Читать книгу: «Это могли быть мы», страница 4

Кейт, наши дни

Стояло раннее утро, чистое светлое время суток, которое она всегда обожала. Переехав сюда, она стала просыпаться до восхода солнца, в сумерках, и так и не избавилась от этой привычки. Большую часть ночи она вела переписку с друзьями: Сьюзи, женщинами из активистской группы, своим кружком телевизионщиков, и все они были на ее стороне. Да как он смеет?! «Он» в данном случае относилось сразу и к Эндрю, и к Конору. Как они, эти мужчины, смеют так поступать с ней? Поддержка женщин укрепила ее решимость – она как-нибудь помешает появлению этого фильма. Теперь Кейт ехала по Тихоокеанскому шоссе. Романтическое название, навевавшее мысли о ветре, треплющем волосы, поездке в кабриолете и бесконечном запасе времени. Но жители Лос-Анджелеса по большей части жаловались на пробки. Она проехала виллу Гетти – новый храм старины – и направилась в сторону Малибу, где среди окружавших город холмов таились тенистые долины. Лос-Анджелес не расползался по окрестностям, как Лондон. Здесь совсем просто было вдруг оказаться в полном одиночестве.

Она уже много раз проделывала этот путь, но сегодня в голове были совсем другие мысли. Внезапное потрясение от вторжения прошлого в ее жизнь. Ее муж собрался в Лондон, чтобы встретиться с ее бывшим мужем, и, если фильму дадут зеленый свет, их совместная работа может продолжаться несколько лет. Конор хотел экранизировать эту историю и, несмотря на то что речь шла о жизни Кейт, о ее истории, все равно решил выкупить права. Что это значило? Пришел ли конец их браку? Можно очень долго испытывать человека на прочность, но всегда находится точка невозврата. Не сказать чтобы она уже об этом не задумывалась. Практические вопросы расставания. Поиск жилья. Риск лишиться вида на жительство в США из-за развода. Трикси. К чему это все приведет ее, их обоих? Станут ли они друг другу совсем чужими? Ей до сих пор не верилось, что в тревожный ночной час она написала Эндрю – казалось слишком просто, слишком опасно тянуться в прошлое через экран ноутбука, чтобы снова втащить бывшего мужа в свою жизнь. Теперь ее грудь сдавливал невероятный ужас перед тем, что он мог ответить, перед его гневом, которого она избегала пятнадцать лет. «Нужно поговорить», – написала она. На что она надеялась? Что сможет отговорить его от этой экранизации? К утру он не ответил, и это ее радовало.

Кейт съехала с шоссе и направила машину к приятному, похожему на шале зданию, стоявшему среди зеленых от регулярного полива деревьев. Она показала пропуск охраннику у ворот с небольшой табличкой «Клиника Маунтинвью» – единственным указанием на учреждение, которое здесь находилось. Она поставила машину на то же место на стоянке, которое занимала неделей раньше, задумавшись, насколько все же люди привержены своим привычкам. Требуется масса усилий, чтобы изменить свою жизнь. Она однажды это сделала, стала другим человеком. Сможет ли она поступить так снова?

Внутри здание походило на загородный отель. Кейт прошла ритуал измерения температуры, обработки рук антисептиком, сканирования QR-кода. Здесь так боялись возможных судебных исков, что продолжали использовать эти меры даже тогда, когда все остальные отказались от этого театра безопасности. Персонал, одетый в зеленые рубашки, разговаривал спокойно, блюдо с яблоками на стойке регистратуры купалось в лучах солнца, пробивавшегося через витражные стекла. Они даже помнили, кто она такая.

– Миссис Райан?

Как часто другие люди называли ее по фамилии того или иного мужчины!

– Э… Нет – Маккенна. Можно просто Кейт.

– Приехали проведать Беатрис? Чудесно. Она в комнате отдыха.

Кейт пошла вслед за сопровождающим по тихому коридору, застеленному ковром, на далекие звуки флейты. Должно быть, Конор платил за это место бешеные деньги. Он был всегда рад подменить чувства деньгами.

Трикси сидела в кресле у окна, укутанная в полотенце. На голове ее, несмотря на жару, была вязаная шапочка. Изможденное бледное лицо ожило при виде Кейт. Медсестра оставила их наедине. Комната была прекрасна. На деревянном столе стояла дорогая кофемашина, лежали журналы и органические снеки. И все равно место было не из тех, куда люди попадают по собственной воле.

Кейт села.

– Как ты?

Трикси пожала плечами и показала неопределенный жест.

– Жива.

– Рада слышать. Ела сегодня что-нибудь?

Этот вопрос не следовало задавать, но наступал момент, когда приходилось это делать, потому что ничего больше не придумывалось.

– Заставляют. И нет, я не употребляю наркотики, потому что не могу их достать.

Кейт посмотрела ей в глаза и увидела в их зелени блеск. Почему-то эта слабая, болезненная девушка стала одной из немногих, с кем она могла быть по-настоящему честной, и это казалось странным.

– Он не придет? – спросила Трикси, охрипшим от рвоты и постоянного использования желудочных зондов.

– Мне очень жаль, но нет.

Лучше быть честной. Она положила ладонь на холодную белую руку Трикси. Никакой реакции. Кейт не стала и пытаться придумать мужу оправдание.

Трикси посмотрела на нее.

– Что-то случилось? У тебя сумасшедший вид.

– Спасибо. Да, случилось. Твой отец… – Трикси пошевелилась. – Конор, – поправилась Кейт. – Купил права на книгу.

– Это его работа.

– Да. Но это не простая книга. В ней есть я.

А может быть, ее там нет. Она не знала, что хуже.

– Правда? – это привлекло внимание Трикси, что случалось редко.

– Ее написал мой бывший. О… о нашей дочери.

Ей было трудно произнести это слово. Оно казалось ложью, особенно в присутствии Трикси. Кейт никогда с ней об этом не разговаривала, но девушка должна была знать, как она поступила с собственными детьми, должна была на каком-то уровне понимать, что Кейт нельзя доверять полностью. – Ты знаешь, она… Знаешь, что с ней. В общем, она научилась говорить, по-видимому, языком жестов. Я не думала, что это возможно. Он написал об этом книгу.

Она все еще пыталась осознать эту информацию. Кирсти научилась говорить? Как?

И главное – что она могла сказать?

– И Конор хочет снять по этой книге трогательный фильм? Он знает, что это о твоей семье?

– О да. Это его не остановит.

Трикси с трудом выпрямилась в кресле. Она выглядела как больная раком, но все страдания причинила себе сама.

– Конор верен себе. Имеешь полное право от него уйти.

Кейт вздохнула.

– Не знаю, что делать. То ли съездить к ним в Англию, то ли подать в суд или что-то в этом роде… или даже…

– Снова сбежать.

– Ну, да.

Это было ее главным желанием. И все же она была здесь, хотя и не обязана была приезжать. Должно же это было что-то значить.

– Думаешь, они захотят тебя увидеть?

Кейт думала об этом – о семье, от которой она сбежала пятнадцать лет назад. Об Эндрю, своем муже. Об Адаме, вечно озлобленном сыне. И о Кирсти, и тут мысли всегда ее подводили, превращаясь в стремительную реку боли, подернутую тонкой корочкой льда.

– Честно? – вздохнула она. – Понятия не имею.

Кейт, 2005 год

– И все-таки, зачем мы это делаем?

Эндрю использовал «голос Кейт», как и всегда в последнее время. Звучало так, словно кто-то пытается выдавить благоразумие через сито.

– Говорят, это хорошо.

– О… Так будет лучше для Кирсти?

– Я просто думаю, что это может нам помочь… во всем.

Эндрю аккуратно повернул машину за угол. Она понимала его правоту. Да, они должны были что-то сделать. Они больше не могли жить по-прежнему, погрязая в своем горе. За прошедшие годы он предлагал разные решения: сходить к семейному консультанту, нанять помощника за свой счет, продать дом и переехать в более дешевое жилье. Ни один из вариантов не был осуществим и не устраивал ее, поэтому она и согласилась на такое решение.

Кейт обернулась и посмотрела на дочь, которая из-под полуприкрытых век рассматривала собственные пальцы, находя их, по-видимому, самым занимательным зрелищем в мире. Врачи говорили, что причина этому – узоры, которые видели в них истощенные сетчатки ее глаз. Теперь уже было очевидно, что она не такая, как другие дети. Что она никогда не заговорит. Что мышечный тонус не позволяет ей ходить. Теперь, когда ее выводили на прогулку, она быстрее привлекала к себе внимание. Как бы Кейт ни расчесывала ее тонкие светлые волосы, как бы ни одевала в комбинезончики или красивые сарафанчики, было заметно неладное. Вялое и словно бескостное тело, форма лица, расфокусированный взгляд. В тревоге она могла производить шум просто оглушительный для такого крошечного человека, но не могла сказать, что не так. Кейт уже почти перестала пытаться говорить с Кирсти, чувствуя себя полной дурой, когда взгляд дочери уходил в сторону, в пустоту. Она уже почти смирилась с тем, что дочь никогда не сможет делать большинство обычных вещей. Но это вовсе не значило, что она не злилась из-за всего происходившего, из-за несправедливости, из-за крапленых карт, которые судьба сдала ее ребенку и ей самой. «Она не просила, чтобы ее рожали», – стал частенько повторять Эндрю, но это было бессмысленно. Никто и никогда не просил, чтобы его рожали. Эндрю по-прежнему разговаривал с Кирсти. По-прежнему целовал ее в лоб, брал на руки, чтобы обнять, покупал ей игрушки и книги. Книги! Кейт хотелось плакать от ярких картинок и добрых рассказов о мире, в котором не могло произойти ничего дурного.

Ее взгляд переключился на сына, сидевшего в детском кресле, укутанного в пальто. Адам сжимал в руках игрушечного солдатика и хмурился – его по-прежнему пугали новые места, новые люди, новые ощущения. Иногда Кейт было невыносимо смотреть на него – столь отчетливо она видела в его голубых глазах отражение собственных мыслей. «Глупость какая!»

Теперь ему было пять. Кирсти было три, и каким-то образом она была еще жива. Кейт было тридцать три – ее день рождения теперь навсегда связан с днем рождения дочери, вечно омрачавшим воспоминания. Кейт не знала, будет ли она еще когда-нибудь отмечать свой день рождения. В тридцать три года казалось, что жизнь закончена. Она не вышла на работу и, возможно, никогда не выйдет. Там, где раньше она чуть самодовольно оглядывалась через плечо, словно выигрывая забег в школе, намного опережая соперников, теперь она безнадежно отставала. Должность диктора досталась двадцатишестилетней коллеге с блестящими мелированными волосами, в то время как мир Кейт ограничивался домом, парком и воротами школы Адама. Когда Кирсти исполнится пять, она получит право на дневной уход, однако было неясно, на сколько дней в неделю. Но это была не ее вина. Кейт протянула руку и убрала влажные волосы со лба Кирсти. Сегодня она одела дочь в джинсовый комбинезон с вышитой на груди пчелкой: милый наряд, рассчитанный на ребенка на два года младше – такой маленькой она по-прежнему была. Кейт цеплялась за собственную злость, потому что нежность давалась ей труднее. Злость придавала ей сил, превращая в автомат. Если бы она позволила себе размякнуть, представить себе, каково приходится ее дочери, то сразу сломалась бы.

– Приехали, – весело сказал Эндрю, останавливая машину на парковке перед церковью.

Он всегда водил машину беспокойно, будто извиняясь перед другими водителями. Кейт с секунду сидела неподвижно, и он тоже, словно им обоим не хотелось расстегивать ремни и идти внутрь. Церковь располагалась в приземистом сером здании, покрытом штукатуркой с каменной крошкой. В единственном зарешеченном окошке горел оранжевый огонек.

– Ну, пошли, – Эндрю решительно отстегнул ремень.

Иногда, когда они говорили о детях или смотрели что-нибудь интересное по телевизору, или пытались устроить что-то вроде семейного выходного, можно было не обращать на это внимания. Но в душе или посреди ночи, глядя в усталую спину Эндрю, ей в голову приходила только одна мысль. «Я его не люблю». После шести лет брака она больше не любила мужа. Наверное, она слишком хорошо его знала. Больше не осталось ничего непознанного, ни единой новой страницы в книге их отношений. Они стали парой, которая совместно ухаживает за детьми, только и всего, а впереди лежало еще лет пятьдесят. Несколько месяцев назад в лондонском метро произошел взрыв, а она даже и не подумала побеспокоиться об Эндрю, пока тот не позвонил в панике из своего офиса. Наверное, если она, услышав о теракте в городе, где работал муж, даже не вспомнила о нем, это что-то значило?

Эндрю никогда не заговаривал о зияющем провале между ними, если не считать предложений о психотерапии, праздниках, семинарах или группах. Он уходил на работу, потом возвращался домой и, даже не переодевшись, убирал с пола рассыпанную муку или игрушки, или обрывки газет, или, как в один особенно неудачный день, дерьмо. По выходным он водил детей в парк или на игровую площадку, или на экскурсии по историческим местам. Он был хорошим. Он усердно работал, и не его вина, что ему приходилось засиживаться на работе допоздна или что поезд, несмотря на электрифицированную третью рельсу, часто задерживался из-за льда, ветра или жары. Не было его вины и в том, что она постоянно злилась и вымещала свою злость на нем, не имея возможности выместить ее на детях. Но все равно, Кейт не знала, насколько она может запустить все, прежде чем он начнет высказывать претензии. Они даже не притрагивались друг к другу уже целый год, если не считать случайных прикосновений, когда передавали друг другу деньги или тарелки, или детей. Попытаться найти эту любовь и обнаружить, что ее больше нет, оказалось так же неожиданно, как оступиться на лестнице. Как будто она вдруг разучилась дышать или производить какое-нибудь другое действие, способность к которому обычный человек воспринимает как должное.

Ее жизнь, когда-то столь тщательно организованная, превратилась в нечто, чего она стыдилась. Поэтому она и согласилась приехать сюда. Чтобы найти тех, кто, возможно, сумеет понять.

В церкви пахло линолеумом и грязными подгузниками, чего и следовало ожидать, если родителей приглашали «приводить детей, в том числе братьев и сестер, с любыми инвалидностями». В этой группе «дети» были разные – от симпатичной хмурой девочки-подростка, прислонившейся к стене возле большого чайника, до мальчика неопределенного возраста, пристегнутого ремнями к креслу-каталке сложной конструкции. На голове у него был шлем, застегнутый под подбородком. Мальчик постоянно издавал громкий басовитый стон. Кейт никогда прежде не видела настолько больного ребенка. Да и где она могла увидеть? Разве такое показывают по телевизору? Она ощутила тревогу и тут же отчитала себя. Бедный мальчишка ни в чем не виноват, и, насколько они могли видеть, их ожидало такое же будущее. Кирсти, теплая и удивительно легкая, сидела на руках у Кейт, вцепившись пальцами в ее куртку, словно обезьянка. Смогут ли они найти здесь хоть какую-то родственную душу? Похожи ли эти люди на нее?

К ним, ковыляя в ортопедических сандалиях, подошла женщина. Ее одежда пестрела разнообразными цветочными узорами, наводя на мысли о вернисаже текстиля. Над верхней губой виднелся темный пушок.

– Здравствуйте!

Кейт заключила, что это, наверное, и есть Маргарет, руководившая группой. Она составила собственное мнение о Маргарет на основе ее электронных писем со множеством ошибок, написанных причудливым шрифтом на фоне разных рисунков. Кейт почувствовала порыв холодного воздуха, когда Эндрю закрыл за ними дверь, держа за капюшон Адама, порывавшегося сбежать. Они вошли. Ее судьба была решена.

Маргарет познакомила Кейт с «командой», как она предпочитала их называть. У нее был сильный бирмингемский акцент, до дрожи напомнивший Кейт детство. Ребенок-инвалид Маргарет, вернее уже взрослый, по имени Билли умер несколько лет назад. Отец Билли «дал деру» после рождения сына, и, похоже, пустоту в жизни Маргарет теперь могли заполнить только люди, которые понимали, через что ей пришлось пройти. Кейт кивала, выслушивая эту печальную повесть возле столика с угощениями, хотя и никак не могла взять в толк, каким образом жизненный опыт Маргарет мог оказаться таким же, как, скажем, у семьи с любопытным мальчиком с синдромом Дауна, который покатывался от хохота, играя с найденным клоуном в коробочке. Но в этом и заключается особенность инвалидности – у каждого она разная. Невозможно ожидать, что кто-то тебя поймет. Вполне возможно, что этого мальчика ждет полная жизнь, хобби, друзья, а когда-нибудь, возможно, даже жизнь отдельно от семьи. Это совсем другое.

Предлагаемые «угощения» состояли из гранулированного кофе, чая в пакетиках и всяческой дешевой выпечки, разложенной на разноцветных одноразовых тарелках. Эта веселенькая деталь почему-то покоробила Кейт. Она посмотрела на Эндрю, который рылся в карманах в поисках мелочи, чтобы внести пожертвование, на котором настаивала Маргарет: «Я предпочитаю быть честной во всем». Она знала, как он не любит оказываться в комнате, где нет ни одного знакомого человека, но он держался изо всех сил.

Кейт старалась не спускать глаз сразу со всех, мысленно пытаясь вести сразу два списка – чей ребенок от какого недуга страдает и кто из женщин одет лучше остальных. Втайне она, должно быть, надеялась наконец-то найти подругу, которую можно пригласить к себе на кофе, не извиняясь за крики или припадки Кирсти. Но она никак не смогла бы подружиться с человеком, который надевает теплую куртку при первых признаках легкого дождя. Она уже оставила надежду найти хоть кого-то – так же, как в двадцать с небольшим, когда оглядывала бар в поисках подходящего мужчины и не находила никого. И тут дверь открылась, и в помещение, вполголоса чертыхаясь и приглаживая мокрые от дождя коротко стриженные волосы, ввалилась женщина. Одета она была так, как Кейт ни за что бы не оделась – серебристая «дутая» куртка поверх короткого топика и тренировочных штанов, как будто только что из спортзала. Но в ней чувствовался стиль и упорное нежелание сдаваться, и Кейт это понравилось.

– Эйми, – вздохнула Маргарет. – Вы снова опоздали.

Кейт и сама не могла сказать, как вышло, что они с Эйми сразу же, в тот же день подружились. Впрочем, Эйми не оставляла особого выбора. Она просто начинала разговаривать, выкладывая о себе все, словно выворачивая сумочку в поисках ключей. Приступы клинической депрессии, детство в зажиточной семье в Эссексе, с пони и «рендж-ровером». Все это пошло прахом из-за наркотиков: вскоре после двадцати семья выкинула ее, жертву кислотной музыки, из дома, потом она забеременела от Кита, хозяина сети спортзалов, который взял ее на работу инструктором по аэробике. Эйми прекрасно понимала историю собственной жизни. Подаче рассказа о тяжелой жизни она научилась, смотря ток-шоу Джереми Кайла. Даже рождение сына с тяжелой инвалидностью обескуражило ее ненадолго.

– Я все равно его любила. Ты понимаешь, Кейт? Он же все равно мой сын. Но Кит… он этого не понимал. Ему нужен был просто маленький сорванец, который сидел бы у него на плечах во время футбольных матчей.

В итоге Кит ушел. Вернее, заставил уйти Эйми и Дилана, и теперь они ютились в квартире в дешевом районе Бишопсдина, а к Киту в просторный особняк с пятью спальнями въехала одна из инструкторов по пилатесу – «Викки, костлявая сука». Даже это не сломило Эйми. Но, глядя, как она притоптывает ногами в здоровенных кроссовках, стоя на холоде возле церкви, Кейт подумалось, что когда Дилан подрос и с ним стало труднее справляться, даже она начала давать слабину. Она даже перестала приводить его на встречи, чтобы он не обижал детей помладше.

– Даже думать не хотела обо всех этих группах, когда он был маленьким, – говорила Эйми, глядя на сырые церковные стены. – Но теперь не знаю, что с ним делать. Он легко может меня вырубить, если захочет. Писается, постоянно видит кошмары и целыми ночами плачет и кричит. Это пугает, Кейт.

Она была из тех людей, которые могут запросто положить ладонь тебе на руку и назвать тебя по имени, словно заверяя в своем внимании, и Кейт с удивлением поняла, что ей это нравится. Она поняла, что все ее прежние друзья – те, кто испарился после рождения Кирсти, – были вежливыми представителями среднего класса, скрывавшими свои чувства за глянцевыми волосами и натянутыми улыбками. И вот Эйми – нервная и эмоционально нестабильная, расхаживающая зимним вечером с голым пупком. Но она стала первым человеком за долгие годы, который, казалось, на самом деле ее понимал.

В дверях появился свет – вышла Маргарет в своем цветастом наряде.

– Кто здесь? У нас нельзя курить.

– Мы на улице, – ответила Эйми, бросая на нее угрюмый взгляд точь-в-точь как строптивые девчонки из школы, с которыми Кейт всегда хотелось подружиться.

– Что ж… Пора на групповую беседу.

– Идем, Кейт, – сказала Эйми.

Она взяла новую подругу за руку и потушила сигарету о стену другой рукой, и Кейт ощутила давно забытое чувство. В этой разнородной, пестрой группе она чувствовала себя спокойно.

– Теперь ему восемнадцать, и приходится бороться за все, – говорила Эйми. – Подгузники, я на них разорюсь, девчонки. Коляска, поручни, сиделки – уже не знаю, в чем нам откажут дальше. Это пугает.

Они встретились за чашкой кофе в городе вместе с еще одной мамой из группы – Кейт немного обидело то, что она оказалась не единственной присутствующей при исповеди Эйми. Сара была милой и простодушной, и ей еще не было тридцати. Говорила она с акцентом уроженки Сент-Люсии, что все еще было необычно для преимущественно белого города, где жила Кейт. Ее шестилетний сын Алексис страдал миодистрофией Дюшенна, уже был прикован к инвалидному креслу, и, скорее всего, ему не светило дожить до двадцати. Он сидел неподалеку, оглядываясь вокруг с пытливым любопытством, хотя у него уже возникали проблемы с речью. Кирсти была в своей коляске, а Дилан, сын Эйми, сидел за соседним столиком. На нем была каска, которую приходилось носить, чтобы он не разбивал себе голову. Кейт видела, как люди поглядывали на него, и ощущала знакомый прилив злости и ужаса от того, что ожидало в будущем Кирсти.

Сердце колотилось от осознания того, в чем она собиралась признаться.

– Вы когда-нибудь задумывались… ну… почему именно я? – говорила теперь она. – Это нечестно. У всех вокруг просто есть здоровые дети, которые вырастут и будут жить своей жизнью, а у нас… вот. Я просто не могу и не чувствую себя так же, как они. Как все эти счастливые мамочки. Я просто этого не чувствую.

Она уловила это – короткий обмен взглядами между Сарой и Эйми. Значит, даже между ними были вещи, о которых нельзя было говорить.

– Мне всегда кажется, что он был послан мне с какой-то целью, – с сомнением произнесла Сара.

Кейт запоздало заметила на ее гладкой груди распятие. Ну конечно. Для нее все выглядит иначе.

– Господь знал, что мне по силам справиться, и я справляюсь. К тому же он такой удивительный! Он так полон любви, радости! В самом деле!

Она говорила от всего сердца. Она улыбалась, глядя на своего сына, наверное, думая о том, как сильно должна любить мальчика в то короткое время, которое ему отпущено.

– Понимаю, что это трудно, Кейт, – сказала Эйми. – Но они все равно – наши дети. Разве не так? Все работает точно так же. Ты понимаешь, о чем я? Любовь.

Кейт энергично закивала.

– Да, разумеется! Я иного и не имела в виду! Господи, нет, конечно.

Но это работало не так. Во всяком случае, для Кейт. И дело ведь было не в Кирсти, верно? Потому что и к Адаму она не испытывала той любви, о которой они говорили. Она спрятала эту мысль в темный уголок, притворившись, что ее просто неправильно поняли, а вскоре Сара сказала, что пора везти сына домой, и Эйми тоже встала, приступая к долгому процессу сборов Дилана в путь. Она чмокнула Кейт в лоб, но Кейт понимала, что ее осуждают. Даже среди людей, которым было труднее, чем ей, она была недостаточно хороша. Она сидела, чувствуя, что Кирсти пора везти домой: дочь начала плакать, и ее плач переходил в громкие вопли. Она потерпела неудачу. Она просто не была на это способна. Быть матерью, женой. Любить.

– Кейт? Это ты?

Она не сразу вышла из ступора, покачивая коляску. Подняв голову, она увидела говорящего, и вдруг устыдилась неухоженных волос и мешковатых джинсов.

– Ой! Привет…

Дэвид Макгрегор. Ее прежний начальник на телестудии, который когда-то взял ее на работу. Он был в костюме, подтянутый и красивый, хоть и старше ее лет на десять. Кейт не видела его с того дня рождения три года назад. Она вспомнила, как рада была, когда он пришел и увидел ее дом и то, как здорово она все организовала на вечеринке.

Он постарался не вздрогнуть, когда раздался истошный рев Кирсти.

– Понимаю, у тебя забот полон рот.

Она заметила, как он посмотрел на коляску тем взглядом, каким смотрят тогда, когда все понимают, но не знают, что сказать. От стыда и желания защитить дочку Кейт захотелось спрятать ребенка под джемпер. «Она не виновата! Не смотри на нее так!»

– Мы все очень расстроились, когда ты не вышла на работу, Кейт. Это большая потеря.

– Я планировала, но… не могу.

Она показала на коляску.

– Ты очень хорошо справлялась. Особенно тогда, когда нам удавалось показать тебя на экране. Это было просто идеально.

Кейт с ужасом поняла, что вот-вот заплачет. Она проглотила слезы вместе с остывшими остатками кофе.

– Мне это нравилось. Просто… я всегда именно этим и хотела заниматься. Но сейчас меня бы даже не взяли на работу. В таком-то виде.

– Ты все еще красивая, – сказал он.

И вдруг она заметила взгляд, которого давно уже не видела от мужчины. Желание, но теперь окрашенное печалью, горечью утраты, и ее тело начало реагировать, поразив ее саму осознанием, что она всегда это понимала. Он стоял так близко, что она почти чувствовала запах его кожи. Бледное запястье ниже часов. Легкая седина на висках. Дэвид. Конечно! Почему она раньше этого не понимала?

Его это осознание тоже, похоже, потрясло, потому что дальше он пробормотал:

– Э… в общем… рад был…

Кирсти закричала громче – она проголодалась. В кафе или ресторанах почти не бывало того, что она могла есть, – Кейт привыкла просить суп и, возможно, картофелину, которую можно было бы в нем размять. Привыкла к постоянным странным взглядам. Привыкла быть не такой, как все.

– Прости, мне лучше…

– Да-да, конечно. Я только забежал забрать еду на вынос, – он на секунду замолк – это был один из моментов, решающих, каким путем пойдет жизнь дальше. – Может, как-нибудь пересечемся?

Кейт втянула в себя воздух, вдруг ощутив, что перехватило дыхание. Это было ничего не значащее предложение. Просто попить кофе. Поболтать. Но в действиях, меняющих жизнь, есть свое опасное очарование. Она каким-то образом чувствовала, что, ответив согласием на это вроде бы невинное предложение, она навсегда изменит свой брак, свою жизнь.

– Можем как-нибудь. Напишешь мне? – небрежно ответила она.

Письмо в электронной почте едва ли попадется на глаза Эндрю. По пути домой Кейт ощущала забытую энергичность в собственной походке, хоть и убеждала себя, что это пустяки. Встреча с коллегой. Возможно, новая работа. На самом деле, встретиться с ним – вполне разумная идея. Ничего такого, что вызывало бы чувство вины.