Убийцы, мошенники и анархисты. Мемуары начальника сыскной полиции Парижа 1880-х годов

MARIE-FRANCOIS GORON

LES MÉMOIRES

DE ANCIEN CHEF DE LA SÛRETÉ

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2024

Убийцы

Часть первая

Глава 1
Подготовительная школа для полицейского

Я высадился в Антверпене^[1], и, признаюсь, после того, как отправил жену и детей к моим родственникам в Ренн, у меня осталось в кармане только несколько сот франков, составлявших все мое состояние. Подобно новому Жерому Патюро, я стал меланхолически бродить по набережным в поисках достойного места в обществе. Я был так озабочен, что едва замечал любопытство, которое возбуждали в маленьких школьниках моя шляпа сомбреро и мягкие сапоги гуаша.

Приблизительно в этом же наряде, так как не обзавелся более приличным гардеробом, я явился в Париж 31 декабря 1880 года. Здесь я поспешил разыскать моего земляка, депутата господина Фелье, на которого возлагал большие надежды.

В те времена я не совсем исцелился от своей страсти к путешествиям и, когда Фелье спросил, какого рода занятие хотелось бы мне получить, заговорил о месте комиссара на одном из больших океанских пароходов. Мой покровитель написал обо мне очень теплое рекомендательное письмо, – и, в ожидании результатов его ходатайства, я поселился в Париже.

Я был энергичен, деятелен, а главное – проникнут твердой решимостью во что бы то ни стало найти место и обеспечить существование себе и своей семье. Нимало не сомневаясь в силе протекции господина Фелье, я все-таки понимал, что главным образом должен рассчитывать на свою собственную энергию. Как-то раз, вечером, я прочел в газете объявление следующего содержания:

«Господин Л.Б. предоставляет места всем, обращающимся к нему. Улица Сен-Дени, №…».

На следующее утро я уже был на улице Сен-Дени. Меня встретил элегантный, на вид весьма приличный молодой человек, который, улыбаясь, оглядел мой костюм и, видимо, заинтересовался рассказом о моих приключениях.

– Такой человек, как вы, не будет иметь отбоя от мест. Я достану вам занятие, за которое вы будете получать по 500 франков в месяц, но сначала вы должны уплатить 20 франков комиссионных, – объявил он.

Я с радостью бросил на конторку один из моих последних луидоров. Этот молодой человек показался мне очень честным и даже бескорыстным, так как взимал самые пустяки по сравнению с теми благодеяниями, которые расточал людям.

Между тем поиски места ни к чему не приводили. В обществе пароходства мне хотя и не отказали окончательно, но предупредили, что придется ожидать вакансии несколько месяцев.

Ждать мне было решительно немыслимо!

Тогда один из моих знакомых случайно направил меня к господину Каба, занимавшему в то время должность начальника муниципальной полиции.

Господин Каба оглядел меня с ног до головы, улыбнулся и сказал:

– Я могу хоть сейчас принять вас в администрацию: у меня есть вакантное место инспектора.

В своем полнейшем неведении всего, касающегося полиции, я очень обрадовался, даже возгордился, полагая, что должность инспектора – довольно влиятельный пост.

Господин Буассено, в то время начальник полицейского персонала, а ныне генеральный контролер, принял меня так же хорошо, как и господин Каба, но громко расхохотался, когда я рассказал ему, какое место мне предложил этот последний.

– Быть инспектором вам, капитану территориальной армии? Это невозможно! – сказал он. – Ведь инспектор – это простой агент, нечто вроде полисмена. Нет, вам следовало бы держать экзамен на должность секретаря.

Я выразил согласие держать экзамен и выдержал его, но на этот раз я не чувствовал никакого энтузиазма и говорил себе, что едва ли гожусь для того поприща, где названия должностей так мало соответствуют обязанностям. Вот почему господи Б., содержатель справочного бюро на улице Сен-Дени, остался единственной моей надеждой, и я ежедневно навещал его.

Первые дни элегантный молодой человек принимал меня с приветливой улыбкой и с утешительными обещаниями… на завтра. Назавтра я возвращался и спрашивал, в котором часу мне назначено свидание с благородным герцогом, который искал управляющего имением. В конце концов я вывел молодого человека из терпения и тот сказал:

– Убирайтесь к черту, у меня нет никаких мест для вас.

Я был не особенно терпелив, однако сдержал себя.

– Я отправлюсь куда мне угодно, – ответил я, – но возвратите мне прежде всего мои 20 франков.

Я никогда не забуду взгляда презрительного сострадания, которым удостоил меня элегантный молодой человек, и его звонкого смеха, когда, вытолкав меня, он захлопнул дверь за моей спиной. Я не совсем еще забыл южноамериканские привычки и готов был ворваться назад и собственным судом расправиться с негодяем, однако благоразумие восторжествовало, и я удалился, решившись прибегнуть к тому правосудию, исполнителем которого мне, может быть, предстояло сделаться в скором времени.

Но прежде чем подать жалобу, я послал с денщиком моего приятеля содержателю справочного бюро следующее послание:

«Милостивый государь, если вы не вручите немедленно подателю этой записки 20 франков, которые мошенническим образом у меня выманили, то нынче же вечером я подам на вас жалобу прокурору».

К великой моей радости, солдат принес мне деньги, которые оказались очень кстати, так как ресурсы мои сильно истощились.

На следующий день я получил из префектуры полиции официальное уведомление, приглашавшее меня явиться на улицу Виарм на хлебный базар (квартал Аль) в комиссарство господина Додье, куда я и был принят сверхштатным секретарем. Наконец-то общественное положение, пусть и весьма скромное, было найдено!

Господин Додье, много лет прослуживший комиссаром в квартале Аль, был добрейший человек в мире и принял меня очень приветливо, но и он также не мог удержаться от улыбки при виде моего странного костюма, переменить который мне еще не позволяли средства. Он пожелал узнать мою историю и, когда я окончил рассказ, ласково сказал:

– Видите ли, друг мой, полиция неподходящее для вас дело. Вы привыкли к независимости, которая несовместима с тем родом занятий, который вы избрали. Я даю вам два дня отпуска, обдумайте все хорошенько и, послушайтесь моего совета, не возвращайтесь сюда.

Я много размышлял в продолжение этих двух дней и ночей, но решение мое осталось неизменным, я не должен был упускать представившегося мне случая честно зарабатывать кусок хлеба.

– Как, это вы! – воскликнул господин Додье, когда на третий день утром я вошел в его кабинет. – Я уже думал, что никогда больше не увижу вас. Ну, друг мой, раз вы вернулись, я тотчас же дам вам дело. Вам предстоит интересный дебют. Под диктовку старшего секретаря вы будете записывать первый допрос одного очень ловкого мошенника, которого только что задержали…

Я поклонился и вышел в секретарское бюро, где занял место с сознанием важности той роли, которую мне предстояло играть в делах государства. Почти тотчас же дверь открылась и – кого же я увидел между двумя агентами?

Господина Б., содержателя справочного бюро на улице Сен-Дени, того самого молодого человека, который несколько дней тому назад послал меня ко всем чертям!

Он также узнал меня и, скрестив руки, воскликнул:

– А, теперь я все понимаю! Так вот зачем вы приходили ко мне! Поздравляю.

Я был совершенно ошеломлен и ответил, что он ошибается, так как я только сейчас поступил на службу полиции.

Б. пожал плечами.

– Знаем мы эти штуки, – заявил он, – но теперь я уже не попаду впросак!

Когда господин Додье возвратился, я рассказал ему всю историю, он много смеялся и наконец сказал:

– Бедняжка, вам решительно не везет, но ведь я говорил вам, что вы не созданы для полиции.

Тогда Б. удостоился чести быть допрошенным самим магистратом, но от этого он выиграл немного, так как был приговорен к годичному тюремному заключению, он остался твердо убежденным, что это я его выдал.

Год спустя, когда я однажды проходил по улице Монмартр, сильнейший дождь заставил меня укрыться под первыми попавшимися воротами. Там я заметил худенького, съежившегося оборванца, который пристально смотрел на меня. Это был Б., мой старый знакомый с улицы Сен-Дени. Я подошел к нему и сказал:

– Ну, мой бедный мальчик, вы отбыли срок наказания, что же намерены теперь делать?

– Ах, – с горечью ответил он, – это вы меня погубили! Вы подставили мне ловушку!

– Послушайте, – ваше мнение мне совершенно безразлично, но даю вам слово, что совершенно непричастен к вашему аресту, – возразил я.

Молодой человек посмотрел на меня с недоумением, но в тоне моего голоса, в словах и взгляде было столько искренности, что он опустил голову и прошептал, удаляясь:

– Неужели же в жизни бывают такие случайности!

О да, вся жизнь складывается из случайностей и неожиданностей! Случай – это главный помощник полиции. Во всех делах нужно рассчитывать на него, и часто он помогает разоблачению самых ловких мошенничеств и самых хитросплетенных планов.

Я принялся за работу с большим рвением и неослабевающим усердием. Каждый день я исписывал целые листы белой бумаги допросами мелких воришек, которыми изобилует этот торговый квартал Аль, но делопроизводство под отеческим надзором господина Додье было так просто, что все мои понятия о полиции перепутались.

Незадолго перед тем я прочел первый том мемуаров господина Клода, начинающийся такими страшными романтическими приключениями, и стал говорить себе, что действительность далеко не так сложна и что люди, в общем, гораздо лучше, чем их описывают в книгах. Впрочем, этот оптимизм не особенно изменился даже тогда, когда я узнал, что действительность превосходит иногда все, что воображение романиста может измыслить самого ужасного, и остаюсь при том убеждении, что громадная масса людей не делает и десятой доли того зла, которое могла бы сделать.

Мало-помалу господин Додье стал давать мне более серьезные поручения, и я постепенно знакомился со всеми отвратительными и печальными сторонами большого города. Во время ночных обходов мне случалось проникать в те заведения, с которыми я основательно познакомился потом, в бытность мою начальником сыскной полиции.

Квартал Аль изобилует акушерками более чем какой-либо другой. Чтобы в этом убедиться, достаточно пройтись по улицам Монмартр или Сент-Оноре. Мне было поручено ходить по родильным приютам и собирать заявления матерей, оставляющих своих детей на попечение общественной благотворительности. При этом случалось быть свидетелем таких душераздирающих сцен, что я сам, составляя эти протоколы безысходной нужды, должен был отворачиваться, чтобы скрыть волнение. Большинство девушек-матерей в последнюю минуту расставания с ребенком не проявляли ни негодования, ни протестов, чего, казалось бы, так естественно было ожидать. Те, которые не имели возможности прокормить своего ребенка, заранее вооружались твердой решимостью отдать его в воспитательный дом и после родов старались его не видеть и даже затыкали уши, чтобы не слышать его первого писка. Наоборот, те, которые после родов хоть раз брали на руки маленькое существо, уже не имели больше силы воли расстаться с ним. Меня всегда поражала какая-то особенная психологическая черта материнской любви, пробуждающейся в женщине от прикосновения к существу, которое есть плоть от ее плоти, кровь от ее крови.

Но что более всего волновало меня, так это рассказы всех этих женщин. Из этих рассказов я узнавал возмутительнейшие драмы нужды, порока, иногда даже преступлений. Мало-помалу я проникал за кулисы феерического города, где иностранец не видит ничего, кроме блеска и великолепия, но где под роскошью и шумным весельем скрывается столько горя и страданий!

Постепенно я начал привязываться к своему новому занятию. На службу полиции я поступил случайно, когда нужда в средствах к существованию заставила меня ухватиться за первый попавшийся заработок, но теперь я искренно заинтересовался и увлекся своим делом. Каждая житейская драма интересовала меня так же, как в былое время чтение романов, а преследование злодеев казалось мне более увлекательным и захватывающим, чем охота на диких зверей в Южной Америке. Я начинал понимать философское величие роли полицейского, если он честный человек.

Ниже я расскажу, как заметил, что самые прекрасные медали имеют оборотную сторону.

Спустя некоторое время я был назначен штатным секретарем в Нельи, и скоро «тайны Булонского леса», – как принято выражаться в романах, – были открыты мне, но в первый раз я не без жгучего любопытства и с воображением, переполненным рассказами Лежена, вступал на остров Роважер и на Новый луг клуба дуэлистов.

Помню, когда мне пришлось в первый раз констатировать случай самоубийства, я был страшно взбешен ужасными последствиями некоторых предрассудков толпы. В одной постройке был найден повесившийся рабочий-каменщик. Мне тотчас же дали знать, я поспешил на место происшествия, и, когда велел вынуть тело из петли, оно оказалось еще теплым. Было очевидно, что если бы присутствовавшие догадались раньше перерезать веревку, то несчастного еще можно было бы спасти. Но нет, народный предрассудок, основанный бог весть на какой бессмысленной традиции и требующий, чтобы повесившегося не вынимали из петли до прибытия полиции, оказался сильнее чувства гуманности во всех этих простодушных людях, которые с разинутым ртом смотрели, как бедняга судорожно дрыгал ногами, покачиваясь в воздухе.

Мне много приходилось возиться с «ловлей» утопленников, как выражаются на своем грубом жаргоне сенские рыбаки. Я не знаю, правда ли, что в прежнее время за спасение утопающего платили меньше, чем за извлечение из воды мертвого, – так, по крайней мере, рассказывают старые лодочники, – но я хорошо знаю, что для получения премии, которая в департаменте Сены назначена больших размеров, чем в департаменте Сены и Уазы, некоторые лодочники доезжали до Нельи, таща труп на буксире. Как сейчас помню, что мне приходилось входить в лодку, чтобы составить протокол, так как предрассудок запрещает лодочникам совершенно вынимать утопленника из воды, нужно, чтобы в ней, по крайней мере, оставались хоть ноги. Почему? Это для всех тайна, но раз предрассудок существует, его не скоро удастся искоренить.

В жизни все так.

Я должен признаться, что наиболее интересовавшим меня полем деятельности был Булонский лес. В тот год господствовала какая-то эпидемия на самоубийства. Не проходило дня, чтобы в лесной чаще не был найден труп повесившегося или застрелившегося. Летом Булонский лес обладает какой-то удивительной притягательной силой для всех тех, кто желает вырваться из земной жизни, словно из темницы. Можно подумать, что несчастный, прежде чем кинуться в великую бездну неведомого, испытывает потребность подышать в последний раз свежим воздухом летнего вечера и успокоиться навсегда вдали от городского шума среди тишины этого подобия леса. Таким образом, мне последовательно изо дня в день приходилось видеть финалы самых странных и мрачных романов.

Можно подумать, что над некоторыми местностями тяготеет злой фатум, например, я знаю один глухой, заросший уголок в Булонском лесу, куда последовательно приходили умирать пять или шесть несчастных. Однажды мне пришлось вынуть из петли труп оборванца, одетого в самое жалкое рубище. При нем оказался маленький клочок бумаги, на котором он карандашом написал свою фамилию. Я не могу воспроизвести здесь его имени, так как оно принадлежит весьма почтенной семье, это даже громкая, известная фамилия. Были наведены справки, и этим путем нам удалось восстановить романтическую историю самоубийцы. Его историю мне напомнил недавно один громкий скандальный процесс в Англии. Этот человек, длинную всклокоченную бороду которого и сюртук с продранными на локтях рукавами я как сейчас вижу перед глазами, когда-то занимал высокий пост, – именно в Лондоне, – но ненависть женщины довела его до полного падения. Эта женщина была его женой. Она узнала, что он находится в любовной связи с ее матерью, и начала беспощадно мстить. С дьявольской изобретательностью и с полным презрением к имени, которое носила, она вовлекла мужа в адскую ловушку, он попал под суд и был приговорен к двухлетней каторге. Разоренный и обесчещенный, он, по окончании срока наказания, запил горькую и уехал в Париж. Его жена, жившая также в Париже, была приглашена для удостоверения личности покойного, и я никогда не забуду ни ее тона, которым она сказала: «Действительно, это он», ни торжествующего огонька, вспыхнувшего при этом в ее глазах.

Наконец, мне пришлось произвести под руководством господина Лежена первую облаву в Булонсом лесу. С помощью агентов сыскной полиции в ту ночь мы арестовали нескольких проституток, бродяг и всех тех, которые находились в их компании. В числе последних оказались два старых заслуженных кавалера ордена Почетного легиона. Отправляясь в дебри леса с предосудительной компанией, они не позаботились спрятать своих красных розеток. По неопытности я отправил их вместе с другими в арестный дом близ Ботанического сада. Полицейский комиссар, после допроса, тотчас же выпустил их на свободу, сделав им только приличное случаю внушение. Но они не исправились. Впоследствии, уже в бытность мою начальником сыскной полиции, я встречал их при тех же обстоятельствах. Эти двое несчастных, по какому-то инстинкту, который был сильнее их воли, всегда поддавались соблазну порока в самой нечистоплотной форме. Ничто не прельщало их так, как растрепанные, грязные и оборванные продавщицы букетов, за которыми они следовали в чащу леса. Скольких других людей из порядочного общества мне приходилось впоследствии находить в такой же обстановке! Многие доходили до того, что сутенеры обирали их и били, но они отказывались обращаться к правосудию! В Париже сообщничество в пороке слишком часто обеспечивает безнаказанность преступления, а полиция, которой постоянно приходится опасаться бесполезных скандалов, бывает вынуждена закрывать на это глаза.

Эти облавы в Булонском лесу представляли для меня такой же заманчивый интерес, как большие охоты в Южной Америке. С помощью караульных и полисменов мы оцепляли часть леса, в которой лесничие замечали накануне скопление бродяг. Затем мы шли, продвигаясь через кустарники, и наталкивались на ветви деревьев и растянутые проволоки. Ногами мы ощупывали спящих на траве и поднимали их. И какой причудливый, пестрый калейдоскоп парижской нищеты мелькал потом передо мной, когда мне приходилось переписывать в участке всех этих мужчин и женщин! Нам случалось поднимать тринадцатилетних девочек, которых уже нельзя было возвратить их семьям по той простой причине, что они их не имели. Я помню, однажды мы задержали старуху, седые волосы которой были начернены сажей и которая между сутенерами была известна под прозвищем Жиронде – что значит красавица на их жаргоне. Ей было шестьдесят семь лет, и она действительно слыла когда-то одной из известнейших кокоток, модной львицей бульвара Ганд, во времена блаженной памяти короля Луи-Филиппа.

– О да, сударь, – говорила она мне, – у меня было слишком доброе сердце, и я никогда не заботилась припрятать что-нибудь про черный день. Вот уже тридцать лет, как я под надзором полиции. Впрочем, не могу жаловаться, я до сих пор добываю три франка в день.

В Булонском лесу, в одной из густейших зарослей близ Багатель, мне случилось открыть парочку дикарей: мальчика лет четырнадцати и девочку лет двенадцати. Эти новейшие Дафнис и Хлоя, живя бок о бок с большим городом, вели существование настоящих дикарей.

Мое обучение быстро подвигалось, и за несколько месяцев полицейской службы я узнал о человеческих слабостях гораздо больше, чем за несколько лет путешествий по Африке и Америке. Я узнал также, насколько необходимо знание натуры человеческой для того, чтобы быть хорошим полицейским. Вот почему я не пропускал ни малейшего случая делать наблюдения, присматриваться и изучать людей.

Между тем, благодаря лестным обо мне отзывам господина Лежена, я получил повышение и был переведен штатным секретарем в квартал Сен-Венсан-де-Поль, где комиссаром состоял господин Коллас.

Два дня спустя, в отсутствие комиссара, за мной прислали, чтобы составить протокол о самоубийстве в одной гостинице около вокзала Северной железной дороги.

Я немедленно отправился на место происшествия.

Конторщица в гостинице рассказала мне, что какой-то прилично одетый господин явился к ним и попросил комнату «подешевле», ему отвели маленькую каморку в верхнем этаже за четыре франка. Едва он вошел в комнату, как вскочил на подоконник, и соседи, не успевшие даже позвать на помощь, увидели, что он выпил что-то из бутылочки, потом выстрелил из револьвера в висок и выбросился из окна. Несчастный упал на мостовую двора, и труп его лежал в большой луже крови. Хозяин гостиницы, уведомленный о случившемся, явился почти вслед за мной.

– Я надеюсь, – говорил он с сильным раздражением и указывая на труп, испачканное пальто которого и смятая бесформенная шляпа имели довольно жалкий вид, – я надеюсь, что вы поспешите как можно скорее избавить меня от этой рухляди. Отправьте его в морг! Что за нахальство – прийти ко мне умирать!

В эту минуту инспектор, сопровождавший меня, перевернул труп, и в петличке его сюртука оказалась большая красная розетка. Хозяин гостиницы быстро наклонился, не веря своим глазам, потом воскликнул:

– Кавалер ордена Почетного легиона! Кто бы мог подумать… Несчастный человек! Нельзя же оставлять его валяться в грязи! Мари! Мари! – крикнул он жене. – Сейчас же приготовить чистое белье в номер 48!

Полчаса спустя, возвратясь для того, чтобы закончить протокол, я нашел самоубийцу вымытым, прибранным и покоящимся последним сном на белой, чистой постели с распятием на груди.

С тех пор мне часто приходилось убеждаться, что красненькая ленточка в петличке или титул производят магическое действие. Люди, самые черствые и безжалостные к чужому горю, становятся мягкими и услужливыми перед обаянием власти или богатства.

Этот рассказ был бы неполным, если бы я не добавил, что хозяин гостиницы за хлопоты и беспокойство получил сто франков от семьи покойного, – бывшего высокопоставленного чиновника, лишившего себя жизни в припадке белой горячки, – а кухарка в гостинице потребовала такой же суммы за потрясение, причиненное ее организму неожиданным волнением!

Спустя некоторое время мне пришлось составлять другой протокол, заставивший меня убедиться, что на долю чиновника часто выпадает исполнение довольно-таки отвратительных обязанностей.

На улице Кел жила некая мадемуазель X., особа легкого поведения. Однажды, когда я был один в бюро, привратник того дома, в котором она жила, пришел заявить, что квартирантки не видно уже более недели, а между тем из-под входных дверей ее квартиры просачивается какая-то вонючая жидкость. Я всегда чувствовал непреодолимое отвращение к трупам. Долгие ночи, проведенные на поле битвы, путешествия по Южной Америке, где часто приходилось везти издалека труп убитого товарища, не излечили меня от этой слабости. И странное дело, даже теперь, после стольких лет службы в полиции, я не могу избавиться от этого чисто инстинктивного отвращения. Эта слабость была так сильна, что мне приходилось делать довольно большие усилия, чтобы заставить себя войти в морг для составления протокола по поводу убийства или самоубийства.

Итак, я отправился на улицу Кел без особенного энтузиазма, но все-таки заинтересованный возможностью раскрытия преступления, о чем в глубине души всегда мечтает каждый новичок полицейский.

Это было в июле. Жара стояла тропическая. Когда слесарь, сопровождавший нас, открыл входную дверь, страшное зловоние, несмотря на то, что дверь в спальную была еще заперта, сдавило всем нам дыхание.

– Честь и место, господин секретарь! – немного насмешливым тоном сказал слесарь, пропуская меня вперед.

Магистрат или тот, кто его заменяет, подобно офицеру, должен всегда показывать пример другим.

Я взялся за ручку двери и толкнул ее, тогда на меня пахнуло таким зловонием, что мне показалось, будто сама смерть дохнула мне в лицо. Инстинктивно среди темноты, царившей в комнате, я, вместо того, чтобы направиться к постели, на которой лежали два разложившихся трупа, подошел к герметически закрытому окну и машинально выбил стекло, пропустив таким образом в комнату немного света и свежего воздуха. Грандами, наш полисмен, докончил начатое мною: он выбил стекла и ставни и почти на руках вынес меня на балкон.

Я был в таком состоянии, что мне стоило невероятнейших усилий докончить составление протокола.

Оказалось, что со времени исчезновения мадемуазель X. прошло более двух недель, а не неделя, как заявил привратник.

Это был эпилог трогательной драмы, которая, однако, чуть не стоила мне жизни! Мадемуазель X. была замечательно хороша собой, но об этом я уже не мог судить, так как помню, что видел только какую-то черную, бесформенную массу, в которой копошились черви… Кроме того, она была очень романтична и страстно любила молодого человека, родители которого требовали, чтобы он с ней расстался. С горя влюбленные решили покончить с собой классическим способом: жаровня, уголья и смерть от угара!

Итак, мне не пришлось открыть преступления, зато скоро было суждено распутать нити одного уголовного дела, которым я сильно заинтересовался и которое дало мне случай испытать способности сыщика.

Однажды рабочий, живший в переулке Бради, вручил мне жалобу, заключавшую в себе страшное обвинение против человека, у которого он работал, одного из крупнейших фабрикантов квартала, пользовавшегося репутацией безусловно честного и порядочного человека. Это был формальный донос, в котором рабочий обвинял хозяина, будто тот заманил в свой дом его малолетнюю дочь, девочку пяти лет, и совершил возмутительное преступление. Господин Коллас немедленно послал за ребенком. Это было странное маленькое существо; замечательно крупная для своих пяти лет, малютка смотрела на нас большими, серыми глазами и очень толково отвечала на все вопросы. Она с замечательной подробностью описала убранство комнаты фабриканта, указала, как размещена мебель, рассказала сюжеты гравюр и картин, развешанных на стенах, и сделала подробное описание всех безделушек, находившихся на камине.

Нетрудно догадаться, что мы были поражены этой точностью в ее показаниях и, оставив все текущие дела, решились расследовать это преступление.

Отец получил от доктора, осматривавшего ребенка, удручающее свидетельство. Не оставалось никакого сомнения, что человек-зверь, посягнувший на малютку, причинил ей неизгладимый вред. Если бы подозрение пало на человека, известного своей безнравственностью, то господин Коллас не поколебался бы арестовать заподозренного, какое бы высокое положение он ни занимал, но, наводя справки о господине X., мы были смущены превосходными отзывами, которые получили о нем. Это был человек безукоризненно честный в своих коммерческих делах и почти с отеческой добротой заботившийся об участи своих рабочих. Наконец, он вел безупречный образ жизни, был прекрасным семьянином и никогда не выезжал из дому без жены и дочерей. Неужели же он стал жертвой внезапного умопомрачения?

Господин Коллас, после долгих размышлений, решился не приступать немедленно к аресту. В контору господина X. был послан инспектор с приказанием просить господина X. явиться в комиссариат по делу, лично его касающемуся. Несчастный, знакомый немножко с господином Колласом, пришел к нам в самом веселом настроении и дружески протянул руку комиссару, но тот принял его с холодной сдержанностью, подобающей случаю, и в двух словах объяснил, какое возмутительное обвинение над ним тяготеет.

– Но это невозможно!.. – бледнея, воскликнул господин X. – Подобное обвинение против меня! Надеюсь, это несерьезно!

– Увы, даже слишком серьезно! – возразил господин Коллас. – Судите сами, вот показания малютки!

Затем господин Коллас прочел подробный рассказ девочки.

– Да, это правда, – сказал несчастный фабрикант, – эта малютка была очень мила и несколько раз, когда приходила в мастерскую встречать отца, я давал ей конфет, но никогда, клянусь вам, никогда она не переступала порога моего дома!

– Между тем, – возразил комиссар, – можете ли вы отрицать, что сделанное ею описание вашей комнаты неверно?

Господин X., бледный как полотно, беспомощно опустил руки и ответил только:

– Да, все это так… Но клянусь вам жизнью моих детей, что я никогда не приводил ее к себе!

Казалось, он был совершенно подавлен уликами, тяготевшими над ним.

Комиссар отпустил его домой, и за ним был установлен строгий негласный надзор, чтобы он не мог бежать.

На следующий день в назначенный час он явился в комиссариат для очной ставки с девочкой. Эта очная ставка была для него фатальной. Девочка тоном непреложной истины повторила все, что сказала в первый раз, не пропустив ни одной детали. Господин X. был так поражен, что ничего не мог возразить.

– Это возмутительно, – наконец прошептал он, – я ни в чем не виновен!

Дело осложнялось еще тем, что сам обвиняемый не помнил, чтобы отец ребенка был когда-нибудь в его квартире. На этот раз господин Коллас уже колебался: можно ли оставить X. на свободе. Ему казалось, что виновность его не подлежит сомнению.

Однако я попросил отложить арест еще на некоторое время.

В кабинете мне пришлось остаться с глазу на глаз с господином X., тем временем как ребенка повели к отцу, которому мы не позволили присутствовать при очной ставке из опасения, что он в порыве вполне законного негодования позволит себе какую-нибудь резкую выходку.

– Я погиб… – сказал мне господин X., в изнеможении опускаясь на стул, – мне остается только застрелиться.

– Значит, вы признаете себя виновным? – быстро спросил я.

– Я? Я не виновен в этом возмутительном преступлении, – воскликнул он, быстро поднимаясь, – клянусь вам всем дорогим, что есть для меня на свете, клянусь вам жизнью моих дочерей, моей жены и старухи-матери, которая умрет от этого удара!

До конца моей полицейской службы я оставался сентиментальным и в душе до сих пор убежден, что эта сентиментальность – лучшая гарантия против профессиональных увлечений. Понятно, что я был поражен тоном глубокой искренности этого человека, а между тем виновность его казалась неоспоримой.

– Если вы не виновны, – сказал я господину X. – то не имеете основания убивать себя. Ваш долг – доказать свою невиновность. Возвращайтесь домой и ждите, пока комиссар снова вызовет вас.

– Этот человек не виноват, – заключил я, оставшись наедине с комиссаром.