Читать книгу: «Историчка», страница 4
При жизни матушки Федор ходил в чистых и отглаженных вещах. Теперь же следить за его одеждой было некому. Гардероб художника состоял из пары-тройки брюк, покрытых пятнами краски, нескольких футболок и старенького пиджака, потертого на локтях и также перепачканного масляными разводами. Зимой Курин накидывал на плечи старое отцовское пальто, кое-как спасающее от пронизывающего холода. За без малого четыре десятка лет своей жизни Федя так и не научился носить шапку и варежки, его руки краснели и трескались от мороза и напоминали шкурку свежеощипанной курицы.
Федору Курину хватило нескольких лет, чтобы полностью загадить домишко, когда-то встретивший его чистотой и уютом. По всему пространству жилища в хаотичной последовательности он расставил холсты с уже написанными и едва начатыми картинами. На деревянном полу валялись кисти, краски, пузырьки из-под растворителя, пустые сигаретные пачки и спичечные коробки, а также немногочисленные предметы гардероба самого Феди. На них периодически засыпала его верная подруга ― мохнатая добродушная собака по кличке Патрисия. В итоге к разводам от краски добавлялась светло-рыжая собачья шерсть, которую Курин даже не стряхивал, прежде чем надеть ту или иную вещь. Иногда он все же складывал одежду в оцинкованный таз и отправлялся стирать ее на берег Камы. Но случалось столь знаменательное событие исключительно летом. В остальные времена года Курин не обращал никакого внимания ни на грязь, ни на неприятный запах, исходивший от его вещей.
Федор по-прежнему нигде не работал. Питался он овощами, выращенными на собственном участке, и рыбой, которую ночами воровал из сетей, расставленных сельским рыбаком Рувимом. Рацион художника не отличался разнообразием: основу его составляли жидкие рыбные щи и жареная картошка. Иногда Федя готовил свое фирменное блюдо ― морковную запеканку. Перемешав натертый овощ с водой и манной крупой, он выливал получившуюся массу на сковороду и отправлял в духовку. Но насладиться всей прелестью кулинарного изыска у Федора не получалось: в стареньком духовом шкафу блюдо предательски подгорало, и потоки дыма наполняли и без того несвежую атмосферу куринского дома. Художник кое-как пережевывал почерневшие куски, запивая трехдневной заваркой.
Примерно раз в две недели Федя вместе с четвероногой Патрисией отправлялся в город, продать свои картины туристам, гуляющим на берегу Камы. Заработанные деньги он тратил на соль, спички, мыло и сигареты. Иногда Федору улыбалась удача в лице особо щедрых путешественников, жалевших бедного художника и плативших за полотно сверх обозначенной стоимости. Тогда он покупал в городском супермаркете пельмени и сметану, заходил за бутылкой вишневки к деревенской самогонщице бабе Любе и устраивал дома настоящий пир.
Несмотря на отрешенность от внешнего мира, Федор никогда не переставал следить за политической жизнью страны. Что бы не происходило, и какой бы правитель не пребывал у власти ― Курин всегда был недоволен. Как и любой неудачник, он традиционно обвинял в собственной бедности и невостребованности своих работ государство, президента ― кого угодно, только не самого себя. Все вечера Федя просиживал за просмотром оппозиционных роликов, а затем горячо обсуждал их содержание с виртуальными единомышленниками. В рядах несогласных в своем большинстве состояли школьники и студенты в самом расцвете юношеского максимализма, Федору же к тому моменту перевалило слегка за сорок. Но он замечательно чувствовал себя в обществе вчерашних детей, ибо находился с ними на одном уровне развития.
В ту зиму небо особенно щедро засыпало прикамскую землю серебром искрящегося снега. Каждое утро у деревенских жителей начиналось с вынужденной физической зарядки, только вместо традиционных гантелей им приходилось использовать совковые лопаты. Федор же совершенно игнорировал свежие сугробы: он надевал огромные старые валенки, найденные в сарае, и пробирался сквозь снежные заносы. Односельчане молча наблюдали за причудами художника: казалось, за почти десять лет сомнительного соседства они успели привыкнуть к его странностям. Сначала местные мужики видели в Феде лишь типичного городского жителя, неприспособленного к сельским условиям, и пытались помочь советами по содержанию дома и сада. Курин же смотрел на них свысока, причем не только в силу исполинского роста: он считал окружающих быдлом, не понимающим тонкую творческую душу и совсем не разбирающимся в высоком искусстве.
В один из январских вечеров Федор включил компьютер и увидел сообщение от Олега Емелина ― тщедушного двадцатилетнего паренька, студента механического факультета. В свое время Олег был изгоем класса из-за маленького роста, бросающейся в глаза физической слабости и чрезмерного увлечения точными науками. Несмотря на постоянные насмешки, Емелин смог оккончить школу с золотой медалью и поступить в один из самых престижных университетов края. Но даже среди единомышленников, для которых математика была единственным смыслом жизни, парень не смог обзавестись друзьями. Все изменилось, когда Олег наткнулся в интернете на паблик, организованный местной оппозицией. Сначала он просто переписывался с участниками, а в один прекрасный день набрался смелости и пришел в штаб. Отныне после занятий Емелин раздавал листовки, проводил опросы, приставая к ни в чем не повинным прохожим, а иногда даже чистил снег и убирался в арендованном оппозиционерами помещении. В двадцать лет у юноши впервые появились товарищи ― непринятые обществом, испытывающие постоянную нужду в деньгах и несостоявшиеся как профессионалы, наивно считающие, что они ― и есть власть, и пытающиеся укрепить друг друга в этом абсурдном убеждении.
Курин иногда посещал штаб. Он тихо сидел в углу и теребил пальцами нос, не принимая участия в обсуждениях, но вслушиваясь в каждое слово, сказанное несогласными с властью. Олег несколько раз приглашал художника на акции протеста, но тот, ссылаясь на социофобию, отказывался. Сегодня Емелин предпринял очередную попытку увидеть Федора в числе митингующих. Каково же было удивление юного математика, когда Курин согласился!
Федор гордо шагал по улице в сопровождении протестующих. Он сильно выделялся на фоне щуплого молодняка, размахивающего транспарантами и выкрикивающего антиправительственные лозунги, разрывая глотки. Громче всех орал Емелин. Казалось, он пытался расквитаться за долгие годы молчания и, будучи ранее незамеченным и игнорируемым, заявить равнодушному миру о своем существовании.
– Менты!
Курин не сразу сообразил, что случилось. Молодежь кинулась врассыпную, несколько раз едва не сбив с ног растерянного художника. Когда толпа немного рассеялась, а крики стали тише, до ушей Федора донесся грубый уверенный голос:
– Хрен с ними, с малолетками, длинного берем!
Три часа, проведенные в холодном автозаке, показались Курину вечностью. Его товарищем по несчастью оказался горбатый паренек лет двадцати. Молодой человек был настолько низок, что виделся карликом. Шеи у него не было: огромная голова росла прямо из туловища. Федя смотрел на соседа с нескрываемым презрением и впервые в жизни мысленно благодарил Создателя за высокий рост. Но, несмотря на природный дефект и незавидную участь заключенного, парнишка не терял бодрости духа, которой попытался поделиться и с Федором:
– Ну, чего вы нос повесили?
Художник не отвечал. Он жутко хотел в туалет и боялся, что не выдержит и сделает свое мокрое дело прямо на пол автозака. Федя крепился из последних сил, сжимая зубы до скрежета.
– Впервые повязали, да? ― не унимался горбун. ― А меня ― нет. Но я их не боюсь. Посижу и в автозаке, и в камере посижу, зато впереди нас ждет счастливая жизнь в России будущего!..
Курин был готов провалиться сквозь землю, лишь бы не выслушивать проповедь соседа. Ему повезло. Дверь автозака отворилась, и пара полицейских затолкала внутрь трех школьников и коротко подстриженную молодую девицу с огромной задницей и нашивкой в виде радуги, прицепленной булавками к рюкзаку. Девушка пыталась вырваться из рук стражей порядка и орала грубым мужицким голосом, оглушая вынужденных обитателей автозака. Но силы оказались неравны. Пять минут спустя спецтранспорт уже мчался по заснеженным улицам в сторону ближайшего отделения полиции.
В участке у Федора забрали паспорт и, наконец-то, разрешили сходить в туалет. Затем задержанного отвели в небольшой кабинет в самом конце узкого темного коридора, где его ожидал молодой белобрысый лейтенант.
– Ну, что, предатель? ― обратился полицейский к Курину. ― В революционера поиграть вздумал? Ну, ладно, они ― дети, а ты-то куда?
Курин не ответил.
– Где трудимся?
Федя отрицательно покачал головой.
– Инвалид? ― уточнил лейтенант.
Федя молчал.
– Тунеядец, значит. Так и зафиксируем, ― парень раскрыл паспорт художника и начал переписывать данные в протокол допроса. ― Двухметровый лоб, не стыдно не работать?! На что живешь? На пенсию пожилой матери? Или воруешь? ― полицейский положил на ручку на стол и пристально посмотрел на Курина.
Федор остался нем.
– Да что ты все молчишь? ― не выдержал молодой служитель закона. ― Ты вообще разговаривать умеешь?
Он встал, подошел к задержанному, схватил его за воротник старенького пальто и начал трясти так, что несколько раз невольно ударил несчастного спиной об стену. Но все усилия оказались напрасны: Курин не произнес ни слова. Полицейский вернулся за стол, вытирая рукавом кителя вспотевший лоб.
– Правильно Серега сказал, что все эти несогласные ― дебил на дебиле. Впервые столкнулся с вашим братом. Ничего, посидишь ночь в камере, а утром Петрович придет ― уж он-то тебя разговорит!
Николай Петрович Кузнецов, начальник отдела полиции, куда привезли Курина и других протестующих, в молодости служил в горячей точке и по счастливой случайности ни разу не был ранен. Вернувшись из армии, старший сержант устроился на работу в тогда еще существовавшую милицию, где дослужился до звания подполковника. Николай Петрович всем сердцем любил Россию и готов был уничтожить каждого, кто посягнул бы на безопасность Отечества. Он знал о вчерашнем митинге и специально пришел на работу пораньше, чтобы лично допросить задержанных в ходе несанкционированного мероприятия.
Едва подполковник вошел в свой кабинет, как на пороге возник уже знакомый нам лейтенант:
– Разрешите, доложить, Николай Петрович. Взяли шестерых. Школьников забрали родители под расписку. Гражданке выписали штраф. Двое в камере. Горбатый, его раньше Сергеев задерживал. И еще один ― взрослый, ― полицейский на минуту задумался, вспоминая данные задержанного. ― Кажется, Курин… Да, Федор Курин.
Начальник отделения замер, услышав знакомую фамилию. Он помнил, с каким уважением старшие сослуживцы рассказывали об Иване Кузьмиче Курине ― подполковнике КГБ и ветеране Великой Отечественной. Не может быть, чтобы родственник столь уважаемого человека, настоящего патриота своей родины, присоединился к шайке саботажников. Конечно же, нет! Мало ли их, однофамильцев?!
– Ко мне его, срочно! ― скомандовал Кузнецов.
Федора привели в кабинет начальника полиции.
– Курин Федор Иванович? ― произнес подполковник, не поднимая глаз от протокола, накануне заполненного молодым лейтенантом. ― Знавал я одного Курина. Иван Кузьмич ― не вашим ли родственником будет?
Суровый вид Кузнецова сразу же напугал Федю. Художник понял, что молчание, имевшее место в разговоре с лейтенантом, в данном случае сыграет против него. Потерев кончик носа указательным пальцем, Курин тихо сказал:
– Дед мой…
Николай Петрович резко побледнел, встал из-за стола, подошел к задержанному и пристально посмотрел в его глаза. Федору показалось, что он чувствует взгляд покойного Ивана Кузьмича. В последний раз столько презрения в свою сторону Курин-младший ощущал лишь в тот момент, когда заявил своему деду, что коммунизм ― это утопия, и торжествовать его однопартийцам осталось недолго.
– Не дожил Иван Кузьмич до такого позора! ― лицо подполковника покраснело, глаза же налились кровью от злости. ― Знаешь ли, ты, гаденыш, что дед твой с первого дня и до последнего войну прошел? Здоровья своего не жалел, чтобы такие, как ты, могли жить спокойно и сыто. Сколько молодых ребят жизнь свою положили ради нашего будущего! И не раздумывали ― шли на фронт, Родину защищать. И смерти не страшились ― лишь за Отчизну боялись. А вы что? Перед вами все возможности открыты. Вместо того, чтобы на благо России трудиться, решили ее развалить и распродать по частям? Не получится! Не родилась еще тварь, способная русский народ сломить! Раздавили фашистскую гадину, и вас раздавим. Хотя… вас и давить не придется. Разбежитесь сами, как тараканы. Такие, как ты, в сорок первом Гитлеру задницу целовали. Будь моя воля, собрал бы вас ― и в Сибирь. На самую черную работу. Нечего вас жалеть, предателей Отечества!
Кузнецов почувствовал, что ему не хватает воздуха. Он открыл окно, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, а затем взял стакан и налил себе воды из графина, стоящего посередине стола.
– Из уважения к покойному Ивану Кузьмичу, ― пониженным тоном заговорил подполковник, сделав пару глотков и немного переведя дух. ― Сегодня я тебя не задержу. А надо бы. Надо бы на пару месяцев прикрыть, чтобы ума набрался. Пошел вон! Еще раз увижу ― посажу, как организатора, старшего по возрасту… Вон! ― перешел на крик Николай Петрович, увидев, что Федя слегка замешкался.
Курин побледнел и поспешил покинуть кабинет начальника полиции. Он вышел из отделения, присел на бетонное крыльцо, покрытое прозрачной ледяной коркой, и закурил. Больше Федор не ходил на митинги.
