«Почему я лежу голая на голой земле?» – приподняв голову, я посмотрела на свои руки. Моя новая кожа ощущала взгляд – тысячи взглядов, – которыми смотрели на меня невидимые глаза, словно каждый листочек, каждая травинка хотела узнать, что же у меня спрятано внутри. В голове звенел шум, летели какие-то отголоски вместе с обрывками так никогда мною не сказанного; как теряющиеся в лесу птицы, в памяти вспыхивали оттенки одного цвета – чёрного, клочки которого когда-то были моим шёлковым платьем.

Я не сошла с ума, я знаю, что я есть, я знаю, кто я. Сжимаю горсть перепревшего давным-давно дерева и встаю, подношу ладонь к лицу – что я там могу увидеть? Вдыхаю, провожу рукой по груди – она влажная, – а под пальцами тёплая земля. В этот миг мои губы, наверное, познали самую счастливую свою улыбку.

Во мне тишина, из людей я здесь одна, и я здесь дома. Сколько лет или моих жизней уже пролетело, чтобы я снова вышла из земли, как плоть, выходящая из рождающего чрева? Я не пытаюсь понять то, что не может быть понято мною в эту реальность, и я не ищу ответы, потому что под ногами миллионы миллионов умерших и разложившихся форм жизней, которые и есть моя суть. Я тихо шагаю по смерти, но громко звучат мои шаги для тех, кто живёт и слышит. У меня нет зеркала, чтобы посмотреть, красивая я или нет, и нет оценивающих меня других глаз, чтобы через них обмануть себя – хорошая я или нет. Здесь я голая.

Подхожу к громадной каменной чаше, высеченной в скале мощной водой, – она и сейчас льётся мощно. Я всегда удивлялась, как так получается, что в чистом источнике не видно ни одного моего отражения, как будто смотрю на себя и не вижу больше никого, только себя. Закрываю глаза и полностью ухожу под воду. Сколько раз вода меня перерождала, и сколько раз вода меня уносила, а потом приносила, чтобы я оказывалась в месте, в котором мне предначертано быть? Мне нечего с себя смывать – разве что прах прожитой когда-то жизни.

Дельфания – я выбрала это имя, чтобы предстать в земном теле, которое я тоже когда-то выбрала.

Я знаю эту тропинку и знаю эту дорогу. В любой момент я могу уйти туда, куда хочу, но я здесь, в забытом всеми уголке бурлящего леса, который жаждущим сердцам покажется заветным раем. Но здесь не рай, здесь всего лишь дом, такой же дом, как и тысячи миров отсюда. Я на земле, и я земная, и в этой коже я как никогда чувствую своим нутром, кто я такая. Вот моя хижина, построенная сильными руками, – они умели укрощать не только ярость зверя, но и огонь чрезмерно бушевавший жизни. Вот мои наряды и украшения, но я беру самое обычное льняное платье цвета морской пены, смешанной с охровым песком. Что теперь? Я ещё ни разу не подумала о том, что случилось, и ни разу не вспомнила до боли любимые голоса – их так много было у меня, что распознавать, кто есть кто – непомерная трата.

***

«Мама, мама!» – моя душа видела мальчика, зовущего меня. Но то было другое имя и другое тело, и другое место, не здесь, а там – в белой палате, где монотонный стук сердца сигналил жалобным зелёным светом на маленьком чёрном мониторе.

«Как же мне сказать тебе, что я – и мама, и не мама?»

***

«И снова наша встреча, безумная Атлантика. Ты такая своенравная. Скажи, кому-нибудь удалось тебя утихомирить? Как вижу – нет, и слава Богу».

«Не плачь, ты ж никогда не плакала и не сожалела ни об одной истории, которые сейчас мелкими ракушками разбросаны у пальцев моих ног. Мы хоть с тобой и не родные, но близкие, как старые верные друзья: мы не раз ссорились и не раз друг друга прощали».

«Ещё шумит в твоём сердце эта песня – и в моём тоже. Постой, пусть ветер хоть на секунду замолчит, а я вберу в себя все наши самые счастливые с тобой воспоминания», – я простёрла руки к океану.

***

«Как ты можешь так с нами поступать?» – говорил он, но я его не слышала. – «Лиз, ты больна. К чёрту всех и всё, что они говорят! Ты нам нужна! Вернись!»

***

Я сидела у разведённого костра на берегу необычно тихого океана. Или океан был всё такой-же, но не такой же была я? Сколько раз я могла просто так сидеть и смотреть, как волны уносят время, как время возвращается с волнами? Проходила целая жизнь, а мне так и не удавалось побыть одной, не произнося ни единого слова в своих мыслях.

***

«Дельфания, домой!»

Я побежала на зов мамы, спешно попрощавшись со своим лесом: «До завтра!»

***

Говорят, детство – самое счастливое время, и если у тебя есть хорошие воспоминания о нём – это точно счастливые воспоминания, и у меня они были. Но кто решает, в какой цвет окрашивать память?

Я любила маму, а мама любила папу, а папа любил нас. Мама выращивала в нашем саду овощи, которые она нам готовила, а папа рассказывал мне всё-всё о жизни ни на секунду неумолкающего океана. В детстве я не видела большой воды, поэтому папины рассказы казались мне чем-то сказочно далёким. Но если я к чему-либо привязывалась сердцем, этого никогда потом не бывало много, но и мало не бывало; это становилось моим вторым я, в которое я смотрела как в кристальную воду зеркала; и потом уже неважно, в каком платье я предстану пред самой собой, и неважно, какие воспоминания озарят мои безмятежные глаза, и неважно, сколько ещё любви мне предстоит объять своим сердцем.

Я познала разную любовь, но пока не увидела, где кончаются её пределы, и есть ли эти пределы вообще. Поэтому я никогда не плачу, когда смотрю на свои руки, испачканные в свежей перепревшей земле.

Сколько судеб смоталось в этот клубок? Я могла бы смотреть целую вечность, ища глазами ускользающий в закате горизонт, но я сижу здесь и распутываю нити, из которых, возможно, кто-то после меня соткёт скатерть, и она волнами соединит нечаянно разбитую любовь. Я там, где я благодарю жизнь за каждое моё в ней существование, и я хочу это делать ещё много-много раз – столько, насколько хватит сил делать вдохи и выдохи. У меня есть ещё вечность впереди, но вечность всегда быстротечна, и в этом её главный подвох.

Моё невечное тело сейчас висит на тоненьком волоске, как последний трепещущий листок, не сорвавшийся в бурю со своей ветки. Мне давали выбор, и я выбрала жизнь. Я дойду до основания и разложу все нити по цветам. Я должна это сделать и даже не для себя, а для воспоминаний, которые согреют меня, когда я буду вновь сидеть рядом с Атлантикой, кутаясь от промёрзлого ветра в мой любимый его плащ, пропитанный солью всех наших жизней.

Хорошо, что ветер на мгновение утих, умолк и мой лес, и даже земля, где я недавно очнулась, замерла.

«Что, родная, ты хочешь из моих историй?»

«Пусть тогда из них получатся самые красивые ракушки. Может, отыщется раковина, а там – невиданной красоты жемчужина, которую девушка однажды вплетёт в свои локоны».

Глава 2. Дельфания

Рассветало. Ахмар вышел из моей спальни так тихо, как умеют пробираться сквозь стены только самые искусные воры, унося за пазухой надёжно спрятанные драгоценности. Я посмотрела в окно: никакого намёка на первые лучи, но уже вовсю шёл новый день, а с ним и роли – не новые, а те, что мы согласились с ним сыграть.

В моей улыбке солнцу не было счастья, скорее грусть о том, как могло бы с нами быть. Я любила перебирать в своих мыслях события, которым никогда в жизни не суждено случиться. Я надеялась и втайне от себя боялась, что сбудутся картинки, в которых уже нет ни ада и ни рая, где есть только мы – такие, какие мы смотрим друг другу в глаза, ощущая своей кожей, как дышит рядом другая кожа. Обнажиться, чтобы любить, или чтобы стать пеплом, развеянным над свежей перепревшей землёй? Нет, это не мечты, это попытки воссоздать зависшую надо мной реальность. Но владычица судеб – отнюдь не богиня судьбы, а мы сами, и, как старые ожерелья, мои желания рассыпались, теряясь в самых потаённых уголках моего иллюзорного мира.

Я была верховной жрицей, и этот сан обязывал соблюдать нейтралитет в выборе мужчины. Но как не выбирать, когда я выбрала ещё до своего рождения? Я смотрела на себя в зеркало и смеялась самой себе, как смеётся сумасшедшая. Каждый мой шаг мог разбить тысячи жизней, а мог принести спасение – и тем, кто ещё молится; и тем, кто уже приготовился перешагнуть свою последнюю черту; и тем, кто даже ещё не родился; а мог всё изменить – если я дам себе всего лишь крохотный шанс… – но я туда не шла, в который раз изменяя своему счастью.

Меня бесил этот разврат, творящийся за крыльями свободы. Разве я не знала, что молодые жрицы, призванные поднимать из глубоких недр тягучую любовь, будут этой любовью развлекать ненасытных, пытаясь принести в лишённом девственности чреве хоть какую-то опору в эту трещавшую по швам жизнь? Разве я сама была лучше них? Мне казалось, я найду ответы, спрятанные от взора на узкой, убегающей как змея, тропинке, и вернусь назад с решением, удовлетворяющим всех и каждого. Но змея постоянно извивается, ползёт своим вечно холодным телом во все стороны сразу, и если она напугана – она кусает, и если охотится – кусает, и если любит – кусает. Я не могла подумать, даже предположить, что я сама тоже стану змеёй… Но что может сделать женщина в большой игре? Женщина, которая извивается, чтобы ничьи завистливые глаза не увидели, что она любит? Женщина может многое, и как бы я хотела этого не мочь.

***

Я неслась в своей машине по ночной автостраде, в глаза слепил поток, водопадом низвергавшийся с неба. Кто-то наверху, наверное, за меня плакал, я же молчала, будто мне не было о чём сказать, но у меня было что, а я предательски молчала.

«Я неудачница. Полная неудачница. Я больше ни на что не способна. Они хотят вскрыть скальпелем мою грудную клетку и достать оттуда сердце. Разрежут его, и если и там они не удовлетворят своё любопытство, они доберутся и до моей души», – неконтролируемая череда мыслей пульсировала в моей голове.

«Остановись!»

«Как продолжать, если я ничего не слышу? Они прокляли меня моей же славой».

«Остановись!»

«Хоть бы бешеный пёс из этой голодной толпы огрызнулся и укусил меня. Не хочу больше боли, не хочу их надежд – они ими закидали меня – всю; раздели меня…»

«Остановись!»

«Не хочу больше чувствовать».

Фары, удар, пелена…

***

В тот день я стояла на своём законном месте по правую руку от жены правителя и так же, как и другие одетые в чёрные одежды жрицы, провожала стройные ряды воинов, идущих ради любви любовь отнимать, – любовь, которой я своим голым чревом поклялась когда-то служить… Но чему я служу сейчас? Где сейчас моя любовь? Её нет, потому что я её давно похоронила. Творя реальность, я знала, что больше никогда не увижу глаза бурлящего в пене океана, которыми на меня всегда смотрел Ахмар…

За каждой любовью стоит мужчина и женщина. Но что происходит, когда любви нет? Неужели эти глупцы думают, что любовь можно просто взять, как берут с лотка самое сочное яблоко, бросая монету продавщице? И что делать, когда лучший выход для твоей любви есть её уход?

Я научилась быть удобной по меркам царящего вокруг хаоса, но никогда я не перекрывала свой источник, который связывал меня с той самой сутью, что дарила мне черная влажная земля под ногами. Я ложилась в постель с правителем, потому что он не мог насытиться своей законною супругой. Она ненавидела меня, она всё знала. Я поднимала силу, которою он через меня питался, но это было для него лишь мимолётной усладой в тени растущей в его саду оливы; каждый раз с неё слетал ещё один пожелтевший листок, который тут же седел и медленным ядом капал на землю под моими ногами – дерево не может вечно плодоносить, если из него просто высасывать жизнь.

Когда-то я гордилась своими чёрными одеждами, сейчас же они казались мне моим проклятием: «Неужели нельзя быть просто той, кто я есть на самом деле? Зачем эта гонка за смертью? Зачем играть чужие роли?»

Правитель, одетый в свои блестящие на солнце доспехи, восседал на своём чёрно-гнедом коне и вместе со своими оруженосцами завершал шествие.

Я перевела взгляд на его жену:

«Я ей верю».

«Наивная?»

***

«Папа, а если мама к нам не вернётся?» – маленькие глаза смотрели на большие глаза, как будто море искало свой смысл в большущем океане и не находило.

Глава 3. Лиз

– И… в этому году премию по литературе в номинации «Дебютный роман» получает… Элизабет Харткинсон!

Стук в висках – сотни копыт промчались по моей голове, – не могу поверить, что слышу своё имя: «Неужели, я? Я выиграла эту премию?!» Переполнявшая меня радость, по идее, должна была меня подхватить и вынести на крыльях ликования на сцену, но я не могла пошевелиться, я словно онемела; ком в горле; ощущение, что меня распяли на кресте. Я стала в одночасье знаменитой. То, к чему я так долго шла, чего я так хотела, когда писала свой роман: чтобы женщины меня услышали, чтобы они воспрянули духом, когда, казалось бы, всё уже потеряно и из пепла ничего не возродить – я так хотела донести это до них… И вот они смотрят на меня из зала, и они смотрят на меня со своих маленьких кухонь на экранах их плазменных телевизоров, и меня точно они увидят на первых полосах своих газет и журналов, когда будут ехать на работу, по привычке читая в душном вагоне метро. И что сейчас? Во мне пусто. Ничего. Я готова разрыдаться, умоляя: «Заберите это всё от меня!»

«Ты сильная!» – пронзил мои окаменевшие виски мой же голос. Я встала и уверенным шагом поднялась на сцену.

Странно, когда я оказалась наверху за кафедрой чтобы сказать свою благодарственную речь, я вдруг перестала чувствовать те стеснение и волнение, которые меня буквально парализовали до этого. Я сказала то, что от меня все ждали, хотя заранее не готовила никаких речей. Я вообще не верила в этот конкурс, если бы не Андреас. Собственно, это была его затея отправить мою рукопись жюри. Он всегда в меня верил, даже когда у меня ничего не получалось, и я в порыве отчаяния бросала все свои наброски в пасть всепоглощающего шредера.

Мне вручили бархатную коробочку, в которой на атласном чёрном шёлке лежало золотое перо. «Ты это заслужила!» – читалось в ликующем взгляде Андреаса, сидящего в первых зрительских рядах.

Я не любила, когда в моменты близости он называл меня «Моя королева», теперь у него были все причины меня так называть, а все мои «отнекивания» с этой премией теряли свою силу перед ним.

***

В очередной раз напившись, Гарольд ударил меня.

«Моя королева», – как сломленный цветок, моё тело подхватили закованные в сталь руки.

Гарольд взял меня прямо на глазах у приставленного им же ко мне телохранителя. Я не сопротивлялась, он был моим законным супругом, он был королём. Он ненавидел, когда я плачу, поэтому я терпела, пока он, как стервятник, разрывал мою живую плоть, держа меня за поводок моих собранных в косу волос.

В этом безумном пиршестве моей единственной опорой был холод, исходящий от металлических пластин на одежде Владимира. Владимир был наёмником, которому было нечего терять, и его никто не ждал в его стране: именно таких и брали в личную королевскую охрану, потому что сюда никогда не допускали кого-то из своих. Гарольд был одержим манией предательства, он платил своим наёмникам неогранёнными алмазами, поскольку только у него был доступ к этим столь ценившимся драгоценным камням; так, он думал, у него будет гарантия личной безопасности, хотя он сам себе был предателем номер один.

***

– Элизабет, поздравляю вас с премией, – ко мне подошёл репортёр одного большого издания. – Можно задать вам несколько вопросов?

В нерешительности, я кивнула:

– Давайте.

– Ваша главная героиня – Дельфания, в вашей жизни есть её прототип или она – писательский вымысел?

– Дельфания, – начала я, – чисто плод моего воображения. Я не срисовала её ни с одного человека, с которым была бы лично знакома. И не искала её ни в архивах, ни в учебниках по истории. Она просто пришла ко мне, а я рассказала её историю, – я безупречно выдала свою заготовку.

– Вот так, просто взяла и пришла? Вас посещали видения или вы слышали её голос?

– Нет, я не слышала, – соврала я. – Ко мне приходили её мысли… – Я вдруг замолчала, теперь я уже сожалела, что согласилась на это несогласованное заранее со мной интервью.

– Можно ещё один вопрос?

Я хотела отказать, но вокруг меня уже собрались другие журналисты, и я не хотела, чтобы они обо мне что-то плохое подумали:

– Хорошо, но только один.

– Некоторые ваши читатели считают, что вы будто заглянули в одну из своих прошлых жизней и написали про саму себя. Это могло бы произойти в реальной жизни в своё время?

Сделав усилие, я попыталась иронично улыбнуться:

– Ну, если учесть, что в каждой сказке есть доля правды, то… может быть.

– В книге вы до мельчайших деталей передали, как женщина ненавидит мужчину. Откуда это? – прозвучал вопрос уже с другой стороны.

«Почему я не говорю им “Стоп!”?»

Я стояла перед сверлившими меня своими глазами репортёрами, не зная, что им ответить:

– Это просто ко мне пришло.

– А вы сами когда-либо испытывали подобные чувства? Может, вас предал кто-то, кого вы любили?

Я почувствовала, как зачесались мои слегка вспотевшие ладони.

«Почему мне просто не уйти, ничего никому не объясняя?»

Я взглянула на Андреаса и отрицательно покачала головой:

– Мне повезло, что такого в моей жизни не было. И нет.

– Но что-то же вас подтолкнуло так глубоко затронуть столь сильные и яркие чувства?

Я начала нервно теребить кончик моего шёлкового шарфа:

– Я вам уже говорила, это не моя история, это она мне её рассказала…

– Вы хотите сказать, что…

– Интервью закончено, – резко прервал Андреас.

Сильные руки моего мужа подхватили моё уже дрожавшее тело и увели прочь от ярких вспышек фотокамер, беспрестанно мерцавших по обе стороны красной дорожки в фойе. Накинутый на мои плечи шерстяной плащ мужа стал моим убежищем среди той ненависти, которая, как мне казалось, шла ото всех, кто смотрел на меня. «Они пытались проникнуть в меня без моего приглашения. Они хотели знать то, что я и сама не понимала», – во мне кипело возмущение.

– Я так рада, что ты рядом.

Я закрыла глаза и ещё крепче прижалась к Андреасу, сидя на заднем сиденье такси. Его грудь была такой тёплой. Я была уверена, что он никому не позволит меня обидеть. Но вместе с тем, мне было не по себе.

– Я люблю тебя, моя королева.

Губы Андреаса нежно прикоснулись к моим распущенным длинным волосам, которые я никогда не заплетала в косу.

Глава 4. Дельфания

Моя наставница крепко сжала моё запястье, будто хотела сказать, что это последняя мудрость, которую я получу от неё:

– Дельфания, запомни, истинный мужчина никогда не причинит тебе боль. Ты всегда полна, потому что и на сухую землю приходит дождь. А теперь беги! Беги!

Жизнь стремительно покидала её. Она вонзила в своё изувеченное пытками тело маленький ритуальный нож, и настала моя очередь закрывать глаза, которые никогда больше не откроются.

Я бежала так быстро, как только умеют бегать, если тебя преследуют демоны. У меня не было никаких демонов, но в тот момент они во мне точно родились и стали впоследствии моими верными псами, которые гнали меня, не давая ни минуты передышки.

Из шестнадцати учениц осталась только я. Наш храм чистой воды был осквернён: варвары в нём вновь и вновь праздновали свою победу, а кромешная ночь, казалось, никогда не кончится. Я не могла, я не хотела верить наставнице, говорившей, что они просто голодны – голодны до самой крайней ступени, соскочив с которой ты переставал быть человеком, и они держались за неё, хватаясь своими гневом и агрессией за последний живительный глоток. Я не понимала, как она может не ненавидеть их – тех, кто практически распял её, удовлетворяя свои дошедшие до безумия похоти? Я бежала не от них, я бежала от себя, от той внутренней боли и ужаса, которые наизнанку выворачивали моё сознание, на тот момент также балансировавшее на крайней ступеньки человечности во мне.

***

«Я поклялась никогда никому об этом не говорить, даже самой себе. И вот, ты, Атлантика, всё это слышишь, хотя ты и без меня всё прекрасно знаешь. Если бы не ты, я бы так и погибла тогда в твоей бездне. Но ты решила, что мне хватает и своих кошмаров, поэтому ты не нашла другого выхода, как выбросить меня в объятия самой большой любви, которая есть в этом всё ещё живущем на потоках истинной любви мире».

Блики от моего костра красным золотом мерцали в набегавших на берег волнах; вода стремилась поцеловать мои голые ступни, но я сидела далеко от неё.

***

В комнату, где я лежала, вошёл молодой воин. Хотя он не был облачён в доспехи, и на его поясе не висело оружие, но по его гордой и подтянутой осанке, по его рукам, которые не скрывали следов, остающихся на коже, только когда заточенное на смерть лезвие металла режет в бою живую плоть, я поняла, кто он. У земледельца или у рыбака нет таких рук, таких рук нет и у правителя, они есть только у тех, кто одним взмахом может навсегда остановить твоё дыхание, потому что это их предназначение.

На мне была чистая одежда, ссадины и раны обработаны и перевязаны. Моя сила, похожая сейчас на непогасший в бурю огонёк свечи, всё еще теплилась внутри меня, и я нисколько не боялась этого незнакомца – боялись мои глаза – маленькой женщины, которой оставалось до её первого совершеннолетия всего две луны. Я сделал попытку встать с постели, но тут же моя голова упала обратно на подушки.

– Ещё рано, – мягко сказал незнакомец.

Он сел рядом со мной, прикоснулся своими пальцами к моему лбу. От него веяло очень знакомым мне теплом, но пока я не могла понять, что это.

– Меня зовут Ахмар. Кто ты?

Я знала его язык: на нём говорили те, кто когда-то вышел из Великой Атланты, теперь там ничего нет – только солёные бескрайние воды, которые, как мне рассказывал отец, никому ещё не открыли тайны своих берегов и глубин. Я была не из них, но хорошо понимала их речь.

На все вопросы незнакомца я молчала, и он, казалось, догадывался, что я просто не знаю, что ему сказать, точнее, какую историю придумать, чтобы потом её выдать за свою правду. Он ждал, ждала и я.

Его дом был похож на большую хижину, искусно построенную из ценных пород деревьев, росших в прилегавшем лесу. Несколько спален, изящная мебель, открытый внутренний двор, и тут и там подставки с высокими свечами, глиняные кадки с цветами. Здесь чувствовалась рука любящей женщины, но он жил один – по крайней мере я нигде не заметила женских вещей.

Ахмар приносил мне еду: сочные фрукты и жареную на гриле рыбу – Атлантика была совсем рядом. Он перевязывал мои быстро заживающие раны и помогал вставать с постели; его мускулистые руки с лёгкостью переносили моё тело в сад, где я слушала, как поют райские птицы; он был моей опорой, когда я выходила на небольшие прогулки. Ахмар буквально собрал меня заново, ведь он нашёл меня практически разбитую о скалы, когда моя рыбацкая лодка, на которой я бежала от своих демонов, попала в шторм.

Всё наше общение сводилось к тому, что он спрашивал, как я, а я в ответ смотрела на него, не произнося ни слова. Я мысленно благодарила его за всё, что он для меня делал. Он это чувствовал, а меня не покидало опасение, что он всё про меня знает. Я была уверена, что его глаза умеют заглядывать в прошлое – в то, что я больше всего сейчас хотела стереть из каждой клетки своего тела.

– Я им скажу, что ты моя немая сестра, – однажды Ахмар сообщил, что ему пора возвращаться.

Его слова предполагали, что я должна буду поехать вместе с ним. Сначала я немного расстроилась, что покину этот тихий укромный уголок, но потом утешила себя мыслью, что долго всё равно так продолжаться не могло. Пришло моё время двигаться дальше.

***

Я держала на руках нашего с Андреасом сына, который родился три дня назад. Роды были нормальными – ни тяжёлыми и ни лёгкими, – но я всё ещё находилась в больнице: я настояла ещё раз всё перепроверить, что со мной и с ребёнком всё хорошо. Хотя я знала, что с нами всё даже замечательно, тем не менее я не имела огромного желания возвращаться домой на следующий день, как предлагал мне доктор.

Андреас был рядом. Он, конечно, за меня переживал, но выглядел очень счастливым. Я же, напротив, плакала, потому что смотрела на это крошечное создание и не знала, люблю ли я его. Во мне было что-то, что изо всех сил противилось потоку материнской любви, оно душило меня. Осознание, что моя жизнь больше никогда не будет прежней, не пугало меня, но разрушало все мои до этого выстроенные надежды.

– Лиз, он же наш сын. Ты любишь его, не сомневайся. Он такой красивый, наш маленький принц. Обещаю, всё будет хорошо.

– Ты всегда так обещаешь, – мой голос дрожал, предательски обнажая для меня самой мои чувства.

– Разве когда-нибудь нам было плохо?

Мне хотелось ответить «Было», но такого не было.