Ночной сторож

Пукконы

Томас шел с ружьем по тропе, ведущей к дому отца. Может, ему удастся подстрелить куропатку. Или оленя. Но вокруг виднелись только сухая трава, шиповник, темные сердцевинки рудбекий и красный ивняк. Под дубами в траве лежали кучи желудей. После долгой варки их можно было есть. Он подумал о том, чтобы забрать их. Но по краям травянистой тропы росли кусты, усеянные пукконами. Он наполнил шапку, а затем и куртку этими колючими зелеными орехами. Его отец увидел, как он идет по краю поля, и вышел за дверь, сгорбленный, опираясь на палку. Бибун, на чиппева «Зима», худой как щепка. С возрастом его кожа местами посветлела. Смеясь, он иногда называл себя старой пегой лошадью. На нем была кремовая рубашка с длинным рукавом, коричневые рабочие брюки, мокасины, такие изношенные, что казались частью его ног. Он все еще мог поддерживать огонь и настаивал на том, чтобы жить в одиночестве. Бибун задрожал и улыбнулся, увидев пукконы. Они были его любимой едой, напоминанием о прежних днях.

– О, сынок, что ты принес! Давай-ка очистим их от скорлупы.

На краю двора лежали плоские доски. Томас положил колючие зеленые орехи в пакет и ударил по нему камнем, достаточно сильно, чтобы расколоть скорлупу. Предвечерний свет косо падал с западной стороны. Томас вынес из дома кухонные стулья и тазик для мытья посуды. Когда они сидели в угасающем сиянии дня, снимая кусочки скорлупы с ядрышек орехов и бросая их в тазик, Томасу подумалось, что он должен накрепко запечатлеть все это в памяти. Запомнить все, что сказано. Запомнить все жесты отца. Особую живость вещей, освещенных предзакатным солнцем, – все это требовалось удержать в памяти. И, конечно, деревья позади них, их колеблющиеся тени.

Бибун сказал:

– О, дьявол, посмотри-ка сюда.

Внутри одной из скорлупок сидел золотой жук, похожий на персонажа из сказки. Его раздвоенный панцирь мерцал и отливал металлическим блеском. Мгновение он сидел на руке Бибуна, затем его золотые доспехи раскрылись, он расправил жесткие черные крылья и унесся прочь, в сгущающиеся тени.

– Он был похож на золотой самородок, – произнес Томас.

– Хорошо, что мы не раздавили этого негодника камнем, – отозвался Бибун.

Пес Томаса, Курильщик, вышел из леса, неся кость от оленьей ноги. Он был метисом, похожим на тех собак, что жили у людей в древности, – служебных собак, с мягкой серой шерстью и загнутыми хвостами. Шерсть Курильщика была испещрена темными шрамами, а морда была наполовину белой, наполовину серой.

– Хороший мальчик, – сказал Томас псу.

Курильщик присел рядом, зажав кость между передними лапами, охраняя ее, несмотря на то, что она была белой и обветренной. Вскоре Томас заговорил с отцом на чиппева – это означало, что их разговор пошел в более сложном направлении, касаясь ума и сердца. Бибун думал на чиппева более свободно. Хотя его английский был очень хорош, родной язык придавал мыслям бóльшую выразительность и даже комичность.

– Что-то происходит в правительстве. У них появился новый план.

– У них всегда есть новый план.

– Этот отменяет договоры.

– Для всех индейцев? Или только для нас?

– Для всех.

– По крайней мере, они не издеваются над нами в одиночку, – пошутил Бибун. – Может быть, мы сможем объединиться с другими племенами в этом деле.

Родители Бибуна занимались знахарством, и мальчиком он много путешествовал с ними, посетив резервации ассинибойнов, гровантров и территорию черноногих^[42]. Затем его семья отправилась вниз по Милк-Ривер, охотясь на бизонов. Он вернулся в Черепашьи горы, когда у него не осталось другого выбора. Индейцы были заключены в резервации и должны были получать разрешение от ближайшего фермера, чтобы пересечь ее границу. Какое-то время им не разрешали отправляться на поиски пищи, и в одну ужасную зиму старики уморили себя голодом, чтобы молодежь могла жить дальше. Бибун пробовал заниматься сельским хозяйством. У знакомого фермера он получил семенную пшеницу, железный плуг и вола – при строгом условии, что его семья не убьет и не съест этого вола. В первый год – ничего. Им приходилось по очереди пробираться через границу резервации и собирать кости бизонов, чтобы продать их торговцам костями. На следующий год они посадили не зерно белого человека, а кукурузу, тыкву и бобы. Семья высушила урожай и спрятала еду. Они не то чтобы совсем голодали, но к весне едва передвигали ноги, такие стали худые и слабые. Потребовалось много лет, чтобы понять, какие растения лучше всего растут на той или иной почве, какие любят влажные места и какие – сухие, какие предпочитают утреннее солнце, а какие – дневное. Томас извлек уроки из экспериментов отца.

Теперь у них было достаточно еды плюс государственные излишки продовольствия, которые всегда появлялись неожиданно. Бибун больше всего радовался правительственному кукурузному сиропу, такому сладкому, что у него болели оставшиеся корни давно разрушившихся зубов. Он разбавлял его холодной водой и добавлял несколько капель «Маплейна»^[43], чтобы придать ему вкус прежнего кленового сиропа. Он помнил этот вкус с самых юных дней, проведенных в огромных рощах сахарных кленов в Миннесоте. И он любил пукконы, жарящиеся на чугунной сковороде, подбрасываемые на ней, и запах старых времен, наполняющий хижину.

Духи

По дороге в Регби, сидя на пассажирском сиденье, которое обычно занимала Валентайн, Патрис задавалась вопросом, всегда ли Дорис Лаудер так хорошо пахла. Она хотела узнать, не духи ли это, но сомневалась, вежливо ли об этом спрашивать. Патрис задумалась о том, как пахнет она сама. Она жила в окружении медвежьего корня, вике, полыни, душистых трав, кинникинника^[44] и всевозможных чаев и шаманских снадобий, которые Жаанат сжигала или варила каждый день. Их запах, несомненно, прилип к ней. Перед отъездом Жаанат сунула Патрис в руки матерчатый мешочек с чаем из шиповника – укрепляющее и тонизирующее средство для Веры. А также ягоды можжевельника. Для купания младенцев. Они были в ее чемодане, лежащем на заднем сиденье. Постепенно аромат можжевельника проникал в салон автомобиля. Но он все равно не мог конкурировать с запахом Дорис.

– Мне нравятся твои духи, – выпалила Патрис. – Как они называются?

Она не собиралась ничего говорить, но ровный шум мотора подталкивал к разговору.

– Одеколон «Лучше Навоза», – пошутила Дорис. – Первейший друг девушек с фермы.

Патрис рассмеялась так сильно, что неприлично фыркнула. Она почувствовала неловкость, но Дорис тоже фыркнула. Это фырканье заставило их смеяться до тех пор, пока в уголках глаз не показались слезы. Потом Дорис заявила, что ей нужно успокоиться, чтобы не съехать с дороги.

– У тебя есть парень? – спросила она Патрис. – Валентайн говорит, что есть.

– Что? Хотелось бы знать, кто он!

– Люди говорят, ты нравишься тренеру по боксу.

– Это для меня новость, – ответила Патрис, хотя дело обстояло не так: Поки ей говорил, что Барнс всегда расспрашивает про нее.

– А как насчет тебя? – добавила Патрис.

– У меня никого нет.

– Значит, переводишь духи зря?

– Нет, просто делаю сносным воздух вокруг себя.

Они снова засмеялись, но на сей раз не вышли за рамки приличия.

– Я никогда не покупала духи, – призналась Патрис. – Если у меня останутся деньги после поездки, я могла бы потратить их на духи.

– В этом году я купила себе маленький подарок на день рождения. Духи называются «Жидкие лепестки». Я пользуюсь ими, когда езжу в город, но не на работе.

– Полагаю, они дорогие.

– Да, но дело не в том. Я не душусь ими, потому что они нравятся Кузнечику.

Патрис постаралась уяснить значение сказанного.

– Ты не хочешь его поощрять.

– Конечно, нет. Кому он нужен?

– Его жене?

– Таковой не существует. По очевидным причинам.

– А есть ли кто-нибудь, ради кого тебе действительно захотелось бы использовать «Жидкие лепестки»?

– Может, такой и есть, но он меня еще не заметил.

– Не заметить тебя невозможно.

– Да ты на меня когда-нибудь смотрела? Я коренастая, потная, неуклюжая, и моя кожа бледная-пребледная. Я не цветущая фермерская девушка. Мои щеки не пышут румянцем.

Патрис удивилась и замолчала. С ее вздернутым носиком и пушистыми рыжевато-каштановыми волосами, большой грудью и пышными бедрами, коротышка Дорис выглядела хорошенькой. Она могла наговаривать на себя, напрашиваясь на похвалы, подумала Патрис, а потому начала сыпать ей комплименты.

Дорис, казалось, раздражало все, что она говорила. Похоже, Дорис просто не хотела слышать о себе ничего хорошего. Патрис остановилась, и они поехали молча. Через некоторое время Дорис сказала:

– Я не знаю, что со мной не так. Ты просто пытаешься заставить меня чувствовать себя лучше. Но я вижу тебя насквозь. Что ты думаешь о Баки Дювале?

Она с таким же успехом могла воткнуть в мозг Патрис электрический провод.

– Что я думаю? Ты же не хочешь ничего слушать. Ты ведь знаешь, что он рассказывает обо мне, верно?

– Нет, а что?

Дорис смотрела на нее, выпучив глаза, и Патрис рассказала о том, как Баки с друзьями решили подвезти ее прошлым летом, когда она голосовала на шоссе. Как они сначала пообещали, а потом отказались отвезти ее туда, куда она просила. Как они заманили ее в ловушку, как Баки скрутил ей руки, как они поехали по дороге, ведущей к Рыбному озеру, а потом попытались заставить ее выйти, чтобы устроить «пикник», и как она притворилась, что идет с ними. Но когда они спустились к озеру, она прыгнула в воду и поплыла к рыбацкой лодке своего дяди. А они не осмелились ее преследовать.

Она не рассказала Дорис о том, как они пытались навалиться на нее всем скопом в машине, или о лице Баки, прижатом к ее лицу, его руках, шарящих по ее телу. И она ничего не рассказала о нынешнем состоянии Баки.

– И ты проплыла весь путь до лодки своего дяди?

– Конечно! Он был так удивлен. Сказал, что ловит окуней, а не юных леди. Но, как бы то ни было, он отложил удочку и помог забраться в лодку.

– Повезло, что он был там.

– Я смогла бы перегнать этих парней вплавь. Они были пьяны.

– Ты предполагала подобное, когда садилась в машину?

– Да, но для меня эта поездка была очень важна.

– Понимаю.

Некоторое время они ехали молча, потом Дорис спросила, знает ли Патрис других парней, бывших в машине.

– Знаю парочку. Всего их было четверо.

– Мой брат дружит с Баки.

Дорис взглянула на подругу, и по ее взгляду Патрис поняла, что брат Дорис был одним из тех парней. Она знала, что именно поэтому Дорис спросила ее о Баки. Это не был настоящий вопрос. Теперь она не могла доверять Дорис. Та все знала о Баки. И ее брат, должно быть, что-то наплел о ней.

– Что он тебе наговорил? – спросила Патрис.

– Он сказал, Баки вел себя как придурок. И добавил, будто не знает, почему ты ушла с ним в кусты.

– Я этого не делала! И что ты ему сказала?

– Я не верю, что ты на такое способна. Я так ему и заявила.

Неужели Дорис действительно ее защищала? Патрис была настроена скептически.

– И что он ответил?

– Он как-то странно на меня посмотрел, а потом признался, что Баки заставил его поклясться, что представит дело именно так.

– Зачем Баки это нужно? Что ему с этого?

– Разве ты не знаешь? Он думает, что, если подмочить твою репутацию у хороших парней, ты смиришься, и он сможет тебя заполучить. Ты нравишься Баки, как и Барнсу.

Патрис ничего не ответила. Это звучало совершенно правдоподобно. И в то же время абсолютно невероятно. Разве Баки не думал о том, что скажут другие люди? Что его уродство как-то связано с Жаанат и с ней? Что каким-то образом они заморозили половину его лица и лишили силы его руку? Что они прокляли его? Внезапно Дорис нажала на газ и уставилась на дорогу. Они полетели вперед – слишком быстро.

– Притормози!

– По крайней мере, ты хоть кому-то нравишься! Ты, со своими эльфийскими глазками и милой фигуркой! – воскликнула Дорис. – Неужели тебя это не радует?

Патрис почувствовала прилив горечи.

– А почему это должно меня радовать? – спросила она.

– Ты бы знала почему, если бы единственным, кому ты нравишься, был Кузнечик.

* * *

Патрис откинула голову на накрахмаленную салфетку, которая уже была слегка испачкана маслом для волос. Она выбрала место у окна, хотя, когда она вошла в вагон, несколько человек посмотрели на нее странным взглядом. Но было достаточно мест, чтобы она могла занять одно у окна. Никто не сказал бы, что ей там не место. Она на это надеялась. Патрис засуетилась со своим самодельным чемоданом и повесила пальто, разгладив его складки. Потом она села, положив руки в перчатках на колени. Ее сердце все еще колотилось. Поезд застонал, зашипел, испустил гигантский вздох. Затем двери закрылись, и пол под ее ногами наполнился энергией. Колеса застучали по рельсам, и вскоре поезд, раскачиваясь, двинулся с плавной, восхитительной, все увеличивающейся скоростью. Патрис улыбалась, глядя на дома, улицы, людей, уносящихся назад, пока поезд величаво катил вперед. Никто никогда не описывал ей, какое ощущение свободы возникает, когда едешь в поезде. Кондуктор взял у нее билет, отдал половину обратно, а другую вставил в маленькое отверстие в верхней части ее кресла. Так что теперь это место принадлежало ей. Вторую половину билета она аккуратно положила в сумочку. Затем, подумав, снова достала и незаметно сунула в маленький кармашек, пришитый к внутренней стороне лифчика, где была спрятана большая часть денег. Веки ее отяжелели. Запах пятна от масла для волос был на удивление приятным, приглушенным и пряным. Покачивание поезда было сладостным, гипнотическим, и она погрузилась в сон в море движения.

Утюг

Днем они продолжали собирать картошку. Уэйд попросил своего друга Мартина помочь. Платили ему картошкой. Мартин жил с ними в эти дни, пока Роуз и Томас оформляли документы, чтобы оставить его в качестве приемного сына. Солнце уже опустилось, когда Томас отправил мальчиков умываться. Пересекая поле, он мог слышать, как ругается Ноко. Томас вошел в дом. Роуз орудовала утюгом в другой комнате. Ароматы жарящегося на сковороде мяса перебивал запах только что выглаженной ткани. На столе горела керосиновая лампа. Томас вышел в соседнюю комнату и поцеловал Роуз в шею. От нее пахло глажкой, чистым бельем. Роуз любила гладить одежду сразу после того, как снимала с веревки, еще слегка влажной. На случай, если та становилась слишком сухой, у нее на подоконнике стоял разбрызгиватель – стеклянная консервная банка с дырочками в крышке. Когда она пользовалась ею, а потом прижимала к смоченной ткани утюг, раздавалось медленное шипение и поднималось небольшое облачко ароматного пара. Когда в других домах начали подключать электричество, жена стала заводить речь о гладильной машине. Но у них электричества еще не было. Так что покупать ее не имело смысла. Тем не менее Томас купил ей электрический утюг. Она ревниво хранила его, начищая, как драгоценный трофей. Роуз держала его в спальне на комоде, где они хранили одежду. Она по-прежнему пользовалась старым утюгом, тяжелым, заостренным с одного конца овалом с ручкой, который ставился на железную раму. А еще утюг хорошо согревал зимой их постель. Но яркий клин нового стального утюга, вознесенного, как маленький божок, к потолку, отражал свет, льющийся из юго-западного окна, и вспыхивал, когда Томас ложился днем отдохнуть.

В доме было чисто и опрятно. Каждая вещь стояла на своем месте. Ничто не было порвано и не болталось на ниточке. Все было в порядке. У Роуз на этот счет имелись жесткие стандарты.

– Папочка, иди есть!

Фи и Шарло вернулись домой с киносеанса, устроенного в школьном спортзале. Они все еще держали в руках пятицентовые пакетики с подсолнечными семечками. Мальчики умоляли их уйти и не путаться под ногами. Роуз поставила перед Томасом тарелку с жареным кроликом и двумя запеченными в золе картофелинами. Еда была посыпана кусочками дикого лука. После ужина он и мальчики слушали по радио репортаж с бейсбольного матча. Потом они приходили и уходили, входили и выходили, так как все пользовались уборной на улице. Томас вытащил из-за двери спальни два свернутых и стянутых ремнями матраса. Потом достал раскладушку, днем прислоненную к ящику для дров. Он развернул матрасы и положил на пол. Постели были застелены с самого утра простынями и одеялами. На шкафу в спальне лежали маленькие плоские подушки. Фи раздала их, и каждый взял свою. Девочкам нравилось уединение на кухне. Ноко спала за дверью на холщовой раскладушке. Большие мальчики помещались валетом на одном матрасе. Когда все устроились, бормоча и вздыхая в темноте, Роуз вошла в спальню. Томас последовал за ней и закрыл дверь. Томас поставил будильник на 11:05, выключил свет. Роуз надела поношенную фланелевую ночную сорочку.

– Мягкая, как шелк, – сказал он, касаясь ее рукава.

– Пфф-ф.

Томас снял рубашку и брюки, повесил их, защемив вешалкой складки, рядом с кроватью, неподалеку от портфеля, куртки и шапки.

– Мой ланч-бокс в машине?

– Ты всегда о нем спрашиваешь.

– Если бы не твои завтраки, я бы ничего не достиг.

– Он на месте.

– Тогда мне не придется тебя будить.

– Меня поднимет на ноги твой будильник.

– Но ты ведь сразу заснешь, правда?

– Да, – неохотно созналась она.

Роуз отвернулась. Через несколько секунд она уже спала. Томас лежал без сна. Он протянул руку и прошептал: «Моя старушка». Тепло ее тела аккуратно передавалось ему под одеялом и согревало правый бок. Левый оставался холодным. Тепло от плиты в спальню не проникало. В очень холодные ночи Роуз стелила на кровать дополнительное одеяло и позволяла мужу прижиматься к своей спине. Во сне она разгорячилась, точно так же, как иногда вступала в жаркие споры. Она могла бы согреть его прямо сейчас. Его понемногу стала одолевать дремота – по мере того как опускалась темнота. Курильщик дважды гавкнул, давая понять, что вернулся после вечерней каши в доме Бибуна. Он пришел домой за вторым ужином, оставленным для него снаружи в помятой кастрюльке. Если бы ночью кто-нибудь поднялся по ступенькам их дома, Курильщик просто бы зарычал, не вставая, узнав гостя, словно говоря: «Привет, я здесь». Но он выскочил бы в неистовом желании защитить, если бы к нему приблизился незнакомец. У Курильщика был очень сильно развит инстинкт охраны хозяйского крыльца.

Томас проснулся в 11:04 и выключил будильник до того, как тот зазвонил. Вставая на работу, он любил петь старый призыв, которым бродяги поднимали на ноги своих собратьев: «Выползайте, змеи, из своего болота, уже рассвело». Во всяком случае, сейчас он исполнил его мысленно. Он натянул брюки, завязал шнурки на рабочих ботинках и схватил портфель. Затем пробрался в темноте меж спящих детей и медленно открыл входную дверь. Прежде чем выйти, он сказал: «Ух, ура! Бизаан! Мии эта го ниин омаа аяаяан. Нинга-мааджибиз эндажи-анокияан». Пес понял эти слова, произнесенные на чиппева, и завилял хвостом, когда Томас спустился с крыльца. Едва приобретя автомобиль, Томас проложил вокруг дома кольцевую подъездную дорожку, чтобы ему не приходилось выезжать задним ходом. Он не включал фары, пока не оказался далеко от дома. На индейской подъездной дороге царила кромешная тьма. Луна спряталась за облаками. Единственный дворовый фонарь горел на большой ферме, и его свет отражался от серебристого силосного хранилища. Он проехал через поселок, а затем покинул резервацию. На этом участке, выехав на шоссе, он почувствовал сильное беспокойство. Ему казалось, что его сердце пронзают длинные острые иглы. Он вспомнил отца и то, как они вдвоем сидели в лучах заходящего солнца, впитывая ускользающее тепло.

«Ты никогда не сможешь до конца насытиться теми, кого любишь, – подумал Томас, медленно потирая грудь, чтобы унять боль. – Бибун со мной, он дотянул до глубокой старости, но я жаден. Я хочу, чтобы он жил еще дольше».

Его напряжение ослабло, когда он поехал дальше. Но потом в нем поднялось еще более острое чувство. Оно породило в нем желание остановить машину, выйти, но что потом? Он взглянул на портфель. Там лежали бумаги, которые дал ему Мозес. В течение нескольких дней он пытался разобраться в этих документах, понять их значение. Чтобы уловить смысл изложенных в них невероятных намерений. Невероятных, потому что немыслимое было сказано безобидным сухим языком. Невероятных, потому что намерение авторов состояло в том, чтобы в конце концов уничтожить, отказать в признании. Стереть с лица земли как индейцев его самого, Бибуна, Роуз, его детей, его народ, сделать всех невидимыми, как будто их никогда здесь не было, с самого начала, именно здесь.

Портфель лежал на пассажирском сиденье и казался тяжелым. Зудящее ощущение страха усилилось. Томас заехал на стоянку. Хлопанье дверцей машины никогда не переставало вызывать в нем чувство удовлетворения. Он прошел несколько шагов без портфеля, затем повернулся, наклонился к машине, выдернул его и прижал к себе. Но он не заглядывал в него до глубокой ночи, пока не открыл ланч-бокс и не взял сэндвич из чистой старой красной банданы, в которую тот был завернут. Он налил в крышку термоса черной «целебной воды». Ему требовалось отхлебнуть кофе, откусить кусочек подрумяненной и подсоленной лепешки с хрустящей корочкой, пока он будет снова и снова перечитывать бумаги. Эти маленькие удовольствия придавали сил.

Он работал ночным сторожем уже семь месяцев. Вначале свои обязанности на посту председателя Консультативного комитета Черепашьей горы он выполнял в конце дня и по вечерам. После работы он спал почти каждое утро. Когда ему везло, как сегодня, он даже успевал еще немного вздремнуть, прежде чем ехать на завод. Но время от времени правительство вспоминало об индейцах. И когда оно это делало, то всегда пыталось решить проблему индейцев, подумал Томас. Оно решает наши проблемы, избавляясь от нас. И сообщает ли оно нам, когда планирует от нас избавиться? Ха и еще раз ха. Он не получал от правительства никаких известий. Лишь прочитав «Майнот дейли ньюс»^[45], он понял: что-то случилось. Затем Мозесу удалось получить соответствующие бумаги у своего знакомого в Абердине. Драгоценное время потребовалось даже для того, чтобы получить подтверждение или прочесть подлинную резолюцию палаты представителей, в которой, как сказал ее автор, говорилось, что племя индейцев чиппева с Черепашьей горы было выбрано конгрессом Соединенных Штатов для эмансипации. Так в Америке некогда называли освобождение чернокожих рабов. Э-ман-си-пация. Эман-сипация. Это слово не переставало звенеть у него в голове. Эмансипированный. Но они не рабы. Идея заключалась в том, чтобы освободиться от всего, что делает их индейцами. Освободиться от своей земли. Освободиться от договоров, которые подписали отец и дед Томаса и которые, как им обещали, должны длиться вечно. Таким образом, избавившись от индейцев, правительство могло решить и индейскую проблему.

За одну ночь работа председателя совета племени превратилась в борьбу за то, чтобы оставаться проблемой. Чтобы не дать ее решить.