? – наконец не выдержал он. – В чем проблема?

Значит, мать вышла на связь. Она была жива, так что ничего странного, что однажды она должна была снова появиться на горизонте.

– В чем?.. В ней, Ади. Столько лет прошло. Она написала мне на электронную почту. Я прочитал, когда проснулся. Она в Америке.

Адам пожал плечами, хотя отец и не мог увидеть этого по телефону. Он слышал, как внизу на кухне дома, который они снимали все вместе, Барри спорит с Илоной из-за масла. «Это не я оставил крошки, это ты его брала, хоть и говоришь, что веганка». Как он от этого устал…

– Я знал, что она в Америке.

– Откуда?

– Пап, есть такая штука – интернет. Ты что, за все эти годы так и не пытался ее найти?

– Ну… нет.

Это означало, что он не хотел искать. Проще притвориться, что у Адама никогда не было матери или что она вышла за дверь, когда ему было семь, и испарилась.

– Ты не… не разговаривал с ней? – в смятении спросил его отец.

Господи!

– Нет, конечно. С чего она вдруг решила написать?

– Из-за книги. Пишет, что нам нужно поговорить.

Адам стиснул зубы. Он немного завидовал отцу, от которого толку было, как от штопаного презерватива, – не только сумел наконец дописать книгу, но и опубликовал ее, получив неплохие деньги, а теперь за права на нее разгорелась настоящая война. А Адам тем временем никак не мог найти звукозаписывающую компанию, которая взяла бы его группу.

– А в чем проблема с книгой?

– Есть один продюсер, который хочет снять по ней фильм. Из Лос-Анджелеса. Конечно, чаще всего подобные проекты заканчиваются ничем, но все равно – это неплохо…

Он умолк.

– А какое отношение это имеет к ней, папа?

– Ну, просто так получилось. Похоже, она замужем за этим продюсером. Твоя мать – его жена.

– Что? Ты не знал этого, когда подписывал контракт?

– Ну… нет. Конечно, я поискал информацию о нем в сети. Но там не… в общем, я не знал.

Теперь пауза на несколько секунд повисла уже со стороны Адама. Его мир пошатнулся, и наружу грозила вырваться вся злость, лишь легкой тени которой было достаточно, чтобы спалить его изнутри.

– Все равно не понимаю, в чем проблема.

– Возможно, нам придется с ней увидеться, Адам. Он приезжает, чтобы встретиться со мной. Полагаю, она приедет с ним. Она хочет об этом поговорить.

Адам повесил трубку. Просто прекратил звонок, без прощания, без объяснения, и с некоторым удовлетворением представил себе, как отец смотрит на телефон, пытаясь понять, не сломался ли он. Потом – знакомое чувство вины. Зачем вымещать злость на том из родителей, кто остался с ним? Адам откинулся на незаправленную кровать и задумался о том, что увидит мать, вернувшуюся в его жизнь пятнадцать лет спустя. Двадцатидвухлетнего сына, снимающего дом вместе с еще тремя людьми, двое из которых – члены его группы, еле сводящей концы с концами. Душ, обрастающий все новыми видами плесени, явно недостаточное количество полотенец на всех и бесконечную вереницу девчонок, крадущихся на цыпочках по грязному коридору, чтобы раствориться в рассвете. Живущего за счет отца, которого он терпеть не может, но в то же время любит какой-то печальной любовью.

Ему не нравилось предаваться подобным мыслям, поэтому он резко вскочил с кровати. Нужно выйти. Нечего сидеть на кухне, намазывая масло на тосты вместе с Барри и слушая его веселый треп о различиях между конкурирующими марками растительных спредов. Снаружи раскинулось бледное небо, тоскливое и пустое. Ветер гонял мусор по неухоженному садику перед домом. Совсем непохоже на Лос-Анджелес, где все эти годы жила его мать. Замужем за кинопродюсером. Наверное, она богатая. Гламурная. Адам стукнулся лбом в запотевшее оконное стекло, чтобы легкая боль отвлекла его от мыслей о матери – о дне, когда она ушла, и о том, что было после, – и спустился вниз, затолкав телефон в карман худи и сунув кошелек в другой. Его рука на секунду задержалась над россыпью масок на столе в прихожей, но теперь это уже никого не волновало. Даже его самого, несмотря на то, что он из-за этого потерял. Несмотря на то, что он знал. Он пронесся мимо кухни, прежде чем Барри успел вымолвить хоть слово, поднося тост ко рту. На улицу, навстречу дню, не холодному и не жаркому. Топая по грязному тротуару, он думал только о Делии. О том, как это примет она. Что это будет означать для нее. Для них обоих.

Кейт, 2003 год

Кейт едва не опьянела от счастья побыть одной. Когда-то она принимала это как должное. Просто оказаться женщиной в кафе, самой по себе. И снова началось – в последнее время в ее голове крутился фильм, словно она видела на экране саму себя. «Женщина набрала больше десяти кило. Сапоги застегиваются только наполовину. На голове отросли темные корни, а на лице появились новые страдальческие морщины».

Но она хотя бы смогла выйти из дома и, слава богу, вокруг было тихо. Не нужно было никого утирать, нянчить или утешать. Всего на час, и это было здорово – хотя бы на минутку получить возможность поднести к губам чашку кофе и ощутить вкус пенки, не слыша жалоб Адама, тянущего ее за руку, и не напрягая слух, не заплачет ли Кирсти. Трудно заниматься чем-то еще, если твой ребенок может умереть в любой момент, и уже одни усилия, необходимые чтобы сохранить дочке жизнь, изнашивали Кейт, словно старые часы. Ей казалось, что она неплохо справлялась после рождения Адама – да, у него случались истерики и он не рано научился говорить, но ее фигура вернулась к прежнему виду, словно упругий теннисный мячик, и она не реагировала на его плач, как и полагается, пока ребенок не прекращал плакать. Но в этот раз… Этот раз ее сломал.

Полуприкрыв глаза, она погрузилась в атмосферу кафе, звон чашек и шипение пара. В заведении было полно молодежи. Они сидели на стульях, развалившись и слушая музыку в наушниках. Разве она сама не была когда-то молода? Ей всего тридцать один. Она поправила легинсы и футболку. Типичная мамочка из Бишопсдина – вот на кого она стала похожа. Оставалось только купить «рендж-ровер».

Сейчас жизнь казалась трудной. Эндрю каждый вечер приезжал с работы и плюхался на диван, ожидая ужина и сочувствия, потому что каждый день ему нужно было оставлять провонявший дом и ехать туда, где люди не кусаются, а если им что-то нужно, то они не бьются на полу в истерике, и после них на рукаве кардигана не остаются пятна дерьма. «Будь добрее, Кейт». Находить в себе силы изображать Добрую Кейт становилось все труднее. Да, ему приходилось нелегко – тратить кучу времени на дорогу и работать допоздна на ужасного начальника, а потом спешить домой, чтобы помочь ей с купанием и укладыванием детей, но ей-то было еще труднее целыми днями торчать дома. Подход Эндрю к их новой жизни был прост – продолжать жить как ни в чем не бывало. В те ужасные дни после родов на нем держалось все. Он мыл ей голову, пока она не могла двигаться. Готовил ужасную еду, вечно пересоленную или подгоревшую. Приглашал друзей и родных, хотя Кейт не хотела никого видеть и не хотела, чтобы кто-нибудь видел их. Эндрю отказывался сдаваться. У них же родился ребенок, разве нет? Они должны были кормить и одевать дочку и любить ее вопреки всему, и он должен был продолжать работать, потому что Адама тоже нужно было содержать. Она не могла понять его хода мыслей – с ними приключилась невероятная несправедливость. Должен же был найтись способ что-то с этим сделать, разве не так? Но такого способа не было.

Кейт глотала сладкий кофе, состоявший в основном из пены. В меню был богатый выбор. Какое-то латте. Разве это итальянское слово не означает просто «молоко»? К стыду своему, она не знала. К кассе подошла девушка. Джинсы на ней были с очень низкой посадкой, почти по моде семидесятых, и когда она наклонилась над прилавком, чтобы расплатиться, Кейт увидела, как над джинсами показались трусики. Была видна вся резинка. Кейт вспомнила о собственном нижнем белье – длинном и эластичном, от середины бедра до все еще деформированного пупка. Уже больше года она не смотрела на себя голую, а когда принимала душ, втирала мыло в глубокие красные рубцы на коже. Пришлось открывать для себя целый новый мир нижнего белья. Раньше, даже после рождения Адама, это были кружева, атлас, поддерживающие лифчики, французские дизайнеры. Все в таком роде. Теперь все было бежевых тонов, эластичное, правильное с точки зрения медицины, с плотными чашечками. Ей казалось, что она носит чужое тело вместо костюма. Даже волосы изменились, став тонкими и клочковатыми. Теперь у нее не было ни денег, ни времени на парикмахеров, потому что она не смогла вернуться на работу. Мимо своей прежней парикмахерской на центральной улице она теперь проходила, низко наклонив голову и торопясь побыстрее прокатить коляску, а Адам тащился сзади.

Девушка у прилавка обернулась, словно почувствовав взгляд Кейт. Ее волосы ниспадали светлыми волнами, как когда-то у самой Кейт, а футболка туго обтягивала полную грудь. Кейт отвела взгляд. Она решила, что провела вне дома уже достаточно времени. Пусть иногда ей и казалось, что стены начинают давить на нее, еще труднее было находиться среди людей в этом новом теле-костюме с подсохшими пятнами рвоты.

Дождь заморосил, едва она вышла из кафе, неловко расплатившись и так же неловко поболтав с официанткой, убиравшей стол. Кейт уже и забыла, как разговаривать со взрослыми. Она подняла воротник старого дождевика и пошла к дому. Сама того не осознавая, она еле плелась. Пора было возвращаться. Эндрю уже достаточно долго просидел с детьми в одиночку, а больше попросить было некого. Они уже обращались ко всем зарегистрированным няням в Бишопсдине, да и ко многим незарегистрированным тоже. К ним был прикреплен соцработник – нервная, вечно простуженная женщина по имени Амариллис, но пока главная помощь от нее заключалась в объяснении, что они имеют право подать заявление на бесплатную выдачу подгузников.

Входная дверь оставалась такой же, как и при покупке дома – василькового цвета с надежно привинченным номером 24. Вот только все, что было за этой дверью, изменилось. Кейт стояла перед дверью, сунув руки в карманы старого дождевика, и дрожала под не по сезону холодным дождем. Пришлось заставить себя повернуть ключ в замке, и тут же на нее обрушился звук. Вой был настолько слаженный, что казался почти прекрасным. Рука на дверной ручке дрогнула, но Кейт с усилием закрыла дверь за собой и прошла в гостиную.

Вой среднего тона, разумеется, издавал Адам. Капризный младенец превратился в угрюмого злого трехлетку, вечно ревевшего из-за ушибленной коленки или потерявшейся игрушки. Он ревновал всякий раз, когда кто-нибудь из родителей брал на руки Кирсти: она часто начинала задыхаться или ее приходилось спешно везти в больницу, где Кейт могла пропадать целыми днями. Она понимала причины такого поведения сына, но от этого было не легче.

Высоким тоном плакала Кирсти, ее годовалая дочь. К этому звуку Кейт уже почти привыкла, словно оглохла в этом диапазоне. Кирсти все еще почти не отличалась от других детей, укутанных в пеленки и одетых в вязаные шапочки, но, присмотревшись, можно было заметить странность в ее лице. Кейт замечала это всякий раз, когда люди наклонялись в надежде восхититься милой малышкой в коляске, потом, чуть нахмурившись, смотрели на Кейт и изображали улыбку: «Ну разве она не красавица?» Кейт неизменно слышала, как они запинались на местоимении.

Басовые ноты в этой симфонии воплей принадлежали Эндрю. Сидя на полу с дочкой на руках и Адамом, вцепившимся в спину, он явно был уже на грани срыва. Пытаясь осознать, что тут происходит, Кейт вдруг заметила, что личико Кирсти посинело, а потом плач резко прекратился, и ее тельце задергалось в конвульсиях, словно вот-вот переломится пополам. Кейт преодолела разделявшее их расстояние, сама того не заметив.

– Переверни ее лицом вниз! Вниз, Эндрю!

Раздумывать было некогда. Она сунула пальцы в рот девочке, чтобы не дать ей проглотить собственный язык, перекинула дочку через руку настолько близко к спасительному положению, насколько это было возможно, и принялась считать секунды. Малышка могла продержаться без воздуха одну, две, три секунды. «Господи! Ну же! Дыши! Дыши!» – мысленно кричала она от страха за маленькую жизнь в ее руках.

Тут раздался хлюпающий звук. Изо рта Кирсти вырвался тонкий мяукающий крик. Припадок пока отступил. Она не умерла. Придется снова поднять дозу лекарства от эпилепсии, хотя оно и давало ужасные побочные эффекты, в том числе запоры, означавшие, что придется постоянно пользоваться суппозиториями. Эндрю плакал, опустив голову на руки. Слишком поздно она поняла, что Адам все это видел. Как снова едва не умерла его сестра, как его родители потеряли самообладание, как плакал отец и кричала мать. И он замер на месте, трехлетний малыш с очень взрослым выражением смятения на бледном личике.

Первый месяц после рождения Кирсти главной задачей было не дать этому маленькому тельцу умереть, заставляя его проглатывать хоть немного молока с помощью трубок и пипеток. Кейт почти не выпускала малышку из рук, опасаясь, что она просто перестанет дышать и умрет. Казалось, будто часть ее собственного тела, хрупкий и трепещущий орган каким-то образом оказался снаружи. Практически не было времени думать о том, почему ребенок родился именно таким.

После того дня в больнице, когда врач объяснил, что девочка родилась с «аномалиями», как только Кейт немного пришла в себя, их отправили домой, чтобы там они могли самостоятельно принять решение. Состояние малышки не имело названия, и даже не было понятно, в чем оно заключается, не было никаких четких указаний. Если Кейт и позволяла себе задумываться, учитывая охватившее ее отчаянное потрясение, то ощущала она только чувство глубочайшей несправедливости: «Почему? Почему именно я?» Но неизвестные ей люди трудились в своих лабораториях, анализируя образцы крови и разглядывая их в микроскопы, и вскоре они с Эндрю снова оказались в теплом и тихом кабинете генетика. Кейт даже подумала, не оборудован ли он звукоизоляцией, чтобы заглушить отчаянные рыдания, которые наверняка должны были часто раздаваться в этих стенах. Она обратила внимание на бумажные салфетки на столе врача, которая негромким голосом произносила множество цифр и длинных слов, говоря что-то об инверсии, дупликации и мутациях. Последнее слово оторвало Кейт от созерцания плаката на стене, изображавшего призрачную пару хромосом, напоминавших извивающихся червей.

– Она – мутант?

Врач ответила ей с доброй, но чуть раздраженной улыбкой.

– Это просто означает изменение в ДНК. Многие мутации благоприятны – так на Земле и получается разнообразие.

– Да, я знаю. Я училась в университете.

Она услышала, как сидевший рядом Эндрю вздохнул, но не стал упрекать ее за грубость. Во всяком случае, не перед доктором.

– Разумеется, – примирительно ответила генетик. – Тогда вам известно, что иногда подобные изменения идут не в лучшую сторону. Как будто что-то ломается при копировании. ДНК начинает напоминать неисправный ксерокс.

Кейт моргнула. Неужели она сейчас услышала от врача метафору из офисной жизни?

– Что это значит, доктор? – Эндрю выбрал правильный тон – почтительный, чуть испуганный.

Кейт же просто кипела яростью от шепелявого голоса этой женщины, от рекламной продукции фармацевтической компании на ее столе, от самой необходимости быть здесь.

– Это значит, что Кирсти останется инвалидом. Но мы пока не можем сказать, насколько тяжелым будет ее состояние. Такие генетические отклонения часто бывают уникальными – в мире может не оказаться больше никого с подобным нарушением.

– У него нет названия? – спросил Эндрю.

– Нет. Боюсь, оно слишком редкое для этого.

– Это произошло внутри нее?– зло спросила Кейт, не в силах больше сдерживаться.– Эта мутация?

Какое уродливое слово – словно разрыв в ткани мира.

– Об этом нам сегодня и нужно поговорить, – пауза, щелчок ручки с логотипом фармацевтической компании. – Мы сделали анализ вашей крови, и, боюсь, миссис Уотерс, этот ген присутствует в вашей ДНК. Вероятнее всего, он пришел со стороны вашей семьи.

– Это нелепо! В моей семье никогда не было инвалидов.

Врач снова щелкнула ручкой.

– В прошлом такие вещи часто оставались незамеченными, потому что дети не выживали. Они могли рождаться уже мертвыми.

Вдруг Кейт представила себе, как они с Элизабет сидели в больничном коридоре в платьицах из грубой ткани и пинали друг друга по ногам. Их отец в это время был в палате с матерью, которая таинственным образом заболела и много плакала, а потом не возвращалась домой несколько месяцев. Тяжелое время.

– …Или у вашей матери могли быть выкидыши. Часто можно обнаружить систему, если знаешь, что ищешь.

Кейт очень хотелось стукнуть кулаком по столу или заплакать. Она не плакала со времени родов и еще два года после них. Вместо этого она отогнула длинный ноготь на пальце левой руки, так что он переломился, и охнула от боли. Потом Эндрю нервно задавал вопросы один за другим: «Понятно, доктор. И что это… Как оно называется?.. Не существует, понятно… А нам известно, что могло к этому привести? Понятно. Понятно. А она когда-нибудь… Нам известно, что когда-нибудь она сможет…» – и так далее, и так далее. А Кейт между тем сидела, чувствуя, что разрывается на части, и испытывала лишь одно желание – ударить эту тетку по ее глупой физиономии.

– А наш сын? – задал вопрос Эндрю, когда Кейт снова стала слушать.

Он сидел рядом с ней, но Кейт ни малейшего понятия не имела, о чем он думает или что чувствует.

– Несколько лет назад закон изменили, и теперь у Адама можно будет взять образцы только тогда, когда он подрастет и сможет дать добровольное согласие. С вероятностью пятьдесят процентов он является носителем гена. Я могу направить вас к консультанту, который поможет составить семейное древо.

Доктор произнесла это таким беспечным тоном, словно речь шла о познавательном генеалогическом проекте. Потом они встали, и Эндрю поблагодарил эту женщину – поблагодарил за то, что она сообщила худшую новость в ее жизни. И они ушли, хотя Кейт хотелось кричать, что нет, это несправедливо, это неправда, и потребовать повторных анализов крови. И на этом все. Каждый день они ждали, не научится ли Кирсти сидеть или смеяться, или разговаривать, или останется такой же вялой и хнычущей, сотрясаемой ужасными приступами, из-за которых воздух переставал поступать в ее легкие.

Случались и другие ужасные моменты. Обед с друзьями, чей ребенок, здоровый и ясноглазый, родился через два дня после Кирсти. Вопросы от всех и каждого, даже от друзей, которые уж точно должны были проявлять больше такта, нередко настолько грубые, что у Кейт перехватывало дыхание. Как? Почему? Кто виноват? Что малышка сможет делать? Сколько она проживет? Не болен ли Адам? Она даже замечала, как некоторые отводили своих детей подальше, словно дефект мог быть заразным, и каждый раз ее сердце разрывалось от боли и гнева. Но еще хуже были те, кто говорил: «Но она все равно красивая», словно осуждая Кейт за то, что она была недостаточно благодарна. «Она все равно твоя девочка», – сказала мать Эндрю, и Кейт поспешила выйти из комнаты, чтобы не заорать.

Пришлось рассказать об этом собственным родителям, огорошенным и угрюмым. Кейт была слишком уставшей и удрученной, чтобы напомнить им о том, как мама подолгу лежала в больнице и плакала за закрытыми дверями. Пришлось рассказать родителям Эндрю, которые хотя бы лучше разбирались в науке, и вглядываться в их лица – не осуждают ли они ее, зная, что эта болезнь пришла с ее стороны. Когда пришло время рассказывать Элизабет, Кейт попыталась использовать утешительный профессиональный тон врача, но надолго ее не хватило. Ее сестра – не гений, но и не дура, – казалось, специально отказывалась понимать биологию даже тогда, когда Кейт начала для наглядности рисовать линии красным мелком в книге-раскраске Адама.

– Но откуда у меня может быть то же самое, что у Кирсти? Со мной все в порядке!

– Можно быть просто носителем гена – зависит от того, есть ли у тебя хорошая копия гена, которая тебя защитит.

Голубые глаза Элизабет, чуть более светлые, чем у Кейт, расширились и подернулись поволокой.

– О, Кейт! Какой ужас!

– Твою мать! Это мне приходится иметь с этим дело, а не тебе! Вполне возможно, что этот ген есть только у одной из нас.

И, разумеется, анализ Элизабет дал отрицательный результат, и она позвонила, плача от облегчения.

– Просто я так испугалась. Я не такая, как ты. Я бы не справилась.

В этом и заключается главная проблема репутации сильного человека. Очень трудно от нее избавиться, когда понимаешь, что на самом деле не справляешься.

И вот Кейт посмотрела на открывшуюся перед ней картину: выбившийся из сил муж, плачущие дети, и поняла, что ей нужна помощь. Эндрю уже получил на работе третье предупреждение за опоздания, ранние уходы с работы и следы рвоты на рубашке, а на одну зарплату они не могли позволить себе нанять няню.

Она достала недавно купленный телефон и набрала номер. Прежняя, вежливая Кейт не стала бы откликаться на предложения помощи, полагая, что на самом деле за ними не стоит ничего. Но голос Новой Кейт пробивался наружу, словно тоннель в скале. Только один человек воспринял состояние Кирсти так, как ей хотелось, и предложил практическую помощь, сидел с детьми и ненавязчиво делал мелкие одолжения. Этот человек никогда не говорил ничего нетактичного или жестокого. Этот человек сейчас мог их спасти.

– Привет, Оливия, – произнесла она с непроницаемым лицом. – Ты говорила, чтобы я обращалась, если ты можешь чем-нибудь помочь. Так вот, ты можешь. Ты все еще работаешь в вечернюю смену?