Черный ферзь

– Сначала его назвали саркофагом, – ответил Планета. Дыхание с клекотанием вырывалось из глотки, выдавая ветхость ночного демона. Пр-р-роклятая старость…

– Сначала? – переспросил Сворден Ферц.

– Да. Артефакт обнаружили почти сразу после открытия этого мира. Установили принадлежность развалин Вандерерам и даже не стали обследовать. Решили, что они пусты… Как обычно, – в слабом свечении Сворден Ферц видел сползающие по лицу Планеты крупные капли пота, неприятно похожие на слизней. – Самым важным находкам, как всегда, не придают особого значения. Рутина. Понимаешь? Рутина освоения неизвестного. Выйдя в космос, человечество оказалось в магрибском подземелье, набитом золотом и драгоценностями. Мы стоим перед их сверкающей кучей и не знаем что схватить первым. Мы даже не обращаем внимания на старую лампу, которая, стоит только ее потереть, подарит нам такое могущество, что… – Планета поперхнулся, зажал рот, переломился, и Сворден Ферц еле успел подхватить его за локоть, чтобы не дать упасть.

Планета вытряхнул из склянки таблетку, разжевал. Сморщился:

– Нет ничего лучше, чем снадобье на основе гнилой печени зверя Пэх из соанских лагун…

– Шутить изволите, шеф?

– Прокол он и есть прокол. Нелепый и досадный. Десятки лет угробить на чужую кровавую кашу, не подозревая, что вот тут, рядом тикает бомба для всей Ойкумены. Совсем из головы вылетел у меня найденный артефакт, а когда здесь высадилась экспедиция, то было уже поздно, что либо предпринимать… Хотя, почему поздно? Все нити сплелись вот здесь, – Планета показал сжатый кулак. – Здесь. Контролируемый кризис, внезапная операция имперских легионов, десант Дансельреха, кровожадные ублюдки из устья Блошланга… Мало ли способов принести на алтарь науки еще несколько десятков жертв? Никто бы и слова не сказал… Никто бы и не подумал… Но нет. Нашлись более неотложные дела, чем какие-то раскопки на вверенной территории!

Планета ударил кулаком по лежащему перед ним продолговатому ящику, извлеченному из сумки, и бешено посмотрел на Свордена Ферца.

Сдает старик, пришла в голову тоскливая мысль. Сдает на глазах совершенно невероятными темпами. Словно гранитная плита, дотоле массивная, надежная, пролежавшая вечность, которая вдруг начинает трескаться, крошиться от накопившейся в ней усталости противостояния ветрам, жаре, стуже, тысячам и миллионам человеческих ног, поднимающихся к храму. А ведь было время…

Точно прочитав мысли Свордена Ферца, Планета так же внезапно успокоился. Ощерил зубы в злой усмешке. Мол, не дождетесь, черти, мне еще рановато в ад – не все грехи человеческие на душу взяты, не вся скверна собрана, не все проклятые тени переправлены через Стикс.

– Это – эмбриональный архиватор.

– Архиватор? – не понял Сворден Ферц.

– Хорошее словечко, да? Неведомые чудовища сорок тысяч лет назад пришли сюда и основали генную библиотеку, чтобы терпеливо дожидалась – когда же внутрь заглянут считающие себя разумными существа, дабы скопировать их код, разобрать по составляющим, каталогизировать, а затем еще раз сложить и выдать собственную эмбриональную импровизацию аж в тринадцати экземплярах! Тринадцать орущих, пачкающих пеленки, но совершенно здоровых как бы человеческих младенцев. Если не считать того, что появились они из недр фабрики по производству проблем вселенского масштаба.

Планета тяжело опустился на приступок и, не снимая ладони с раскаленного ящика, точно опасаясь, что тот исчезнет, одной рукой покопался за пазухой, вытащил измятую пачку сигарет, вытряхнул, вытянул одну губами за фильтр, посмотрел на Свордена Ферца. Тот достал спички.

– Может, все обойдется? – попытался он если не утешить, то как-то отвлечь Планету от мрачных мыслей, избороздивших лоб глубокими морщинами. – Мало ли какие совпадения случаются? Закон больших чисел – если уж выбрались на просторы вселенной, то готовься к исполнению самых невероятных ожиданий.

– Утешаешь? – Планета глубоко затянулся и выдул дым в пол. – Утешай, утешай. Случайность… Как было бы здорово! Случайно открыли мир, случайно запустили машину, оставленную сверхцивилизацией десятки тысяч лет назад, случайно решили все же принять ублюдков в семью, случайно подружка одного из ублюдков оказалась хранительницей зажигателей. Мириады случайностей – это уже железная детерминированность, не находишь? Как там наш уважаемый Кудесник толковал? Видит горы и леса и не видит ни хрена? Прозорливец.

– Что такое зажигатели? – спросил Сворден Ферц. Нестерпимо захотелось курить.

– Бери, – Планета протянул пачку. – Не здешнее дерьмо, а земной табак… Пришлось восстановить небольшое производство для пристрастившихся специалистов по спрямлению чужих исторических путей.

– Спасибо, – вкус разительно отличался от дансельреховской отравы. Все равно что мед по сравнению с навозом.

– Зажигатели, черт их подери, – Планета забарабанил пальцами по ящику. – Знаешь сказку о Кощее Бессмертном? Ну, чья смерть – в сундуке, в утке, в зайце, в яйце, на кончике иглы? Вот это про них. Про ублюдков. Иногда мне кажется, что весь здешний невозможный мир создан лишь с единственной целью – защитить артефакт и его порождения. Я не говорю даже о физике, я имею в виду цивилизацию, не вылезающую из вяло текущей глобальной войны все исторически обозримое время. Воюют долго, жестоко, без какого-либо смысла и цели, даже номинальных, и ухитряются при этом не стереть себя окончательно, как-то управлять разрухой, прогрессировать, особенно в вооружениях. Разве такой мир может существовать? Его придумали, понимаешь? Его кто-то когда-то придумал – до нас и без нас. Вот поэтому у нас ничего здесь тоже не получается! Ни примирения, ни замирения, ни позитивной реморализации.

– Мрачная сказка, – честно признался Сворден Ферц, обхватил себя руками, почувствовав легкий озноб. Ему вдруг показалось, что у стен появились глаза – тысячи глаз, которыми они рассматривают двух нежданных гостей – не как люди, а именно как стены – тяжко и немо. – А зажигатели, значит, и есть пресловутая иголка? А посмотреть-то на них можно?

Планета подтолкнул ящик к Свордену Ферцу:

– Да сколько угодно.

– Здесь?

– Здесь.

– Так значит она… Сотрудник отдела предметов…

– Догадливый.

– Это невозможно! Она здесь ни при чем! Она…

– Остынь, – холодно пробурчал Планета. – Не будь бабой. Надоели уже эти истерики.

Странное, почти неестественно чистое, как бы пропущенное через призму, а не замутненное действительностью чувство потери, пустоты, куда нечего поместить, потому что ничего больше не осталось. Кто-то ледяной рукой сжал сердце, и пронизывающая боль неожиданно показалась облегчением, ведь она лучше, чем непроглядная тьма абсолютного вакуума.

– Я все сделаю сам, – сказал Планета и вытер пот со лба рукой с зажатым пистолетом. – Ты только подстрахуешь. Надеюсь, навык еще не потерял?

Сворден Ферц вцепился ногтями в гладкую крышку ящика и сдвинул ее в сторону. В аккуратных гнездах покоились продолговатые предметы, на вид сделанные из грубого, необработанного металла. Каждый имел собственную маркировку – расплывчатый значок, более похожий на язву ржавчины, начавшей поедать непонятные штуковины.

– Осторожнее! – каркнул Планета, но не обращая на него внимания, Сворден Ферц ухватился за одну из них и потянул из гнезда. Она оказалась невероятно тяжелой и какой-то неустойчивой, словно внутри имелась пустота, где переливалась ртуть. Вслед за штуковиной потянулись розовые волосинки, которыми она крепилась в выемке.

Сворден Ферц хотел поднять выскальзываюший из пальцев зажигатель повыше, но Планета перехватил его запястье:

– Не стоит.

Сворден Ферц посмотрел ему в глаза, и откуда-то пришло совершенно ясное понимание – да, не стоит.

– Для чего они нужны?

Убедившись, что предмет возвращен на место, Планета тяжело затянулся:

– Никто толком не знает. Но каждый из ублюдков помечен соответствующим знаком – один на зажигателе, другой на теле. По баклашке на ублюдка. По ублюдку на баклашку. И еще… Между ними имеется связь. У баклашки и ублюдка идентичные ментососкобы.

– Как такое возможно?!

– Наверное тот, кому первому в голову пришла идея засунуть этот дурацкий предмет в ментососкоб, тронулся умом… Причем дважды. Первый раз – задумав произвести такой эксперимент, а второй – убедившись, что оказался прав, – Планета тяжело закашлял, но Свордену пришла в голову мысль, что таким образом тот пытается скрыть истерический смех. – Представляешь? Решить прослушать сердце у мертвой деревяшки и обнаружить, что оно действительно бьется!

– Что же это? – растерянно спросил Сворден Ферц.

– Наверное, душа, – пожал плечами Планета. – Очень, кстати, удобно, не находишь? Тело отдельно, душа отдельно. А совесть вообще непонятно где…

Воздух содрогнулся, вспучился и как-то неловко, даже нехотя подхватил Свордена Ферца и уложил его на спину. Вроде бы ничего не произошло, ни боли, ни ноющего неудобства, какое обычно возникает при попадании под удар, но сил и желания шевелиться не возникало. Лишь одинокая мысль навязчиво жужжала в опустевшей голове: “Как же меня так…” И еще – обида за пропущенный “поворот вниз” – прием простой, классический, особенно если его проводит настоящий профессионал. А провел его даже не профессионал, а мастер экстра-класса, нанеся удар из такой позиции, из какой его вроде бы невозможно нанести.

Планета устоял. Он успел сделать крохотное движение и увернуться от атаки. Хотя по асматическому дыханию чувствовалось – уход дался ему тяжко, очень тяжко. Руки висели плетьми, массивная голова склонилась, плечи сгорбились. Лишь пальцы крепко удерживали пистолет.

– Я все слышал, – предупредил Навах и вытер кровь с подбородка. – Отныне я сам буду решать – что мне делать и как жить.

– Не будь патетичным, сопляк, – сказал Планета.

– Вы искалечили мне жизнь! – жуткая усмешка исказила лицо Наваха, сделав его похожим на первобытного человека, встретившего стаю волков и решившего дорого отдать жизнь. – Вы, вы, мерзкий старик… Своими руками… – ярость душила Наваха, не давая произнести ни слова.

Сворден Ферц физически ощущал, как в кровь молодчика закачиваются чудовищные порции адреналина. Выдрессированный, вышколенный, отлаженный механизм убийства работал на пределе, и лишь последние защитные блоки Высокой Теории Прививания не давали ему запустить смертоносную программу. Моральный императив “не убий” сдерживал колоссальный напор желания “убий, убий, порви на части, вырви сердце!” Так долго продолжаться не могло. Энергия требовала выхода, или механизм грозил перегореть.

– Мальчик мой, – неожиданно мягко сказал Планета, – ведь ты сам должен понимать, что иного выхода у нас не было. Представь себя на моем месте, – крупная дрожь пробежала по телу Наваха – то ли от отвращения, то ли от страха даже представить подобную возможность – оказаться на месте мерзкого старика. – Что бы ты сделал? Убил ни в чем неповинных детей? Взорвал артефакт?

– Надо было все мне рассказать. Нам рассказать… И не делать из нас тех, кем вы нас сделали. Почему мне запрещено появляться на Земле?! Только андроидам запрещено появляться на Земле. Разве я – андроид? Я могу доказать – я обычный, живой, – Навах медленно поднял левую руку, вонзил в запястье свой неразлучный костяной нож и начал медленно, чудовищно медленно вспарывать ее.

Поначалу крови не было – кожа расходилась в стороны, выворачивалась, обнажая бледно-розовую подложку. Навах продолжал взрезать плоть до сгиба локтя, где нож слегка замер, точно задумавшись, затем резко повернулся вокруг оси, буравя в мышцах рваную дыру. И тут кровь прорвало – она ударила фонтаном, забрызгав бледное как полотно лицо Наваха, затем, точно полноводная река, вышла из берегов разреза и хлынула на пол.

– Видишь?! Видишь?! – хрипел Навах. – Отец, видишь?!

Сворден Ферц попытался пошевелиться. Тело казалось туго надутым шариком, но кончики пальцев уже начинали двигаться. Почти смертельный удар… Попади Навах на миллиметр левее… Или он и хотел попасть на миллиметр левее, но я успел увернуться? Плохо успел… Оказался не готов. Или же Навах попал туда, куда и метил? Ему нужен свидетель – бесстрастный, ибо неподвижный, не могущий ничего сделать, а тем более – изменить, только наблюдать за схваткой двух людей…

Полноте, людей ли? Или под покровом оболочки из плоти и ненависти разыгрывалась иная драма, нежели эдиповская, – вечный миф предательства творением своего творца? А может – трагическое непонимание порождений двух цивилизаций, разделенных не только необозримыми пространством и временем, но и разумом, который не есть для них двоих со-знанием – условием всякого понимания, а есть тем самым пресловутым скальпелем, что безжалостно отсекает любые альтернативы, излишние с его, отточенного железа анализа, точки зрения.

Тончайшие нити ощущения протягивались по рукам и ногам. Быстро множащимися корешками жизни они опутывали каждую мышцу, каждое сочленение, каждое сухожилие, вдыхая в них тепло. Еще неокрепшие проводники воли трепетали, тщась пропустить по хрупким канальцам чудовищный по силе заряд желания вырваться из-под брони холодной отстраненности, втиснуться в написанную и раз за разом повторяемую пьесу, что бы все-таки вырвать из нее сердце смысла и избавиться от нескончаемого кошмара вечного возвращения.

– Ты не андроид, – сказал Планета и поднял пистолет. – Ты машина, созданная десятки тысяч лет назад неведомыми чудовищами с неведомыми нам целями. Автомат Вандереров. Бомба.

Навах покачиваясь стоял в лужи крови, которая продолжала растекаться под его ногами. Вспоротая рука опустилась, с пальцев струились алые ручейки.

– Не… бомба… – костяной нож выскользнул из ладони. – Я… докажу… тебе…

Навах сделал шаг вперед.

Выстрел.

С каким-то жутким хрустом пуля впилась в плечо Наваха, слегка развернула его, качнула назад, но он удержался – уперся ногами, согнулся, будто противостоял встречному ветру, даже не ветру – буре.

Он выпрямился. Лицо приобрело невозможное спокойствие, то самое, которое не подделаешь никакой силой воли, ибо никакая сила воли не сможет ни на миллиметр сдвинуть уголки рта – неизменной печати достигшего просветления божества.

– Глупый, злобный старик, – сказал Навах. – Отдай пистолет…

Еще шаг вперед.

Еще выстрел – как будто кто-то наступил на сухую веточку и переломил ее в тишине предрассветного леса.

Навах прижал ладонь к правому боку, с недоверием посмотрел на еще одну рану и сделал новый шаг, уже заметно приволакивая ногу.

– Глупый, злобный старик…

Сворден уперся в пол и с трудом сел. Кружилась голова. До тошноты. Хотелось закрыть глаза, только бы не видеть мелькающую карусель из злобных и спокойных лиц, кровоточащие раны и обрюзгшую плоть, слипшиеся от крови сосульки длинных волос и лысину, испятнанную старческими веснушками, вздрагивающий от плевков пуль пистолет и перепачканный нож.

– Нужно встать, – сказала Шакти.

Она? Почему она здесь? Ах, да… Она ведь должна быть здесь. Как тогда. Все как тогда. Все ли?

– Нужно обязательно встать, – повторила Шакти и погладила его по щекам.

Нужно? Кому нужно? Больше всего ему хочется уткнуться лицом в ее белые колени и вдыхать ее запах, ощущая, как она гладит его по голове, точно испуганного ребенка. И большего ему не нужно. Только так, только так.

– Они убьют друг друга.

Убьют? Чересчур хорошо, чтобы стать правдой. Как было бы замечательно, если б они убили друг друга! Застрелили, зарезали, задушили.

Все. Решено. Его место там – лицом на теплых женских коленях, прочь от всего остального мира, и пусть все катится тартарары. Ты ведь умеешь такое делать? Творить миры и наводить иллюзии? Что тебе стоит обустроить рай в шалаше с любимым? Майя…

Величайшие дюны в Ойкумене. Нескончаемая полоса пляжа, огибающего почти весь континент, омываемый теплым, безопасным морем. Бронзовые от загара тела богов, вкушающих амброзию, подставляющих каждому из солнц совершенную наготу. Лень и усталость мира, истощенного борьбой за вечное счастье для всех и даром.

– Тебе не кажется, что они стали больше? – спросила она, устроившись у него на животе. Было не тяжело и даже возбуждающе.

Он приоткрыл один глаз. Она словно бы взвешивала на ладонях свои груди.

– Ага. Особенно левая. В два раза.

– Хм, – она прищурилась. Потеребила пальчиками. – Это я возбудилась.

В чреслах разливалась истома. Она поерзала, оглянулась:

– И не надейся. В этот период врачи рекомендуют ограничить близость, – погладила себя по животику.

– Тогда слезай, – сурово приказал он. – Нечего в такой позе да без купальника рассиживаться.

Она послушно поднялась и, стоя над ним, внимательно огляделась по сторонам, выискивая кого-то.

– Никого нет. Во всем обозримом пространстве только мы – ты да я.

Он сел, тоже огляделся, словно сомневался в ее востроглазости, взял за талию и усадил рядом. Она прижалась к нему, схватившись за руку и положив голову на плечо.

– Тебе не скучно?

Помотала головой:

– Вечности мало, чтобы соскучиться. Но ты – вредный.

– Почему?

– После вчерашней истории я думала – не засну.

– Извини.

Они помолчали, разглядывая разноцветные блики солнц на волнах. Из тончайшего песка полузатопленными кораблями выглядывали витые фестоны раковин – рубиновые, изумрудные, аквамариновые пятна на белоснежном полотне пляжа. Когда прибой накатывал на них вспененную волну, раковины ослепительно вспыхивали, и в воздухе рождались причудливые живые картины самых странных обитателей Великого Рифа. Даже после исчезновения своих хозяев, чудесный механизм жизни продолжал воспроизводить заложенную в раковинах программу, когда-то завлекавшую рыб в щупальца хищных моллюсков.

Он осторожно освободился от объятий и поднялся, стряхивая с колен налипший песок.

– Не уходи, – она утомленно распростерлась на песке.

Влажный песок приятно холодил ступни ног. Он походил взад вперед вдоль кромки воды, осторожно перешагивая раковины.

Тишина, нежную пелену которой слегка колыхали ветер и волны. Шелк умиротворения, в который завернули весь мир.

– А что случилось потом? – робко, как будто даже саму себя спросила она.

– Потом… Потом… – он присел на корточки и принялся осторожно освобождать из песочного плена антрацитовый завиток аммонита.

– Он все-таки получил… схватил… взял, – нужное слово ей удалось подобралось не сразу, – детонатор?

Аммонит сурово смотрел из-под песка – трещины древности причудливо сложились в глаз. Или это и был глаз? Мертвый, окаменевший, взирающий на редкие кучевые облака, волшебными башнями плывущие по небу.

– Зажигатель, – поправил он. – Да, он взял зажигатель.

– Но ведь в него стреляли?

– Я не позволил больше стрелять, – рука дрогнула, острый край раковины оцарапал кожу. – Потом… Потом… Потом я только догадался… Он хотел посмотреть… Посмотреть, что необходимо сделать с зажигателем – приложить к родимому пятну, проглотить, плюнуть…

– Зачем?

– Чтобы точно знать, что зажигатель – неотъемлемая часть… Ну, их. Их неотъемлемая часть, а не какая-то там нечеловеческая система учета или слежения.

– И что он сделал с зажигателем?

– Приложил вот сюда, – он показал.

– Если не хочешь рассказывать, то не рассказывай.

Он пожал плечами.

– Да вот собственно и все. Зажигатели оказались… подделкой. Точной копией тех самых. Ну, вернее, точной внешней копией тех самых. И еще снабженные механизмом ликвидации – инжектором яда. Понимаешь? Получается, он сам себя убил. Покончил жизнь самоубийством. Так задумали. В него даже стреляли так, чтобы не убить, но чтобы все выглядело по-настоящему. А все оказалось обманом. Провокацией.

– Иди ко мне.

Он бросил раскопки, подошел, протянул навстречу руки.

Ей вдруг показалось, что его ладонь испачкана клубникой, которую они ели.

Но это была просто кровь.

Глава пятая
Кракен

Дасбут трясся. Содрогался от носа до кормы, и громадные волны прокатывались по корпусу, словно сделанному из желе, а не прочнейшей металлокерамики. Хрустели, сминались и рвались, точно бумажные, переборки. Тяжело подпрыгивали на установочных платформах двигатели, грохоча, будто пара великанов били лодку громадными молотами. Винтовые оси изгибались туго натянутыми луками, а дэйдвудный сальник растягивался и сжимался, как резиновый, глотая порции гноища. Кокон ядерного реактора трепыхался загнанным сердцем, и безжалостные пальцы деформации глубоко пальпировали массивные плиты радиационной защиты.

Воздух в отсеках густел. В нем возникли темные точки, похожие на назойливую мошкару, что сбивалась в плотные тучи, растягивалась по палубам гудящими потоками, роилась, пока не превратились в лабиринт лент, опутывающих внутренности дасбута.

Липкие полотнища сплетались в мышцы вокруг стальных костей и хрящей гидравлики, водоводов, электрошин, шпангоутов. Прорастала паутина сосудов, багровыми фестонами оплетая каждый мускул.

Тончайшие ледяные нити проникали в каждую пору кожи Свордена, как разбухала вбитая в горло плотная пробка слизи, заполняя легкие и желудок, тело теряло ощущение границ, расползаясь по колоссальному кракену, что таился в гнилой бездне гноища.

Малейшее движение порождало боль. Воля отказывалась соединять желание и упрямство с химией и механикой распятого тела, ужасаясь кровавым фонтанам, что били из разверстых артерий и расплывались горячими облаками по заледенелой коже. Кровь тут же впитывалась прозрачными капиллярами, прорисовывая сложный лабиринт сосудов, опутавших Свордена скопищем трупных червей.

– Помоги… – тяжкий хрип, густо замешанный на близкой смерти. – Помоги…

– Все… корм… – то ли смех, то ли агония.

Мир постепенно расширял свои границы. Отсек дасбута раздувался, взмыл подвалок, унося вслед за собой короба проводов и связки труб, обрушились поёлы, уступая место чему-то бугристому, узловатому, живому.

Расправлялись ленты прозрачных мышц с блуждающей мошкарой напряжения, что собиралась там, где дасбут не желал расставаться со своей проржавелой оболочкой. Тогда кристальная чистота мира кракена, лишь слегка подсвеченная розовым, вдруг мутнела, напитывалась мрачной чернотой, уплотнялась до полной непроницаемости, чтобы затем глухо взорваться.

Разлетались по пологим кривым листы обшивки, увлекая за собой тучи мусора. Отламывались шпангоуты прочного корпуса, и казалось будто хищники растаскивают останки дерваля, выброшенного на берег. Обломки корабельной плоти медленно погружались в гигантский лес эпителия, почти без следов перевариваясь кракеном.

– Мне больно… Мне больно… Мне больно… – навязчивый шепот тысяч и тысяч глоток. Так стонет мелкая рыбешка, попавшая в ненасытный желудок дерваля, корчась под проливным дождем желудочного сока.

Сворден засмеялся. Ужасно смешно почувствовать себя проглоченным куском мяса. Даже не пережеванным.

Чудесное ощущение. Он, наверное, никогда не переживал такого подъема сил. Почему же другие так страдают?! Ведь боль ушла. Исчезли пределы тела, и жалкий кусок полупереваренного мяса больше уж никак нельзя назвать вместилищем души и разума. Он свободен!

Сворден дотрагивается до щеки Флекиг. Точнее, до того, что осталось от щеки Флекиг. Крупные прозрачные капли стекают по ее телу. Они сочатся из сморщенной воронки над ее головой – кап, кап, кап – упокаивающий дождик, что омывает измученные останки.

Медленно сползая вниз, капли, больше похожие на крупных улиток, постепенно мутнеют, напитываясь частичками тела Флекиг.

– Мне больно… – дрожь сотрясает нагое тело. – Убей… Убей… Убей…

Улитки проложили дорожки среди выпуклостей и впадин – тропинки вьются в скульптурной красоте сжираемой заживо плоти.

– Ты должна жить, – Сворден рассудителен. С этими глупыми девчонками нужно только так. – Ты обязана жить. Здесь вы все чересчур привыкли умирать! – нечто, похожее на нежность, охватывает его истомой.

Темная жижа вытекает из отверстий в теле Флекиг. Сворден сгребает с груди жмень липкой слизи и залепляет раны. Флекиг корчится.

– Так нельзя, – качает головой присевший рядом тощец. – Так нельзя. Еда – отдельно.

Сворден не обращает внимание на крохотное существо. Их много здесь. Они творят ужасные вещи, которые лучше не замечать. Он даже название им придумал – тощецы. Навязчивая деталь пейзажа.

– Он попросил меня найти человека, – Сворден доверительно берет Флекиг за руку. – Думкопф. Ищу человека! Ха! Ты ведь помнишь – тогда мы и встретились? Печальные, печальные обстоятельства, – Сворден скорбно умолкает, краем глаза наблюдая за тощецом.

Тот делает очередную Очень Ужасную Вещь. Впрочем, как всегда. Их репертуар неистощим. Оксюморон. Неистощимые на выдумку тощецы.

– Я выдавал себя не за того, – сказал Сворден. – Я всегда выдаю себя не за того. Даже сейчас. Я – на я. Покрыт непробиваемой броней забытья. Понимаешь?

Назойливая улитка вползла в глаз Флекиг. Заворочалась в глазной впадине, окуталась слизью, протискиваясь внутрь головы.

– Вот так рождаются впечатления, – поучает Сворден мертвое тело. – Механика тела проста и понятна. Как проста и понятна механика общества. Главное – не обращать внимания на жертвы, на кровь, на муки. Младенец счастья криклив, грязен и, что скрывать, ужасен на вид.

– Чучело, – хрипят обглоданные кости, что валяются в яме с отбросами. – Подойди сюда, чучело.

Сворден отпихивает ногой тощеца, который выдумал очередную Очень Ужасную Вещь и самозабвенно ей предается, взваливает на плечо толстое щупальце, вросшее в грудь, и подходит к яме.

Принюхивается, недовольно шевелит носом, щурит глаза:

– Дерьмо!

– Уместное замечание, – скалится голый череп Кронштейна. То, что это Кронштейн, легко догадаться по зажатому челюстями болту. – Дерьмо должно накапливаться и испражняться.

Сворден дергает щупальцу, перехватывает ее покрепче и наклоняется над ямой. До черепа не достает полпальца.

– Бедный, бедный Кронштейн, – скорбит Сворден. – Когда-то я знавал его.

– Не из той пьесы, – сурово осаживают Свордена кости. – Оглядись, чучело!

Сворден делает вид, что осматривается, крепко зажмурив глаза и хихикая – ловко же он провел валяющийся в дерьме костяк.

– Что видишь?

– Прекрасный мир, полный чудес.

– Теперь я понимаю, что видели съеденные мной куски мяса, – ворчит череп. – Они узрели прекрасный мир желудка и набитый чудесами кишечник.

– Оп-па! – Сворден поднимает палец. – Несчастный Кронштейн вряд ли знал строение пищеварительного тракта. “Желудок” и “кишечник” – не из его лексикона, череп.

– Будь ты поумнее, чучело, ты бы задумался – а как может разговаривать скелет, – застучал гнилыми зубами череп. – У меня ведь и легких нет.

– Легкие! – Сворден счищает с лица слизь, что постоянно проступают из под кожи. – Знавал я некого Парсифаля, так он учудил не менее забавную штуку. Воскрес, представляешь? Ну, не так, чтобы уж совсем стал живым, но те останки, что провалялись в грунте, он носит с большим достоинством.

– Значит, ничего не замечаешь? – челюсть отходит чересчур далеко, и ржавый болт проваливается внутрь костяка.

– Я все замечаю, – говорит Сворден. – Ведь нам так и сказали – будете вооружены, но оружие не применять ни при каких обстоятельствах, кехертфлакш! Только наблюдать! А уж кто свой, а кто чужой – разберемся сами.

– А из брюха что торчит, чучело?

Сворден довольно хлопает по щупальце. Слизь обильно стекает по телу. Под ним раскрылись отверстия, похожие на раззявленные рты, жадно глотающие вязкие потеки. Подбирается парочка тощецов и робко лижут Свордену спину. На противоположной стороне ямы усаживается копхунд. Круглые глаза пристально наблюдают за Сворденом.

– Разуй зенки, чучело! – сухим костяным смехом давится череп. – Тебя превратили в такой же корм!

Нетерпеливый тощец кусает под лопаткой. Сворден морщится, но терпит.

Тени сгущаются в мешках слизи и мышцах кракена. Мир обретает объем. В нем обнаруживается непрестанное движение. Могучие потоки крови и лимфы прокачиваются сквозь колоссальные сосуды, обвивающие веретена мышц. Плотные ячеистые перегородки разделяют наполненные слизью полости, где тощецы копошатся вокруг бесконечных рядов коконов с полупереваренными телами людей, дервалей, громовых птиц и других созданий, что никогда не покидают бездны, если только не попадают в щупальца кракена.

– Тужится, – клацает зубами череп. – Готовится, тварь.

– К чему? – становится зябко, и Сворден трет предплечья. Легкие с усилием вдыхают и выдыхают густеющую слизь, в которой появляются кровавые прожилки.

– Испражняться, чучело, испражняться! – костяк заходится в смехе. – Наложить огромную куча дерьма на весь этот мир! Или ты думаешь оно предается глубоким размышлениям, глядя из океана гнилыми глазами?!

Сфинктер сжимается. Внутри что-то бурлит, перекатывается. Копхунд опасливо отходит от ямы. Тощецы тянут Свордена прочь, но тот упрямится. Отверстие расширяется, вверх бьет струя отвратной жижи. Ноги оскальзываются, и Сворден съезжает на дно.

Пусто. Никаких следов останков. Бедный, бедный, Кронштейн…

– Прекрати, – строго говорит себе Сворден. – Сказано же – не из той пьесы.

– А что такое пьеса? – в яму заглядывает копхунд, морщит лоб, чешется.

Тварь, как всегда, вылаивает нечто грубое, шершавое, отчего ее шерсть стоит дыбом, но Сворден обнаруживает, что таинственный переключатель понимания вновь находится в позиции “вкл”.

Он шевелит челюстью, готовясь к ответному наждачному лаю:

– Сгинь, псина! Я тебя открыл, я тебя и закрою.

Псина распускает язык, тщательно вылизывает лапу. Откуда-то Сворден прекрасно осведомлен о повадках если не всей головастой своры, то этого отдельного экземпляра – точно. Ее поведение – признак смущения. Копхунд вообще трогательное существо, пока держит себя в лапах.

К краю ямы на коленях подбирается тощец. С ним что-то неладно – тельце бьет дрожь, живот распух, на губах пузырится кровь. Копхунд косится, морщится, точно и впрямь человек, рядом с которым испортили воздух. Ленивый взмах лапой, и обезглавленный тощец скатывается в яму.

– Вылезай, – говорит копхунд. Отправляет вслед за телом раздавленную головенку тощеца.

Сворден смотрит на плавающий среди нечистот труп. Крохотная горка живота шевелится, словно в нем ворочается готовая к метаморфозу личинка.

– Думаешь – это страшно? – копхунд склонен поразмышлять над тем, что не понимает своей звериной натурой. – Думаешь – это мерзко? Вы, люди, склонны действовать по первому впечатлению.

Живот трупа шевелится сильнее. Видно, как изнутри нечто бьется, тужится, пытаясь выбраться наружу. Сворден, на всякий случай, отодвигается подальше, насколько позволяют склизкие стенки. При жизни тощец был беременной самкой.

– Вы хотите все переделать под себя. Куда бы вы не пришли, вы первым делом начинаете рыть уютную нору, а потом удивляетесь – почему в такой удобной земляной дыре не желают жить рыбы, – разговорчивый копхунд полуприкрытыми глазами наблюдает за Сворденом.