Перевернутое сознание

ВСЕ МЫ ХОТИМ ВЫЖИТЬ И НЕ УМЕРЕТЬ

Стиснув зубы, я поднялся с кровати и сполз с нее. Я не желал слезать, потому что лежать рядом с Натали было чертовски приятно, я будто нежился в прохладной ласкающей и веселящей воде после пребывания под солнцепеком и в пыли часа три да еще с жужжание этих засранцев-слепней (хотя когда он тебя долбанет, не такое легенькое словечко в голову приходит, не так ли?), но мне хотелось укрыть ее пледом, под которым я спал ночью. Я взял его со стула, на котором Натали сидела, когда делала задания для тупой школы, и, ступая на носочки и стискивая зубы от боли в руке (боль была не такой уж и сильной – должно быть, я делал это рефлекторно), двинулся к Нэт. С большой аккуратностью развернул плед и укрыл ее им. Ощутил тепло на сердце, ощущал себя подобно художнику, который нарисовал прекрасный шедевр, но который наконец обрел завершенность после последнего штриха. Нэт прекрасно спала на кровати, немного скукожившись будто от зяби, и смотреть на нее для меня было большим удовольствием, это внушало мне спокойствие и довольство, казалось, что у меня все в порядке, все прекрасно и лучше быть не может (но хотя это очередной сладкий обман, прекрасная иллюзия, которую я порой испытываю). Но когда я укрыл ее пледом, то ощутил полное спокойствие – я дополнил картину и сделал ее красочнее.

Я смотрел и наблюдал за спящей Нэт минут пять. Ее грудь медленно вздымалась и опускалась. Слышно было ее дыхание. Я не удержался и прикоснулся кончиком указательного пальца к сползшему на глаз и отбросил его осторожно. Я первый раз наблюдал за сном девушки, которая мне нравилась…

А ты ей нравишься? Уверен, что она не Фрэссер? Может, это их ловушка, чтобы с помощью ее манипуляций заграбастать тебя?

Да заткнись ты!

…(как внешне, так и внутри), во время сна. Это было так прекрасно и согревающее, я был точно частью ее. Я подумал о том, что жалко у меня нет пульта останавливающего время – тогда я бы сделал паузу и наслаждался этим моментом чуточку дольше, чем могу в действительности. Я забрался обратно на кровать, скрипя зубами от боли, и устроился около Натали. Провел нежно по ее щеке, а затем просто лежал и глядел на нее, так сладко спящую. Это меня согревало, как согревает костер при завывающем ветре в ночи. Потом я заснул. Это сон был спокойным, плавным и нежным (хотелось бы подобрать иные эпитеты, но не приходят в голову). Когда я проснулся, то подумал, что заснул лишь пару секунд назад и не спал вовсе – каждый, по-моему, испытывал нечто подобное.

26-го, в среду, я отсидел шесть мучительных уроков. Рука меня не беспокоила первые три урока, но потом, когда какой-то придурок протиснулся через меня, точно бульдозер, и задел К МОЕЙ НЕОПИСУЕМОЙ РАДОСТИ изрезанную и исколотую ДУБЛИКАТОМ руку, то боль разверзла свою пасть и не захлопывала ее. Я потел, как свинья, и ерзал на стуле, будто мне было невтерпеж сбегать в место, где воняет куревом, а в унитазах могут плавать использованные шприцы.

На третьем уроке классная обсуждала минут десять классные дела (деньги на ремонт, за охрану и то, что необходимо провести родительское собрание, где решат сколько сдавать на финальную школьно-исправительную вечеринку, на которой все напорются напоследок и разбегутся кто куда), а затем говорила оценки за проверочную работу. Прошлась по мне. Поставила мне кол. Зачитала пару предложений из моего фант. рассказа: «я тэбя лублю», «стали крепко дружить», «обезьян медленной, но до жути уверенной походкой, подкатил к обезьяне». На весь класс стоял безумный ржач. Рик крикнул со второй парты от конца на первом ряде: «Дальше читайте, что там еще написано!».

«Выдам и читай на здоровье чушь своего приятеля». – Сухо брякнула эволюционистка, скривив пачку, точно готовилась взлететь в потолок, но, к сожалению, у нее еще не прогрелись ее газовые турбоносители. Мне не понравилось, как она отозвалась о моем фант. рассказе (а он был такой ведь прикольный!). Я решил отомстить этой мутантше, когда мне будет получше. Я взял ее на мушку.

На четвертом уроке – это было обществознание, на котором Рик и Серый устроились на последней парте и угорали, читай мой фант. рассказ (у Серого аж слезы выступили в уголках глаз) – я сумел отвлечься, изгнать минут на семь боль из сознания: наблюдал за шикарным полетом мухи-помоечницы. Она выделывала в классе такие виражи (это надо было видеть!): на большой скорости летит в конец класса, смачно жужжа, резко уходит вниз, а затем поднимается вверх, делает поворот и, выделывая разнообразные зигзаги, гонит обратно в мою сторону. Затем она все кружила у исторички, сидевшей за столом и игравшейся указкой. Подлетит, вначале с одной стороны пожужжит, затем вильнет в сторону (своего рода отвлекающий маневр, чтобы не запалили, то есть, не дали по мозгам), и летит уже с другой стороны, шикарно жужжа. Наконец историчка больше не могла игнорировать ее и начала махать (первое время легонько, а дальше все с большой злостью, потому что муха набирала обороты и входила в раж. Я следил с огромнейшим интересом за этой сценой и все твердил про себя: «Молодец, помоечник, так ее! Жалко ты не кусаешься, как слепень, а то всадил бы ей дозу ядка для профилактики!». Я, конечно, нормально относился к историчке в отличие от Цифроеда или Бочонка и не имел ничего против нее, но мне казалось бы забавно, если бы жирный мух-крепыш, отъевшийся на помойках, долбанул ее слегка. Мне хотелось лишь посмотреть реакцию исторички и не более, я не желал ей зла, как я могу желать, например, Цифроеду или ДУБЛИКАТУ папочки. Интересно, если бы мух-крепыш укусил ее, чтобы она сделала? Матернулась? Только представить, какой бы фурор это был? Все бы сто пудов заржали, за исключением ботанов, естественно, у которых мозги давно сплавились в том смысле, что они не видят шутрок, не могут заценить такие шутки, – у них в тыквах лишь вонючие тупые знания да сраные мечты о будущем поступлении в дебильные институты и о светлом розовом будущем, которое вырисовывается в их туповатых и наивных башках после завершения очередной тюряги, в которой срок пребывания сокращен на половину и которая зовется институт.

Остальное время я не думал ни о чем. К концу учеб. дня лишь пораскачался, когда мне перед началом последнего урока Натали сказала, что когда вернемся с этой муры, то устроим отдыхон (как он выразилась). Это мне придало чуток сил. Хотя потом усталость и боль взяли свое, и я сосредотачивался на них все больше, погружаясь в черную тоску и злобу, злобу на себя, за то, что я такой ненормальный, на ДУБЛИКАТА, с которым мне хотелось покончить раз и навсегда. Но слова и мысли часто расходятся с делом, это можно замечать очень часто, – трепать и думать можно много, но до дела редко доходить. Я ненавижу трепаться и бросать слова на ветер, и если я что-то говорю, то я запоминаю и стараюсь выполнить это – пусть не сразу, но хотя бы через какое-то время.

Мысли и желания относительно ДУБЛИКАТА я помнил еще с того дня, как мать, еще реальная, моя мама, схватила нож и прокричала: «ЕСЛИ ТЫ НЕ ПРЕКРАТИШЬ, ТО Я ВСАЖУ ЕГО В ТЕБЯ!».

Пока я лишь помнил – ответить за свои слова я еще не был готов, они не успели пустить корни во мне, обосноваться, чтобы мне перейти к действию, а кэтому мне придется перейти, потому что я чувствую, что ДУБЛИКАТ папаши (марионетка Фрэссеров) меня в покое не оставит. Либо я, либо он. Мы должны разрешить это, а тем более я всадил этой скотине нож в ногу, и этот сиамский кошара этого не в жизнь не забудет.

Рик и Серый рассказали мне о том, что брат Илюши Нойгирова, этой крысы-серуна, ищет тех, кто мог бы так жестоко прикольнуться над его любимым братишкой, но никто ничего особо не сказал. «А если бы кто что и видел, то настучали одни только самые долбанные шестерки, – сказал Серый, – которым хочется полизать жопу и услужить его братику, который заправляет в Альпвилле почти всем. Нормальные же прыгают от радости. Так что мы сработали отлично – нигде не засветились». Также Рик добавил, что Нойгирова, который дергался, безрезультатно делая попытки высвободиться, освободил учитель технологии (он перерезал веревки). Когда Нойгиров повернулся лицом к столпившейся толпе, натягивая джинсы, то смешки тут же прекратились. Вся рожа крысы-серуна была красная, в земле и слезах. Все это Лому рассказал его приятель, который учится в одной школе с Нойгировым, а потом Лом поделился классными результатами нашей операции с Серым. Мы хорошо поквитались с этим заносчивым ублюдком Ильей Нойгировым. Серый и Рик пригласили меня пошататься и «отметить очередную твою новую шутку, которая прошла как по маслу», добавил Рик. Я ответил, что я пас и что обещал провести время с Нэт (если бы я подвел ее опять, то я бы сдох от угрызений совести и грош мне цена за все, что она мне сделала; человек, быстро забывающий те минуты радости и довольства, которыми насладился – мертвяк, полный говнюк). По их лицам я заметил, что они отнеслись к моему ответу с каким-то непониманием, а вполне возможно, и злобой за то, что я своего рода кидаю их. Хрен знает, что родилось в их башках, меня это не очень-то и косет.

ГЛАВНОЕ В ЭТОМ СКУЧНОМ ДОЛБАНУТОМ СУЩЕСТВОВАНИИ ДЕЛАТЬ ВСЕ ТАК, КАК СЧИТАЕШЬ ПРАВИЛЬНО И НЕ ПОЗВОЛЯТЬ КОМУ-НИБУДЬ ПОДМЯТЬ ТЕБЯ ПОД СЕБЯ, ЧТОБЫ НЕ БЫТЬ ТРЯПКОЙ, КОТОРОЙ МАНИПУЛИРУЮТ ДРУГИЕ, И ЧТОБЫ НЕ ЧУВСТВОВАТЬ СЕБЯ ГАДОМ И ШИЗИКОМ ЕЩЕ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ЧУВСТВУЕШЬ И БЕЗ ЭТОГО.

Мы с Натали пообедали рассольником. Суп был почти полное дерьмо: был пересолен, плавали какие-то жижеобразные огурцы и кусочки мяса. Несмотря на это, я съел все полтора половника и сказал Нэт, что суп ничего (жалкий врун!). Потом Натали велела мне снять свитер, чтобы посмотреть раны. Я, разумеется, поспорил, точно ребенок (хотя я и есть ребенок – мне не семнадцать, мне лишь двенадцать). Отдирать пластырь было больновато. На ранах образовывались болячки. По краям была засохшая кровь. Зеленка немного слезла. Нэт полила мне на них водород и заклеила новыми пластырями. Я поблагодарил ее и поцеловал в щеку. После этих процедур руку заломило.

Я, точно пес, пробродивший несколько дней под дождем и продрогший, стал устраиваться на полу, расстелив матрас, но Нэт сказала, что хочет, чтобы я лег с ней на постели. Честно признаться я этого и жаждал безумно, но не хотел просить – хотел, чтобы она предложила сама. Сердце у меня заплясало в груди.

«Укладывайся». – Произнесла ласково Натали, отодвигаясь к стене. Она чуть улыбнулась. А в глазах я увидел доброту. Она действительно проявляла ко мне незаслуженную доброту.

«Весьма ценю». – Сказал я устало.

Нэт обняла меня за талию и, прижавшись к моему затылку, вздохнула. Я спросил ее, о чем она думает. Вначале она ответила, что о танцах и о том, как неохота тащиться на них к четырем. Я сказал, чтобы не ходила, что она же обещала, что у нас будет отдыхон. «Я имела в виду после них. И тем более у нас уже и сейчас отдыхон, не находишь?» – Зевнув, проговорила Натали.

«Нахожу, но ведь осталось всего пятьдесят минут». – Глянул я на будильник, стоящий в углу на письменном столе у лампы.

«Зато какие пятьдесят минут это будут, Дим». – Прошептала мне в ухо Нэт, ткнувшись в шею носом.

«Волшебные?».

«Сладостно-волшебные».

«Но если честно, Нэт, то думала не об этом, правда?».

Натали не отвечала секунд десять:

«Правда. Я все еще думаю… думаю об отце».

Я пожалел о том, что задал это тупой вопрос. Остальное время мы лежали молча, пока Нэт не поднялась с кровати где-то приблизительно полчетвертого (я не уверен наверняка, потому что пребывал в дреме) и не ушла на танцы. Мне хотелось тоже уйти куда-нибудь, уехать далеко и никогда не возвращаться вновь, но я был не в силах подняться и в итоге заснул.

Когда проснулся, время было четыре двадцать три. Я решил позвонить в кардиологическую больницу. Там сказали, что звонили мне, но у меня ответили, что здесь такой не живет, типа ошиблись номером (поганый ДУБЛИКАТ!). Я пробормотал что-то вроде: «А это вы, вероятно, попали к нашим соседям, у нас с ними параллельный телефон. У них не в порядке с головой».

«Я так и подумала, – сказал женский голос весело. Мне он понравился. – Можете завтра приезжать с направлением. Оформитесь. Вам покажут палату, вас осмотрит врач и скажет, что нужно сделать. Вы ведь учитесь? – Я ответил. – Ну тогда тем более вам нужно поскорее».

«Спасибо большее». – Я повесил трубку, мысленно сказав женщине: «Мне не к спеху, знаете ли, переться в эту говеную школу. У меня в ней лишь одно незаконченное дельцо – черная шутка над Раиской-эволюционисткой, но это я успею».

Нэт вернулась в начале седьмого. Я вышел в коридор. Она спросила меня, как я спалось. Я ответил, что так себе. От нее веяло свежестью, запахом дыма и свободой. Она показалась мне бодрой и веселой. Спросил, как прошли танцы, но я сделал это чисто механически. Натали ответила, что лучше, чем обычно. Затем она достала из пакета коробку белого вина «Изабелла». У меня перед глазами встала заблеванная стена. Вспомнил мое обещание не пить больше. Но потом, чуток поразмыслив, я пришел к выводу, что немного вина не помешает, и тем более, если я откажусь, то растрою Нэт – она ведь хотела сделать приятное.

Как выкручиваюсь, а? Одни отмазы! Просто я мягкотелый слизняк.

МОМЕНТ, КОГДА ТЫ БЫЛ ЛИЦОМ В КАЛЕ, ЗАБЫВАЮТСЯ БЫСТРЕЕ, ЧЕМ ТЫ ДУМАЕШЬ. УЖЕ НА СЛЕДУЮЩИЙ ЖЕ ДЕНЬ О НЕ ТАКОЙ ОТЧЕТЛИВЫЙ И НЕ ПРИНОСИТ СТОЛЬКО МУЧИТЕЛЬНОЙ БОЛИ И ВИНЫ, КАК ВЧЕРА – ОН СЛОВНО ПРЕОБРАЗУЕТСЯ В ТУМАН

«Немножко вина будет в самый раз». – Я притянул Нэт к себе и поцеловал. В левой руке что-то зашевелилось… щекочущее покалывающее и тяжелое.

«Сейчас я сготовлю спагетти и поедим, точно в классном ресторане».

«Здорово. Я бы пожарил картошку, но я не в форме».

«Сготовишь в другой раз – сегодня я покажу, на что способна».

«Думаю, на очень многое». – Натали подмигнула мне, а затем показала кончик языка. Я рассмеялся.

Я сходил и взял две сотни из бумажных денег, которые были положены между страницами дневника. Отдал их Нэт, которая сидела за кухонным столом, листая тетрадку по алгебре. Она поотнекивалась, но я ее уломал, сказав, что она приютила меня, как бездомного кота, проявляет внимание и заботу, и мне хочется хоть что-то сделать в благодарность. «Отдай матери, – добавил я, -я бы дал больше, но я не миллиардер, к моему величайшему сожалению».

«Да будет тебе, Дим. Говоришь, как в слезливой дешевой мелодраме. Все в порядке». – Натали отодвинула деньги к хлебнице у графина и заварочного чайника.

«А когда твоя мама придет?»

«Ее сегодня не будет. Пригласила подруга поболтать, сам понимаешь. Она останется у нее ночевать – они давно хотели встретиться».

«Ясно. Ну что ж, буду ждать твоих шикарных спагетти». – Я прижался к шее Нэт и издал и дунул. Получились какие-то пукающе-булькающие звуки. Нэт отдернулась, засмеявшись.

«Всю обмуслякал, слюняй».

«Так уж и всю, слюняйка?».

Я поплелся походкой девяностолетнего старика к Натали в комнату. Все снова обрело яркость, сияние и объемные белые крылья легкости и силы. У меня были умиротворенность и спокойствие.

Вместе со спагетти Нэт пожарила еще котлеток, так что вышло просто объедение. Я вылезал всю тарелку и даже попросил добавки. Натали беспокоилась о том, что пересолила, но все было просто великолепно. Уплетали мы это кушанье у Натали в комнате, поставив тарелки на табуреты. Ели молча. Я лишь спросил у нее, кто научил ее готовить такое блюдо. Я думал, она ответит мама, но она сказала, что научилась сама.

После такого вкусного и сытного блюда, немного вина было в самый раз. По телу распространилось согревающее и успокаивающее тепло, которое словно окутывает тебя сетью и неторопливо, будто куда-то утягивает (в сон? Спокойствие?).

Нэт посмотрела на меня своими завораживающими меня зеленоватыми глазами, в которых что-то я увидел, но в тот момент (да и сейчас тоже) я не мог объяснить, что именно. Потом она широко улыбнулась и сделала мне гримаску, высунув кончик языка. Я толкнул ее, когда она поставила чашку на табурет, и Нэт, хохоча, упала на кровать. Ее черные волосы с кудряшками разметались по покрывалу. Это было завораживающе для меня. В воображении возник вечер с багряным закатом, легкий вечерний холодок, стрекотание кузнечиков, и вода, по которой расходятся круги оттого, что в нее что-то бросили (возможно, камешек) или из-за того, что недавно здесь гоняли водомерки, эти речные гонщики.

Пока я мыл посуду (Натали не хотела мне позволять, говорила, что у меня рука еще болит и все в таком духе, но я ей заявил, что если она мне не позволит это сделать, то я с ней не буду дружить и вообще обижусь очень-очень-очень-преочень сильно), Нэт просматривала домашку на завтра, попивая маленькими глотками «Изабеллу». Я свою порцию вина выпил сразу. Зачем тянуть кота за хвост – выпил сразу и не мусолишься. Хотя у Нэт по этому поводу была другого мнения. В коробке оставалось вина чуть побольше половины.

«Когда закончишь мыть посуду, у меня есть для тебя сюрприз».

«Класс. Люблю сюрпризы. Если они действительно сюрпризы, а не чертики, выпрыгивающие из табакерки». – Не имею понятия, зачем я ляпнул эти последние слова.

«Этот сюрприз не такой: он веселый, забавный и плавный. Больше эпитетов не приходит в голову».

«А какого типа твой сюрприз, может, намекнешь?»

«Тогда это потеряет свойство сюрприза и эффект неожиданности. Хотя он уже потерял частично этот эффект, но так тогда вообще потеряет».

«Бе-бе-бе-бе». – Я скривил Натали рожу.

Посуду я мыл очень старательно. Не знаю, почему я так напрягался. Возможно, потому что желал тем самым сделать Нэт приятное. И вообще всегда почему-то делаешь у других (знакомых или тех, кто тебе нравится) что-то лучше, чем дома: ешь то, что дома бы не стал, или бы стал, но хорошенько бы повыкобенивавшись, а то, что дома делаешь с ленью, здесь наоборот стараешься и делаешь это так, точно в первый раз. Наверно, подсознательно хочешь произвести впечатление хорошего парня. Я помню, как я мыл первые разы посуду: с огромным старанием, желанием, это было самым ответственным заданием. Но потом я привык, и это стало очередной привычкой, рутиной. Также я припоминаю один раз, когда я еще не умел включать колонку, я вымыл пару тарелок холодной водой (остальное не смог, потому что с холодной это бы я не вымыл) – так жаждал порадовать мать и произвести впечатление на отца, который к тому времени стал отдаляться, выстраивать стену вокруг себя. Теперь мне не хочется производить ни на кого впечатление – во-первых, не всегда кто это заметит (замечают одно плохое, это видят невооруженным глазом – я те дам!) да и вообще на кой черт делать то, что все равно не заметят, легче жить спокойно и не выпендриваться, не корпеть впустую. Тратишь время, силы, эмоции – по-моему, не стоит того.

ЕСЛИ ОТМЕЧАЮТ ТО, ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ – ХОТЯ БЫ КОРОТКИМ, НО МЕТКИМ СЛОВЦОМ – ТО, ЗНАЧИТ, ТЕБЯ ЦЕНЯТ И У ТЕБЯ ЕСТЬ ПОБУЖДЕНИЕ СДЕЛАТЬ ЭТО ВНОВЬ

Кстати о еде. Не могу сказать точно когда. Наверно, года четыре-три назад, когда я завыкобенивался насчет того же рассольника, в котором плавали куски мяса с жиром, которые в моем воображении представлялись кусками разлагающегося мяса, снятого тесаком с ног толстого мужика или тетки, весивших килограмм сто шестьдесят, то уже ДУБЛИКАТ папочки (бывший тогда малость навеселе) врезал мне смачную подзатрещину, а затем когда я тер лоб, врезал мне еще ложкой, точно настоящий сыкун исподтишка. Слезы закапали у меня из глаз, и я захотел убить ДУБЛИКАТ. С этого дня я никогда не выкобенивался. Я заставлял себя съедать ту еду, которая мне не нравилась, а мясо не жеванное (или чуть слегка жеваное) проглатывал.

Сюрпризом оказался просмотр фильма «Большой папа» с Адамом Сэндлером. Фильм этот о взрослом парне Санни, который, несмотря на возраст, еще ребенок. Он живет на пособие, работает один день в неделю, а остальное время проводит как пожелает – крутой типаж, не так ли? Меня он чем-то привлек, наверно, потому что и я бы непрочь вести такой образ жизни. Дальше в дом друга Сани, где он заночевал после вечеринки в честь помолвки его друга, привозят маленького паренька Джулианом, который, судя по письму, которое передали с ним, является сыном друга Санни. Санни звонит своему другу. Тот говорит, что не знает ничего такого, что это нечто вроде розыгрыша, и что возвращается домой из аэропорта (ему нужно было отправляться в командировку на важную встречу). Но Санни говорит, что сам с этим разберется и позвонит в отдел соцобеспечения по указанному в письме телефону, но вместо этого решает усыновить Джулиана, выдав себя за своего друга. Когда он наконец понимает, что такое ребенок, пережив с ним как смешные, так и не очень хорошие ситуации, он решает отказаться от права отцовства. В соцобеспечении находят подходящих приемных родителей, но к этому времени Санни уже не хочет расставаться с Джулианом, потому что у него все начало налаживаться, и он завоевал девушку при помощи Джулиана. В итоге в соцобеспечении узнают, что Санни соврал и что он не отец. Они забирают Джулиана и назначают суд, в котором будет решаться, кому принадлежит опека над Джулианом. В сцене суда (в самом конце) мне понравился один диалог, так что я даже чуть не всплакнул (насчет Нэт не знаю). В общем отцом Джулиана все же оказался друг Санни (который быв в дупель пьян пошалил «чуток»), который и получил право отцовства, а Санни не посадили в тюрьму. Фильм закончился празднованием дня рождения Санни: у них с девушкой Лейлой, которую помог завоевать ему Джуниор, уже был сын, а сам Санни устроился на работу, где бывал больше одного дня в неделю; он продолжал видеться с Джулианом и быть ему другом. В конце фильма у меня все-таки выступили слезы: свое дело сделало вино.

В фильме были как и шутки, так и было серьезное. Мне это понравилось. Мне нравится, когда сочетается юмор и чувства одновременно. Это хорошо. А также хорошо, если есть, что отметить что-то для себя, извлечь, так сказать, урок. Для себя я отметил те дружеские отношения, которые были между Санни и Джулианом: пусть они были приятельские и расхлявные, и Санни научил Джулиана многим дурацким вещам, но он сам же это потом и исправил, использовав смекалку.

ДОБРЫЕ ДРУЖЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ – КРЕПКОЕ СВЯЗУЮЩЕЕ ЗВЕНО, КОТОРОЕ СБЛИЖАЕТ И ВЕДЕТ К ЛУЧШЕМУ

Фильм мы закончили смотреть около одиннадцати. Я сказал Нэт насчет больницы. Она лишь устало кивнула. Потом мы разобрали постель. Натали сказала мне, что хотела бы, чтобы я спал с нею вместе на кровати. Я сказал так чуть как бы (?) нехотя, что мне лучше спать на полу, но Натали настаивала. Я сказал, что только у каждого будет отдельная закрывушка. Нэт согласилась. Не буду скрывать, что у меня не возникали грязненькие мысли, поэтому я и взял свое одеяло, под которым спал в первый день. Я устроил как удобнее раненную руку, а другой обнял прижавшуюся ко мне Натали. Я все о чем-то думал, но я не мог точно сказать о чем – мысли словно стучались ко мне в сознание и тут же убегали. Может, я думал о любви. Может, о крепкой дружбе, которая разобьет мое одиночество внутри меня на сотню маленьких осколков. А может, я думал о доме, в который приду, и в нем все будет как когда-то: мать будет трезвой и не будет ДУБЛИКАТОМ, который только жрет и спит с голым брюхом, ДУБЛИКАТ отца не будет стараться убить меня и подкапываться постоянно – мы поужинаем (вовремя), затем посмотрим телек или поиграем, а ближе к вечеру разойдемся спать, пожелав сквозь полузакрытые глаза и зевая друг другу спокойной ночи; может, отец скажет какую-нибудь шутку, под которую мне будет весело засыпать, ожидая (а не страшась) нового дня.

– Эй. Я люблю тебя.

– Что?

– Ты можешь не бояться. Все в порядке.

– О чем ты? Я ничего не боюсь.

-Если я получу опеку над Джулианом, я стану его отцом, а тебя это пугает – ведь ты сомневаешься, что я справлюсь.

– Санни… Какие сомнения?! Это ясно как день.

– Ты ошибаешься. Ты можешь бояться, как бы меня ни ограбили, как бы я ни сломал ногу в горах, но не бойся того, что я не справляюсь с отцовскими обязанностями. Этого не будет. Никогда. Я люблю этого мальчика. Люблю его так же, как ты любишь меня. И я буду давать ему советы, буду выручать всякий раз, когда это понадобится. Я помчусь в Нью-Йорк на слушание по его делу, даже если буду абсолютно против того, что он задумал.

– Но, Санни, ты ведь сборщик пошлины?

– Не бойся, что я мало зарабатываю. Я влюблен в прекрасную девушку: она много зарабатывает, она будет содержать меня. … Папа, ради этого мальчишки я готов жизнь отдать – лишь бы ему никогда не пришлось унывать. И ты оказался здесь, чтобы защитить меня, уберечь от бед. Ведь ты хороший отец, и я таким буду. Поверь.

«Большой папа», режиссер Деннис Дуган

Сегодня ездил в больницу. Просидел около часа, дожидаясь только того, чтобы меня оформили. Зашел в кабинет, находящийся сбоку на первом этаже. Пожилая бабка в очках и кудрявыми волосами, как у барана, взяла мое направление. Стала заполнять медицинскую карту больного (то есть меня). От этой бабки так и исходили отрицательные флюиды. В какой-то день, когда я ходил гулять один (как же давно я этого не делал! Меня сжирает рутина, лень и черная тоска, так что и не остается времени отдохнуть спокойно), я писал, что если поздороваешься с такими бабушками и скажете им что-нибудь доброе, то они расплывутся в улыбке и будут чуть ли не вашими приятелями – не всегда такое может быть. Во всем есть исключения. И в дном случае исключением является то, что существует и вредные баушки, которые вызывает антипатию и даже ненависть. Трудно объяснить почему, но это очень хорошо чувствуешь. Они обижены на весь свет, и каждый им кажется врагом.

«Болеешь, что ль?» – Буркнула бабка с прической а-ля барамбек.

«Что-то вроде». – Нашелся я, что ответить.

«Вро-оде. – Язвительно повторила баушка, нахмурившись. – Наверно, косишь просто: ведь скоро в армию».

У меня в башке замерцали огни. Сердце застучало.

«Нет, не кошу». – Я и вправду не косил: лишь малость подыгрывал, чтобы мне поставили диагноз, необходимый для того, чтобы мне не угодить в ад на земле, который носит имя армия. Чтобы не сдохнуть или не стать существом наподобие того, что осталось от Сычева.

«Да-а. Как же». – Потрясла башкой старушенция с причесоном а-ля барамбек.

«А у вас-то сынок отслужил в великой армии, у? Отмазали его, работая-то здесь? Потрясли жирком-то, чтобы поставили какой-нибудь диагнозик, по которому освобождают от кошмара, из которого редко кто возвращается прежним? Или же он отучился в институте? Вы же не могли допустить, чтобы с вашим ребеночком что-то произошло?»

Губы у баушки подрагивали, сухие руки она сжала в кулаки. Наконец она смогла родить:

«Не твое дело, щенок. Понял?! – Лицо баушки стало каким-то мертвенно-черным, а один глаз выпал на стол как раз на мою медкарту (Фрэссеры были близко; у меня начались черные видения, галлюцинации). Она поднесла сжатую в кулак старушечью руку и вонзилась пальцами в другой глаз. – ЭТО НЕ ТВОЕ СОБАЧЬЕ ДЕЛО, ЗАСРАНЕЦ!!!» – Заверещала она, кинув его в меня. Он ударился об мою грудь и упал на мои брюки зрачком вверх.

Больше я ничего не сказал в кабинете этой старой кочерги. Я был парализован от страха и боялся смотреть на нее. Когда я все-таки решился, то увидел, что она продолжает писать в моей карте. Глаз у нее так и не было.

Чтобы выйти из леденящих сетей ужаса и страха, чтобы не думать о том, чтобы рвануть со всех ног от этого Фрэссера, я стал глядеть в окно, где светило весеннее солнце, которое еще не было таким жарким как летом, а лишь просто радовало и совсем немного согревало, и надеяться, что он меня не растерзает. Я старался сосредоточиться на Нэт и на том моменте после фильма «Большой папа», когда мы лежали вместе. Давление внутри уменьшилось, я смог сделать выдох.

Потом я осмотрел кабинет: у окна на столе кипятился чайник (естественно, пора пообедать, ведь эта баушка так успела утомиться за день, елозя задом по стулу и выводя на бумажках китайско-русские письмена); на подоконниках стояли в основном кактусы, но был и один мощный щучий хвост. Над одним здоровым кактусом я поржал про себя: от него отходил отросток, который напоминал готовый к употреблению двадцать первый палец. Мне стало немного полегче, я почти забыл о Фрэссере рядом со мной и морозном страхе. Пусть то, над чем я поржал, и было тупо, но оно помогло мне малость расслабиться. Что и говорить: смех – это чудодейственная сила. Порция эндорфинов пока никому не мешала.

Когда появилась молодая медсестра (лет двадцати трех), баушка с прической а-ля барамбек отдала ей карту, в которую записала, с чем я направлен и откуда.

И кстати, забыл записать: бабуся-Фрэссер грубо спросила, глядя на меня пустыми черноватыми впадинами на месте, которых были совсем недавно глаза, буду ли я есть у них. Я, не раздумывая, ответил отрицательно, но она все-таки дала мне пару бумажонок небольших (вроде талонов) на еду (Я удивился, как уж она смогла после нашей стычки). Неизвестно, как там готовится еда-то тем архаровцем, который заправляет у них на кухне в их больнице. Платят ему там уж точно не золотые горы, и может, он для прикола насрет в жратву, добавит какую-нибудь приправу, чтобы не воняло, риса, лучка, морковки, перемешает все это и скажет, что это, мол, плов – нетушки! Или супы эти больничные: мутные, точно воду брали из ближайшей лужи, потом постругали картошечки не первой свежести, плюнули, посолили, помешали – и вуаля, дорогие больные, ваш обед. Бон аппети!

На медсестре были коричневые колготки, которые были такими гладкими и так хорошо натянуты, что не было ни одной складки или типа того. Ноги у нее были такие жирненькие – самое то (и не сказать, что ляжки, и нельзя сказать, что палки). Белый халат доходил колен, а на ногах были туфли наподобие шлепанцев. Из них виднелись ее пятки. Весь пусть до моей палаты (четырнадцатая), я пялился на ее ноги (вернее, ее пятки), которые выглядывали из туфель и были так круто обтянуты колготками, которые даже поблескивали иногда на свету. Мне захотелось дотронуться до них, была мысль попросить ее снять их, чтобы я дотронулся до них и провел рукой. Но потом я подумал о том, что она, вероятно, не мыла свои копыта и как только стащит свои так хорошо смотрящиеся на первый взгляд колготочки, на меня пахнет смачной струей застоявшегося потняка. Желание дотронуться до ее пяток тут же почти исчезло. В тот момент я чувствовал себя неким извращенцем. Кто-нибудь другой бы подумал обо мне, должно быть, также, знай он мои мысли. Сам не пойму, почему в башку лезет вся эта галиматья. Наверно, потому что я тронутый.