Журнал «Юность» №10/2023

На 1-й странице обложки рисунок Екатерины Горбачевой «Незаметное»

© С. Красаускас. 1962 г.

Поэзия

Людмила Прохорова

Родилась в 1990 году в Москве. Окончила Государственную академию славянской культуры (ныне РГУ имени Косыгина) по специальности «искусствоведение». Редактор портала «ГодЛитературы. РФ» (спец-проект «Российской газеты»). Участник Форума молодых писателей России и стран зарубежья (2016, 2018). Финалист литературной премии «Лицей» имени А. С. Пушкина (2017).

АМОК

 
И если скажешь громко «а»
То говори
И «б»
И «в», и «г», и «д», и «е»
И где тебя так долго носит?
Неси свой крест
И свою ношу
Как я тебя в себе ношу
Я не прошу
Я отдаю
И слово есть закон
Закон есть слово
Не называть
Своими именами
Вы в книгу бытия
Войдете
И ты
И я всего лишь
Душеприказчик
Но проще может быть
Или не быть
Вот в чем
Нет
Это есть
Возьми свой посох
И свой крест
И свой венец
Терновый
Не ново?
Не ной!
И не канючь!
Бери и уходи
На все три
Утри платком бумажным
Свои глаза
И плачь еще
И вой
На том конце
Но не на этом
И слово я
Отнять пришел
И вырву твой язык
И мысли
Осушу
Шуршит, шевелится
Шмыгнуло что-то в сердце
Шум белый
Бу-бу, бу-бу, бу-бу
Час пробил
И твой висок пробит
Так лучше?
Не конец еще
И ноги стынут
Так медленно
В тех колких
Шерстяных носках
Рот свой прополоскай!
От слов неверных
Не поправляй
Не исправляй
Я так сказал!
И воздух тот ласкал
Ресницы
И глаз стекло
Оскал стекал
Со рта
И где-то комната
Не та, не та!
Нет, та
И потолок
И пол
Здесь был когда-то
Но не теперь
Мария
Упала
Все кончено
Так лучше?
Не конец еще
Продолжим
Мария, мне имя твое
Яд
Ударилась?
Я угрожал
И в снах тяжелых
Дрожал закат
С отцом мы выходили в лес
И лезвие ножа
Я в плоть мясистую
Вонзал
И ликовал
Белый, белый!
Над головой
Свистит
Грохочет
Салют, ура!
Ты помнишь?
Можешь повторить?
Так повтори
Я так сказал!
Не конец еще
Щепотка соли
И вода
Состав узнал?
Слезай
И не скули
Себя возьми
С собой возьми
Вонзи
И не отец я вовсе
Мать
И имя мне
Легко запомнить
Я одна
Зову
Идешь?
И вместо писем мне твоих
Бумажки
Цветастые
Где города не те
Не те, не те!
И тени
На плите стоят
Твои кастрюли
Я умыла
Лицо и руки
Засохло красное
И затянулась та дыра
Что в сердце
Но ненасытен мой живот
И жизни нет
Внутри него
Лишь смерть смердит
Отмыться
И мытаря позвать
За все платить
И презирать
И гордо голову нести
На блюде
Лепестки
И вверх взмывают
Рокочут
Я не боюсь
Я страх
Я сею
Ветер бьется
Стучит в окно
Тук-тук, тук-тук
Кукушка
Сколько мне осталось?
Не конец еще
Так надо
 

Михаил Максимов

Родился в городе Славгороде Алтайского края.

Прошел курс «Основы литературного мастерства» Н. А. Ягодинцевой (г. Челябинск) и школу писательского мастерства от фонда СЭИП. Лауреат фестивалей «Издано на Алтае» (2019, 2020). Участник семинаров молодых литераторов в Барнауле, Омске, Новосибирске, Москве.

Публикации в сборниках «Взгляд молодых», «Говори», «Между», «Паром», журналах «Огни над Бией», «Культура Алтайского края», «Барнаул литературный», «Сибирский Парнас», «Москва», «Юность», «Образ», «Урал», «Странник», «Простор», в газете «Литературная Россия».

Отдельные издания: сборники рассказов «Соленые огурцы» и «Пишущая машинка», поэтический сборник «Пережи/евать».

1. ПРОВЕРКА СВЯЗИ

 
Раз, раз, раз, раз.
Два, два, два, два.
Три, три, три, три.
    Прием, прием.
 
 
Я начинаю свое утро.
И начинаю я с того.
Я проверяю свое тело,
Чтобы почувствовать – живой.
В процессе утренней молитвы
Встаю ногами на карниз.
Кричу в открытое окно,
Чтоб все соседи собрались.
 
 
Раз, раз, раз, раз.
Два, два, два, два.
Три, три, три, три.
    Бог, прием, прием.
 
 
К обеду это прекращаю
И проверяю телеграм.
Там отыскать пытаюсь знаки
Или какой-нибудь сигнал.
И если Бог не отвечает
Сквозь дым разрушенных домов,
То процедуру повторяю —
Кричу в открытое окно:
 
 
Раз, раз, раз, раз.
Два, два, два, два.
Три, три, три, три.
Бог, прием, прием.
 

2. КОЛОДЕЦ

 
У семи девиц
Нет глаза.
У воды в колодце
Нет фразы,
Без которой льется
Речь,
Сумбурно-дикая.
Лечь,
и не встать,
Не поднять руку,
Мы любимы,
Как Сивка – Бурку.
И растерянны,
Как пазлы,
Ледяной, колодезной фразы.
 

3. СОВА

 
Я вечно говорю о мыслях и без смысла,
Я вечно говорю, и вслед летит строка —
Через балконность утра, через дворовость рысью,
Бежит, пытаясь скипнуть облака.
Но пальцем по экрану не проводишь
Ушедших и оставленных тобой,
Вот и строка бежит по бездорожью
И там в лесах становится совой.
А что сове – крути и не крути,
Будь осторожна, просто будь.
Священной птицей тех, кто отступил
на осторожно выбранном пути.
И вот сова, из рилсов или мемов
Через экран уставилась туда,
Где звон андроида системы в себя возьмет строка.
 

4. ДЕРЕВО

 
Я дерево,
Раньше был просто ростком.
Я дерево,
Срубишь меня, построишь свой дом.
Я дерево,
Мой голос звучит громче летом.
Я дерево,
Говорю вам об этом.
Я дерево, дерево, дерево, дерево.
Я дерево, дерево, дерево, дерево.
Я дерево.
Подо мной играют ваши дети.
Я дерево.
Обнял бы их, но руки – ветви.
Я дерево.
Однажды просто порву небосклон.
Я дерево.
И плевать, что будет потом.
Я дерево, дерево, дерево, дерево.
Я дерево, дерево, дерево, дерево.
 

5. СОБАКА

 
Засыпаю, и снится собака,
Собака бежит вслепую куда-то.
За собакой бегут солдаты —
«Там-тарам, там, там-там, там, та-та».
По собачьей стреляют шкуре,
Неужели нас всех обманули.
Почему я ко сну придираюсь,
Наяву такая же крайность.
И меняют людей, как обувку, —
Там, где феникс, и в руки по кубку.
И во сне, не во сне – как собака, Убегаю от тех же солдат я.
 

6. НЕ СПУСКАЙСЯ

 
Не спускайся в этот город
никогда,
письма все, что написал,
возвращаются.
Камень, камень, воду точит,
все наоборот.
Вместо фото чья-то память.
Или Бог.
Этот город, в черной саже.
Весь из остовов.
Слово «смерть» и слово «пламя»
Всех страшнее слов.
Не спускайся, не ищи
заново себя.
Над домами столб стоит,
Поднимается.
 

Дарья Князева

Живет в г. Воронеже. Поэт, прозаик, кандидат физико-математических наук, актриса «Театра равных». Публиковалась в «Литературной газете», журналах «Юность», «Сибирские огни», «Формаслов», «Подъем», «Нижний Новгород», «День и ночь», «Москва». Лонг-лист премии «Лицей» (2019, 2022) и премии Левитова (2022), финалист премии Казинцева (2023), финалист фестиваля молодой поэзии «Филатов Фест» (2021), дипломант премии «Фонарь» (2021), фестиваля «Мгинские мосты» (2022). Участник различных молодежных литературных форумов и фестивалей, в том числе Слета молодых литераторов в Большом Болдино (2022), Всероссийского совещания молодых литераторов в Химках (2022, 2023), Форума молодых писателей России (2022), Межрегиональной творческой мастерской АСПИР в Ярославле (2023).

* * *

 
Красота в глазах смотрящего.
И я вспоминаю, как смотрела
на загорелых, проворных, смелых,
в волейбол, по щиколотку в песке увязая, играющих.
Для них это было самое важное дело,
принципиальное дело.
Уникальный в своем ритме счастливый танец.
Танец юности, беззаботности, бликов солнца,
расплескавшихся по глянцевито лоснящейся коже.
На десятки таких же по сути – ни капельки не похожий,
потому что запечатан в моменте:
каждой клеткой прочувствован, запечатлен и прожит.
Ах, какая была в них животворящая сила,
звонкоголосая неопалимая сила.
Господи, как красиво…
 
 
А я подавать умела разве что в аут,
и на приеме больно звенели предплечья,
расцветая назавтра бескрайними синяками.
Потому в волейбол я почти никогда не играла,
исподлобья взирая на торжество человечье.
 
 
В такие моменты они запасали энергию.
В такие моменты я запасала энергию.
Они – умножая чувство собственного всесилия,
я – принимая прекрасным чуждое, невыносимое.
От этого взахлеб колотилось сердце,
хотелось объять, раздать и обратно впитать сторицей.
И так раз за разом, из поколения в поколение…
 
 
Но, пожалуйста, Господи, не обувай их в берцы,
не выстраивай вдоль границы,
не стирай лица,
не прерывай поток.
Умов отмени затмение
или экономическую целесообразность
самого страшного, самого уродливого явления.
Ведь красота не утратит свое значение,
только если для нее останется место,
если продолжимся мы,
если не будет войны.
 

* * *

 
падало-падало-падало
закатное за горизонт
событий
 
 
и расходился мерцанием по краям
вымышленный провал
прорыв дыра
из эталонной версии вселенной
 
 
высокое и голубое на морозе
звенело
почти что настоящая зима со снегом
а остальное картонные декорации
 
 
география линий и вен
под пальцами
 
 
неопознанная тревога
недействующий мелаксен
 
 
очередная усмешка бога
 
 
переживание темноты
и есть ты
…
 
 
к восьми
между разверстыми шторами
вызревший восток дымился
утро вылуплялось из горизонта
и казалось зачем-то
все еще может быть
 

* * *

 
усну на плече на память
клонит ужасно
проведешь указательным вдоль позвоночника
нечему заканчиваться и начинаться
пунктир позвонков – из многоточия в многоточие
 
 
и в этой нелепости в этой странности
тринадцать ли
восемь
не все одно?
а следом пятнадцать по кругу пятятся
из осени в зиму
из осени в зиму
из осени в зиму
гниет зерно
в усталую почву не в пору кинутое
 
 
во впалом меж(ж)рéберьи
зашрамлено-зарыблено
темно
на дне дотлевает-мается
внутреннее смятение
поверхностная сумятица
механическое веретено
 
 
от тебя не останется
ни отчества ни фамилии
только протяжный звук
с которым истекает надеждой воздушный шарик
и в том кольцевая суть
бесконечное повторение
истлевшим прикосновением
осыпаться и уснуть
заживая
 

* * *

А давай…

 

…как будто мы на самом деле столкнулись в стеклянно-белом проходе торгового центра.

(с) Екатерина Макушина

 
когда во мне застревают слезы
я берусь за чужие стихи
острые неизлечимые
и эти фантомные боли
(не) случившегося (не) с тобой
поднимают из солнечного сплетения
живую воду
через грудную клетку и горло
до воспаленных глаз
сначала сухими позывами
жесткими спазмами
а за первыми каплями
равномерным потоком
 
 
становится легче дышится глубже
словно немертвая
 
 
главное не слушать
чужие песни
иначе
фантомной болью
можно попросту захлебнуться
 

* * *

 
Нет, мне тебя не нужно —
раз и два —
опаздывают верные слова,
жужжат натужно
 
 
в надтреснутой коробке
черепной.
Лети-лети с горы, бескрылый мой,
легко и кротко.
 
 
Твой уроборос непреодолим:
расплавленное станет ледяным
и снова день – полным —
полынно-полон…
 
 
Не мнимым размыканием сквозным,
а данностью, распятой в треугольник.
 

CARPE DIEM

 

1.

Бабочка-однодневка
успевает так много:
возникнуть, повзрослеть,
увидеть мир и принять его в себя,
передать эстафету.
 
 
Или не успевает,
смотрел ли кто-то ее глазами?
 
 
Мой день длится десятилетия,
и я не успеваю.
 
 

2.

Отпеваю сны, не умея петь, —
неустанная плакальщица
над гробом памяти,
над горькой заводью
неосмысленного,
несказанного,
выдуманного на треть,
 
 
невозможного на две трети.
 
 

3.

Спичечный коробок,
сожженный мартовской ночью
за воротами храма,
сдавший излет зодиакального лета
желтому пламени
почти без боя,
 
 
в который раз отпускаю
в грязную урну,
но все еще больно.
 
 

4.

Рано или поздно
случится жаркое, сенокосное.
 
 
Босыми ногами
чуя песок и камушки,
прорасту макушкой в звезды.
Все будет,
и ничего не останется:
ни страха, ни памяти…
 
 
Только космос.
 

* * *

 
Качнется день, и солнечная завязь
покатится в траву.
Течет, смолится вековечный август.
Ты будешь жить. Я тоже не умру.
 
 
Медовое пролито безлимитно
сияние,
сочится в водоем.
Мы будем жить, мы точно не умрем.
 
 
Безвременна иллюзия полета
опавшего листка.
А вдалеке
на выжженном пригорке машет кто-то
тростинкою в обугленной руке.
 
 
Нет, показалось… просто в загорелой.
 
 
Рыжеет поднебесная кайма,
земное тело
бережно согрето.
 
 
И ядерная скорчилась зима
над мегатонным летом.
 

Проза

Андрей Дмитриев

Родился в 1956 году в Ленинграде. Русский, советский писатель, редактор, сценарист.

Лауреат Пушкинской премии Фонда Альфреда Тепфера, премий «Русский Букер» и «Ясная Поляна», большой премии имени Аполлона Григорьева, премий журнала «Знамя», премии Ивана Петровича Белкина, премии Правительства Российской Федерации в области культуры (2013). Финалист премий «Большая книга», «Русский Букер».

Ветер Трои
Маршрут

Полезность географии предполагает в географе также философа – человека, который посвятил себя изучению искусства жить, то есть счастья. Страбон

Немногим позже, когда Тихонин будет объявлен в розыск, те из нас, с кем сочтет нужным говорить полиция двух стран, сильно разойдутся в описании его примет, но все мы, не сговариваясь, отметим, что седина у него – медная. С въедливым недоумением полицейские чины Турции и России будут допытываться, что же имеется в виду, ведь медно-рыжий цвет волос не может означать седину, или же речь идет о ее зеленоватом оттенке, свойственном старой меди? Эта, с позволения сказать, версия нас всех разозлит: зеленоватая седина – это же гадость, треш, уродство, ее даже представить себе тошно, а Тихонин – он собой хорош, и медь его седины хороша. Полицейским останется лишь гадать о цвете его волос, не передаваемом даже цифровыми фотографиями в документах – на них на всех волосы его темны и цвета неопределенного…

Так вскоре и будет; пока же Тихонин, немолодой мужчина с медной, иначе и не скажешь, сединой вот уже третий час сидит нога на ногу в пластиковом кресле перед выходом из таможенного коридора в зал ожидания терминала прилетов нового стамбульского аэропорта. Навстречу ему раз за разом выходят, с громом выкатывая свой багаж, пассажиры римского, московского, бакинского, софийского и белградского прибывших рейсов – самолет из Чикаго, в ожидании которого Тихонин третий час сидит в жестком кресле, упрямо задерживается… Время от времени Тихонин встает, идет к бубличной, пьет кофе. Привычно подчиняясь окрику сотрудника службы безопасности аэропорта, натягивает на нос противовирусную тряпочку; минуту позадыхавшись, столь же привычно сдвигает ее с лица на горло и возвращается в кресло…

Три часа прошло. В зал ожидания вываливается, гремя колесиками багажа, небольшая толпа пассажиров; Тихонин слышит английскую речь и испуганно встает. На нетвердых и, как он думает, затекших ногах идет навстречу толпе и видит в ней Марию.

Трех тревожных часов ожидания ему хватило, чтобы перебрать в воображении все возможные варианты того, как должна выглядеть Мария после сорокалетней разлуки, и выбрать из них самый предпочтительный. Воображение Тихонина не было мечтательным, но и никогда не рисовало страшного: его питал один лишь здравый смысл, и потому Тихонин не был удивлен, увидев Марию именно такой, какой вообразил себе увидеть: коротко подстриженной светлой шатенкой, немного полноватой, но не чуждой спорту, как это принято у американок ее круга; с лицом немного изменившимся, но прекрасным, как и прежде, и узнаваемым благодаря тактичному вмешательству косметолога и, совсем чуть-чуть, пластического хирурга. Разрез глаз, из-за которого в них навсегда застыло испуганное удивление, был прежним, синие зрачки стали заметно шире – благодаря линзам с сильными диоптриями.

– Да, это я, – произносит Мария заготовленные, как отчего-то думает Тихонин, слова. – Тебя тоже узнать трудно. За сорок лет мы просто обязаны были измениться… Что ж, здравствуй, мой Тихоня.

Он медленно касается губами ее упругой не по возрасту щеки, перехватывает ручку чемодана; тронув локоть, молча приглашает следовать за собой и бодро катит чемодан к выходу из терминала – она за ним не поспевает.

– Никогда не была в Турции, – призналась Мария после долгого молчания, когда наскучило глядеть из окон такси на холмы по обеим сторонам трассы, укутанные легким, как пар, густым и теплым дождем.

– Здесь хорошо, – ответил Тихонин, чувствуя тепло ее бедра, но не решаясь опустить ладонь на колено, – но здесь очень строго с масками. Как приедем, советую надеть.

– Я учту.

Таксист обернулся:

– Are you from?

– America, – ответила Мария.

– Россия, – сказал Тихонин, и таксист развеселился: их ответы прозвучали как один.

– Куда он нас везет? – спросила Мария.

– К площади Таксим, если тебе она что-то говорит. Нам нужен «Хилтон».

Мария заскучала:

– Мы будет жить в «Хилтоне»?

– Нет, – успокоил ее Тихонин. – Там отделение Avis, где мы возьмем машину. Я когда беру – только у них; привык. У меня там даже скидка.

– Почему не взял заранее? Забыл по привычке все забывать? Зачем мы едем за машиной на такси?

– Не то чтобы забыл, – мягко поправил ее Тихонин, – и, может быть, привычка забывать – не у меня. Но, чтобы взять мотор в аренду, нужны права, а у меня их нет… Ехал в Тузлу на своей, 21 слишком разогнался. Оно бы ничего, здесь превышают все, но меня полиция остановила, то есть попыталась остановить… И погнались – а что им оставалось? Я думал, оторвусь, потом запутаю их в Тузле. Не запутал. Права забрали, выдали повестку в суд.

– Вот почему ты вынудил меня взять с собой права. Выходит, это я беру машину.

– И страховку, – подсказал Тихонин. – На мои деньги, разумеется.

– Но мне придется сесть за руль.

– Извини.

– Нет, Тихоня, ты не изменился… Удирать от полиции. В Турции.

– Я понимаю, тебе смешно. Вспомнила, как я лишился прав на мотоцикл – я тогда их только-только получил.

– Ну да! – Марии в самом деле было весело. – Мы удирали на твоем «Ковровце» от гаишника – или тогда их еще звали орудовцами? – и он нас легко сцапал.

– Он был на «Урале». Слишком мощный движок.

– Допустим, мощный. Но ты съехал с дороги в поле. Во вспаханное поле! Зачем ты съехал в поле?

– Думал, оторвусь.

– Он думал!.. Мы увязли и упали. Ты меня уронил. Хорошо, я ничего не повредила. Но я вся перепачкалась… Тебя лишили прав, объявился твой отец и отобрал у тебя мотоцикл.

– Причем навсегда, – сказал Тихонин. – Говорили, он его продал.

– Сколько тебе было?

– Как и тебе.

– Шестнадцать.

– Верно… Права на мотоцикл выдавали с шестнадцати лет; не знаю, как сейчас.

– Шестнадцать лет, девятый класс, все правильно. В шестнадцать лет быть дураком не стыдно… А сейчас тебе сколько?

– Я вот смотрю на тебя и чувствую: те же шестнадцать.

– Поцелуй меня, наконец, – спокойно сказала Мария.

– Приехали, «Хилтон», – обернулся таксист.

Как только они вышли из машины, дождь прекратился, и над Стамбулом встало солнце.

«Через двести метров поверните направо. Потом поверните налево. Налево и направо. – Женский голос русского навигатора в телефоне Тихонина звучал уверенно. Ведомый Марией «меган» разматывал путаницу улиц района Султан-Ахмет с таким медленным, натужным и опасливым усилием, как если б по извилистой дороге поднимался к небу…

– Знаешь, что я заметила, – сказала Мария, притормозив на перекрестке и нетерпеливо поглаживая руль. – Твоя седина на солнце отливает медью. Я тебя не помню рыжим – откуда медь?

Тихонин помолчал; он словно бы ее не слышал и нетерпеливо поглядывал в окно…

«Поверните налево, – в который раз напомнил о себе навигатор, – поверните направо; поверните налево, затем следуйте прямо… До окончания маршрута осталось триста метров».

– Здесь! – произнес Тихонин. – Отель за перекрестком, но еще чуть дальше нам вперед, к парковке: она слева.

Навигатор подтвердил: «Через шестьдесят метров поверните налево. Вы прибыли в конечную точку маршрута».

И световой день подошел к концу.

Они обосновались в двухкомнатном номере на третьем этаже и отправились ужинать. Обойдя по длинному кругу темную громаду нежно подсвеченной Голубой мечети, поднялись на крышу четырехэтажного ресторана, давно облюбованного Тихониным. Сели за столик на краю открытой площадки. Прямо перед ними слабо сияли во тьме купола Голубой мечети и Айя Софии; на другом краю, за ограждением, на малом отдалении дышал Босфор и словно бы тлела в ночи, в рассеянных огнях подсветки, старая, с угловатыми башнями, крепость, которую Мария приняла за несуществующий каменный мост. Она с трудом воспринимала все вокруг; ей не хотелось говорить; она до того устала за весь этот огромный, хлопотливый день, что задремала в ожидании султан-кебаба и баклажанного пюре.

– Прости, – сказала она Тихонину. – Пока я добиралась до Чикаго, потом аэропорт, дикая задержка рейса, этот перелет в Стамбул, еще и пересадка, другой мир, в нем – ты… Слишком всего много. – Она неуверенно, будто боялась неверной рукой пролить вино, отпила немного каппадокийского и вдруг спросила: – Мне вот интересно: какой ты меня себе представлял? У тебя ведь нет моих фотографий.

– Верно, – согласился Тихонин. – Пока я маялся в аэропорту, я представлял тебя примерно такой, какой и увидел. Какой вижу и сейчас.

– А до аэропорта? Все эти годы? Все эти сорок лет?

– Такой же, как и раньше, ровно такой и никакой другой. Сожму глаза и вижу тебя перед собой тощей, но с хорошей грудью, вижу твою знаменитую светло-русую косу до самых впадинок под коленками, и ты – в широких, толстых, пол-лица заслоняющих очках… Ты их снимала неожиданно для всех, и открывалось вдруг все твое лицо. Оно было всякий раз как фотовспышка. И глаза твои из-за твоей, ты извини, подслеповатости казались сонными, с наглым таким, восхитительным сонным прищуром; я сразу сошел с ума, когда ты впервые сняла передо мной очки… Ты меня совсем не слушаешь, но это ничего. По-моему, тебе давно пора спать.

Они вернулись в отель. Мария скрылась в своей комнате. Тихонин выволок кресло на обширную открытую террасу и уселся, опустив локоть на перила. Под ним внизу стихала узкая, обычно многолюдная при свете дня, но голая во тьме, старая улица. В окне напротив, столь близком, что казалось, до него можно было достать рукой, кто-то громко говорил по телефону за легкой шторой при неярком свете ночника; разговор прервался, и ночник погас. Тихонин привстал, подался чуть вперед, вытянул голову над перилами и глянул влево – туда, где улица черным ручьем втекала в ночное море: там помаргивали огни судов, вставших на рейде, но самого моря, что слилось с небом, не было видно во тьме. Лицо Тихонина гладил медленный и теплый солоноватый ветер. В закоулках вокруг глох шум редких машин. Чайки вскрикивали, как если бы их кто-то тревожил во сне.

Скрипнув, тихо приоткрылась дверь. Показалась Мария в белом гостиничном халате, сказала:

– Ты здесь собрался до утра сидеть? Ты забыл обо мне?

– Думал, ты спишь, – сказал Тихонин.

– Как я могу уснуть, ты сам подумай?.. И хватит тебе стынуть, идем ко мне.

Мы уже согласны меж собой, что все у них когда-то началось с пирожка. Купленный в буфете станции Пытавино за четырнадцать копеек, тот пирожок с крутым яйцом и рисом был не слишком вкусен, зато сытен. Тихонин ел его лениво. Слегка откусывал – и забывал о нем, и следовал в себе блужданию каких-то мыслей, тогда ему казалось, очень важных; отщипывал от масляного края и задумчиво бросал отщипанное в пыль, воробьям. И воробьи, пофыркивая крылышками, клевали это тесто, а когда сверху на них падала хромая ворона, отпрыгивали в стороны и отряхивались… Потом ворона, наклевавшись, взлетала вверх с нелегкого, вразвалочку, разбега; воробьи снова сбивались в кучу у ног Тихонина – он им еще отщипывал от пирожка.

Сидя в тени станции на лавочке, Тихонин думал, ел, глядел на воробьев, а на кого еще было там глядеть, кроме девочки с огромной светлорусой косой? На нее и стоило взглянуть, когда бы не неловкость: прохаживаясь взад-вперед в ожидании пригородного дизеля и проходя мимо Тихонина, девочка сама поглядывала быстро на Тихонина… Казалось бы: что в том неловкого? Даже если ты, допустим, робок – отчего не осмелеть хотя б на миг и, подгадав момент, поднять глаза навстречу девочке?.. Но в том-то все и дело, что мгновенные, словно скользящие взгляды ее не были взглядами ему в лицо или хотя бы пресловутыми потупленными взглядами. Она вообще не на него глядела всякий раз, но вот куда? Неужто лишь на воробьев да на ворону?.. Тихонин не отвлекся от своих важных мыслей, не сразу глянул исподлобья на нее, а как глянул, пригляделся – понял с удивлением: она глядит на пирожок в его руке, который он от скуки ест и от которого отщипывает воробьям… И не нашел ничего лучшего, как остановить ее коротким возгласом:

– Хочешь? – и протянул ей пирожок.

– То есть? – не поняла она.

– Если ты хочешь, откуси. Или совсем доешь, – сказал Тихонин.

Она ответила спокойно:

– Не хочу. Да если б и хотела, мне нельзя.

– А почему нельзя?

– Это негигиенично, – ответила она.

Тихонин растерялся, бросил, что осталось, воробьям, и те толпой закопошились в пыли. Он достал носовой платок и вытер им масляные руки. Девочка недобро посмотрела на него и пошла, дрогнув косой, в дальний конец платформы; скоро прибыл дизель, она вошла в вагон и уехала в областной центр.

Он не видел ее долго, может, месяц, зато вспомнил сразу, как встретил на озерном берегу: такую косу, может быть, единственную в области, не говоря уже о районе, нельзя было совсем забыть всего за месяц. Тихонин подошел, сказал «привет», она ответила ему как старому знакомому. Потом они купались вместе, и Тихонин смог увидеть, как выглядит ее коса, если распустить ее и разбросать, распущенную, по плечам; если ее, мокрую, обтереть сверху донизу шершавым полотенцем, пусть не досуха – это невозможно, – а потом собрать в узел на голове и, чтобы узел не рассыпался, схватить его косынкой. Тихонин сам не распускал Марии косу, не вытирал ее – они ведь почти не были знакомы и пляж не был малолюден, – но ему уже тогда казалось, что это он распускает Марии косу перед тем, как она войдет в воду, и это он промокает потом ее волосы, набрякшие водой и оттого особенно тяжелые, шершавым полотенцем…

Потом гуляли-говорили. Тихонин проголодался; в кармане у него был целый рубль: на пельменную хватило бы обоим, но он молчал, серьезно опасаясь, что, если ей сказать о голоде, она услышит в этом невежливый намек на пирожок с рисом и яйцом. Но Мария сама ему сказала:

– Что-то захотелось есть после купания.

– Я бы тоже съел чего-нибудь, – обрадовался Тихонин.

Мария уточнила:

– Я не голодна, но у меня такой метаболизм. Обмен веществ, говоря по-русски.

Тихонин промолчал; Мария сама вспомнила о пирожке:

– Я тогда, на станции, вовсе не была голодной. Это такой обмен веществ. Он есть у всех, но у меня он очень быстрый. И я всегда думаю, что хочу есть.

– Я понимаю: как у чаек, – сказал Тихонин. – Они все время голодны, и потому всегда кричат, не переставая.

– Я не чайка, – ответила Мария. – Я никогда не кричу, и я не голодна, как я тебе уже сказала. Но у меня метаболизм.

Тихонин не стал спорить и повел ее в пельменную «Дружок».

Как только они встретились опять, на этот раз условившись о встрече, разговор снова зашел о еде, не то чтобы нечаянно, но совсем уж неожиданным образом. Казалось бы, как связана еда с его желанием поцеловать Марию? Тихонин этого не только лишь желал, но заранее сказал себе, что обязательно попробует ее поцеловать; просто попробует, а там пусть будет то, что будет… Поговорили, погуляли, где пришлось, и перед тем, как начало темнеть, он взял ее за плечи, повернул к себе – и услышал то, что с заведомым унынием предполагал услышать:

– Не надо, а?..

Он подавил вздох, но Мария этим не закончила и пояснила прямо:

– Ты не думай, я не против. Но я сегодня ничего не ела, и у меня, наверно, плохой запах изо рта, прости за откровенность. Я не хочу, чтобы ты думал обо мне про запах изо рта.

– Мне это все равно, – успокоил ее Тихонин и вовремя себя поправил: – Я хотел сказать, меня это не пугает. Это же все равно твой запах.

– Зато меня пугает, – мягко воспротивилась Мария. – Сейчас не надо.

– А в щеку?

– В щеку можно.

И Тихонин осторожно поцеловал Марию в щеку, несильно пахнувшую мылом из ромашки; прильнул к щеке и долго так стоял, щекой запоминая почти неосязаемый пух ее щеки. Вот тут у них и вышел разговор о еде. Марии нужно было объясниться, и она, помимо прочего, сказала:

– Я вообще молчу, а она мне говорит, чтобы я не смела говорить о еде как об искусстве – это мещанство; хотя не знаю, где и у каких мещан эта еда, которое – искусство… Но я ведь ей еще и слова не сказала; я просто хочу есть.

– Но кормит же? – предположил Тихонин осторожно, понимая, что Мария говорит ему о матери.

– Да, – ответила ему Мария. – Толокном.

– Это что? – спросил Тихонин. – Я это, кажется, читал; это что-то очень полезное.

– Да, очень… Очень полезное, если не каждый день. И если делать его по-настоящему. Толочь овес, чтобы выходило очень мелко, как мука. Потом обжаривать, потом – неважно, что потом. Ей для меня толочь некогда. И не умеет; я тоже не умею. И нету русской печки, чтобы запаривать. И доставать, искать овес в продаже ей лень, а хлопья почему-то не годятся. Она мешает мне обычную муку с водой и кипятит. Я прошу ее хотя бы обжарить муку и потом кипятить, но ей это некогда. Она придумала теорию. Для нее это теория, а для меня – практика, жизнь каждого дня.

Тихонин удивился:

– Какую можно вывести теорию из муки на воде?

– Еще какую! – заверила его Мария. – «Весь наш великий народ, – она мне говорит, – то есть его трудовое большинство веками ело толокно. И этот весь народ на одном лишь толокне воздвиг великую страну: совершал открытия, дождался революции, всех победил и полетел в космос… да, на одном лишь толокне». Поэтому она следит, чтобы я не съела чего лишнего, и я всегда хочу есть.

– Не только ведь на толокне, – осторожно заметил ей Тихонин. – Было же, наверное, какое-то разнообразие… Мне кажется, что с нею можно и поспорить.

– С ней нельзя спорить, она и стукнуть может.

Она ударит не раздумывая. Но про разнообразие она все понимает. И уже пробует перевести меня на тюрю. Тюрю, она мне говорит, сам Лев Толстой пробовал и нахваливал.

– Про тюрю я не знаю ничего, – сказал Тихонин быстро – и соврал.

– Конечно, тюрю делать проще – это вам не толокно толочь, – продолжила Мария с непонятным увлечением. – Берешь хлеб, греешь воду, режешь лук. Все это перемешиваешь – и ешь себе, радуйся, еще и радуй Льва Толстого.

– Ну и как? – робко спросил Тихонин.

– Не знаю, я от тюри отказалась, и у меня теперь моральные проблемы. Я сегодня ничего не ела, потому что в тюре – лук, и я об этом говорила, а у меня свидание с тобой: нехорошо бы вышло… – Мария, помолчав, спросила тихо: – У нас свидание, ведь правда?

– Да, – ответил ей Тихонин не раздумывая и сам услышал, как дрогнул его голос.

Они договорились в другой раз встретиться в кино, на чехословацком пародийном вестерне «Лимонадный Джо». Тихонин посмотрел его впервые, еще когда ходил в пятый класс. Он помнил, как тогда смеялся, и надеялся, что «Лимонадный Джо» хотя б на полтора часа отвлечет Марию от ее моральных проблем. В день свидания он попросил свою мать испечь пирог с мясом так, как она умеет: чтобы побольше было мяса… Но оказалось, мяса в доме нет, зато отец принес с рыбалки много плотвы и окуней – и вновь пропал на адовой рыбалке: опять бог весть когда объявится… Тихонин вспомнил, как на излете своего самого страшного запоя отец уже не мог принимать никакой иной еды, кроме тюри, но только тюря та была не на воде – на водке; отец хлебал ее столовой ложкой, и умер бы тогда, но испугался, а что он ел потом и что ест каждый день, никто не знал: он дома не бывал неделями и вряд ли голодал: кто ж голодает на сплошной охоте да рыбалке?

Тихонин просил мать испечь пирог необычных габаритов, то есть не размером с противень, как она делала всегда, но чтобы можно было принести его в руках и, не разрезая, съесть на лавочке где-нибудь в тихом сквере напротив кинотеатра «Молодежный». И Зинаида Алексеевна послушно испекла не то чтобы большой, но и не маленький, размером с деловую папку пирог с рыбной начинкой, в котором рыбы было много, а тесто было тонким – такие пироги у Зинаиды Алексеевны и лучше получались, чем мясные.