Почтальон vs Редактор

Глава 22

1812 г., Александр Кутайсов

Вечер упал на землю вместе с первыми каплями унылого осеннего дождя и легкими, но пронизывающими порывами холодного северо-западного ветра. Разбитая и грязная дорога от Можайска тянулась в сторону Москвы как длинный кусок грубой бечевы, разрезавший буро-зелёный холст начавших терять листву лесов и желтеющих скошенных полей, и по нему, подобно муравьям, ползли, скакали и шли повозки, всадники и люди. Изрядно поредевшая после Бородино французская армия была хмура, голодна и недовольна, ее боевой дух низок, ее вождь – раздосадован и не уверен в конечной цели похода. Бредущие гренадёры бросали злые взгляды на то и дело проскакивавших мимо конных вестовых, возничие ругались с кавалеристами, кавалеристы – с пехотой, егеря и прочие пехотинцы – друг с другом. Только нетронутая в побоище Гвардия императора прошла здесь ещё день назад чеканя шаг, прочие корпуса двигались нестройно, медленно и неохотно.

Позади всех, растянувшись на почти на пару лье, медленно плёлся обоз с раненными. Это было настолько ужасающее и рвущее душу зрелище, что сам Наполеон велел пустить его, только когда пройдут все войска! Среди лазаретных фур, которые еле-еле тянули куцые голодные лошадки, медленно шли окровавленные, замотанные и шатающиеся люди, больше похожие на призраков или ожившие трупы. Стоны, возгласы и рыдания сопровождали печальную процессию на всём ее протяжении. Время от времени кто-то валился с дороги в грязь – к нему подходили, осматривали и чаще всего уходили прочь, оставляя беспомощного солдата умирать на обочине. Тяжелых, тех, у кого оторвало ногу, перебило хребет или ударило пулей либо картечью в голову, везли на трясущихся скрипучих повозках, причиняя им ещё большие страдания. Они метались в горячечном бреду, извергая ужасные выкрики на десятках разных европейских языков, либо просто лежали неподвижно, так, что невозможно было понять, жив человек или уже кончился. Хлеба, водки, мяса им почти не давали, питьевая вода была ограничена, солдаты быстро умирали в этой ужасающей какофонии стонов, окриков и лошадиного ржания.

В одной из повозок, накрытый рваной шинелью, неподвижно лежал человек неопределенного возраста, вроде бы ещё молодой телосложением, но лицом и седой головой практически старик. То есть лица у него почти не было: больше чем наполовину его закрывала окровавленная грязная тряпка. Изуродована, обожжена и изломана была вся его левая половина – рука оторвана по локоть, плечо, шея и лицо обожжены и покрыты страшными шрамами, скула, челюсти и ребра сломаны, ухо вырвано, левый глаз выбит. Он был худ и жалок, но при этом лежал молча, ничего не просил и никак не выдавал ужасающие физические страдания. Но время от времени возница, низенький пожилой гасконец, смачивал его стресканные остатки губ водой или вливал туда ложку холодного бульона. Ему приказали делать это, но даже без приказа было видно, что без этой минимальной помощи мужчина сразу умрет. Оборачиваясь, возница иногда посматривал на лежащего и в душе радовался, что везёт его одного: на соседних подводах такие раненые лежали втроём или вчетвером вповалку и постоянно стонали. Этому же офицер из свиты Мюрата повелел выделить индивидуальную повозку и каждые несколько часов подъезжал проведать лично. А особенно удивляло, что этот раненый, судя по цвету заляпанного кровью мундира и грязным золотым эполетам, был неприятельским высшим офицером, которого нашли в гуще своих убитых на поле невиданной ранее битвы.

Кутайсов не бредил, но боль постоянно то отступала, то приходила вновь, сполохами огня обжигая лицо и грудь. Голова раскалывалась от дикой, всепроникающей и буравящей лихорадки, а слева он не чувствовал вообще ничего, как будто половину его просто отрезало. Вчера подъезжал французский лекарь, осмотрел раны, чем-то смазал и накрыл прожженное до кости лицо и плечи, забинтовал культю и громко сказал кому-то стоявшему рядом (кому именно, Кутайсов не видел):

– Пара дней, не более!

Дождь принёс небольшое, но облегчение: повозка была открытой, свежая прохлада упала на его истерзанное лицо. Глас только стал сильнее: все три дня, с того момента как он застонал во мраке, посреди груды окровавленных тел, услышав рядом возгласы и окрики на французском, как его несли через все поле в лазарет, затем несколько часов оперировали, зашивая и смазывая свежие раны, как потом подошёл этот кавалерийский офицер, де Кроссье, и его положили на подводу, и ещё двое суток пути по тряской и пыльной дороге к Москве – все это время он его слышал.

Судьба страны, казалось, была решена окончательно и ничто не могло её изменить. Русская армия была обескровлена в жестокой битве на бородинских полях, и в конце следующего января, пытаясь защитить Петербург, почти полностью погибнет в изнурительном четырехдневном сражении на озере Ильмень. Москва в ближайшее время, а через полгода и северная столица, будет взяты, трон российский не падет, но император Александр будет вынужден заключить позорнейший мир и стать вассалом Французской империи. Европейское вольнодумство и порядки навсегда изменят Россию, превратив её в сырьевой придаток мегадержав Франции и Англии, заключивших между собой договор о вечной дружбе уже летом следующего, 1813-го года. Наполеон станет главным властителем мира, а родина Кутайсова погрузиться в пучину темных времен, став колонией вроде Индии или Сиама!

Глас рассказывал это Кутайсову, заставляя его воображение рисовать ужасные картины плена и запустения. Но в то же время Александр Иванович чувствовал что-то ещё: в интервалах между этими вспышками острой, сотрясающей все тело боли и обиды, он мучительно пытался найти решение. Зная ещё от Берестова, что предсказанное гласом может быть изменено, он анализировал ход событий и думал над тем, что и как можно сделать. Что может лично он, тяжко раненный инвалид, которому осталось несколько дней, а то и часов жизни? Что он может? Что?

Тяжелая капля дождя упала на его правую, уцелевшую щеку, и веский, впечатанный в мозг приказ пришёл вместе с ней:

– Ты должен жить! – разорвалось у него в голове одновременно с первым раскатом приближающейся грозы. – Они должны покинуть город до зимы! Сделай это! Сделай это!

Он вдруг понял, что его жизнь может стать залогом победы над врагом. И то, что он сейчас, пусть раненый, окровавленный, но в их лагере, может сейчас ему помочь в этом. Усилием воли Кутайсов попытался приказать, заставить себя не умирать сейчас. Он еще хочет жить, отдать свои последние дни, часы и мгновения родине!

Осознание этого желания выразилось в рывке сознания, напрягшем его последние силы. Его жилы вздулись, изломанная грудь поднялась, из истерзанных губ раздался слабый и тихий, но первый с момента ранения стон. Возница-француз обернулся, с удивлением глядя на все эти два дня безмолвно умиравшего, но внезапно ожившего искалеченного русского. Но уже через секунду Александр Иванович бессильно упал на подводу, потеряв сознание от вновь нахлынувшей боли.

Шевалье Пьер де Кроссье подъехал к кутайсовской подводе, когда уже сильно стемнело и обоз с ранеными собирался остановиться на привал. До Москвы было лье пятнадцать всего, головные части французов, включая конную гвардию, по слухам, уже находились в оставленном Кремле, все ждали торжественного въезда Бонапарта в город. Несмотря на ужасы, испытанные и увиденные им на кровавом поле генеральной баталии, мюратов адъютант пребывал в отличном расположении духа: глас, который приходил в его разум уже третий день подряд, обещал французам отдых в древней столице, накопление и пополнение сил и решительную победу над русскими уже в первой половине следующего года. Де Кроссье, лишь легко задетый штыком в плечо во время одной из последних атак на флеши, был бодр, весел, говорлив, ощущение радости переполняло его и он был готов поделиться ей со всеми, кого встречал на дороге, и только этот раненый русский вызывал у него легкое чувство сомнения и даже досады, ибо по всему казалось, что он уже давно должен был быть мертв.

Тем не менее именно шевалье узнал в искалеченном и безмолвном, привезённом кирасирами вечером с большого редута теле того самого генерала, которого он безуспешно пытался найти и устранить с самого начала похода. Теперь главный враг был в его руках, но преимуществ это уже не давало – война была практически выиграна и никакие усилия не смогли бы это изменить. Поэтому де Кроссье великодушно приказал выделить неприятельскому офицеру отдельную повозку, послал к нему лучшего корпусного лекаря и повелел вести в обозе вместе со своими ранеными. Куда и главное зачем – это бравый адъютант и сам не мог себе объяснить. Но желал увидеть своими глазами момент его кончины – поэтому, разъезжая с поручениями вдоль двигавшихся к Москве французских колонн, он то и дело подъезжал к подводе проведать: а как там этот русский?

Вот и сейчас он и не заметил никаких изменений и собрался было обратно, нагонять свой штаб, но тут денщик Жак поманил его и, нагнувшись, тихо шепнул ему в ухо:

– Монсеньёр, он с четверть часа тому назад стонал и шевелился, а сейчас замолк совсем, может, скончался?

Де Кроссье нагнулся над раненым, сделав знак Жаку помолчать, и, прислушавшись, уловил легкое дуновение дыхания из изломанных, разбитых губ. Тогда, доставши флягу с первосортным коньяком, который был всегда в достатке при штабе Мюрата, он осторожно влил несколько капель в рот русскому. Кутайсов слабо глотнул, закашлялся и разлепил единственный оставшийся глаз, затуманенным взором смотря перед собой и как будто ничего не видя.

– Принеси сюда огня! – приказал де Кроссье Жаку.

Капли начавшегося дождя летели прямо в лицо, били и обжигали избитые скулы, а изнутри хмельная жидкость как будто дошла до мозга, заполняя все сознание. С огромным трудом Александр Иванович пытался понять, почему вокруг тьма и только солнце светит средь неё слишком ярко и каким-то горячим оранжевым пламенем, языки которого почти касаются его лица. Наконец он осознал, что все также лежит на подводе и перед ним стоят двое, освещая его факелом, что вокруг сумрак и противный осенний дождь, а он по-прежнему тяжко ранен и пленён, но все ещё жив. Еле слышно, но напрягая все мышцы тела, он прошептал по-французски:

– Ещё…, пить….

Шевалье влил ему в горло сразу пол-стопки обжигающего коньяка и, отпрянув, начал быстро-быстро говорить с денщиком Жаком. Но затем, вдруг увидев изумленный взгляд возницы, обернулся: Кутайсов, опираясь на уцелевшую руку, подобно ожившему мертвецу уже не лежал, а сидел в повозке, озираясь по сторонам. Вид его был ужасен: замотанный и окровавленный грязный человек с белыми волосами и жалко смотрящим единственным глазом, но де Кроссье вдруг отшатнулся назад, как бы почувствовав прикосновение неведомой силы, исходившей от этого русского.

Он должен был пасть от его пули еще в обгорелом Смольенске....

Он был обречён умереть среди заваленного горой трупов Большого редута русских....

Но вот теперь его главный противник, искалеченный, изможденный, безоружный, сидит прямо перед ним. Протяни де Кроссье руку, чуть сдави горло – и прервётся эта нить, которая, непонятно почему, все ещё держит здесь остаток его жизни!

Но нет же, как будто сам глас, который они оба слышат, удерживает его от этого рокового шага!

И французский офицер, спешившись, приказал Жаку принести тёплую накидку и раздобыть какой-нибудь еды, тихо присел на подводу, рядом с Кутайсовым.

– Кто вы, генерал, и давно ли слышен вам глас с небес? – тихо, чтобы никто вокруг не услыхал, спросил он, протягивая русскому флягу с коньяком ещё раз. – Не бойтесь говорить, война почти решена, что бы вы не сказали, ничто сейчас не изменит уже судьбу этого мира, мы все равно победили, и если глас еще вам об этом не поведал, то сообщаю вам я. Простите, я забыл представиться вам, шевалье Пьер де Кроссье, адъютант его светлости Мюрата, короля Неаполя. Генерал…?

Кутайсов смотрел на него замутнённым взором, казалось, понимая с трудом все, что говорит ему этот слегка чудной француз. Но на самом деле он просто обдумывал свой ответ, уже зная, что перед ним тот самый неприятель, о котором ему говорил убитый Берестов, тот, кто ведает глас грядущего более, нежели он, и которого ему все равно нужно победить, чтобы дать Родине хоть малый шанс. После долгой паузы, с трудом шевеля разбитыми губами, Александр Иванович начал говорить на идеальном французском, привитым ему строгим дядькой-гувернантом в отцовской усадьбе ещё с самого детства:

– Шевалье, я не назову вам себя ни по имени, ни по званию, хотя оно и было высоко у того меня, который остался лежать на Бородинском поле среди убиенных там. Глас, который мы слышим оба, пророчил мне гибель, а почему я ещё жив, мне неведомо, ибо со дня роковой баталии нашей я более ничего не слышал. Вы видите, что мне все равно осталось недолго, ибо признаки внутреннего гниения, кои мы называем Антонов огонь, вот-вот должны появиться на моих ранах. Но последнее что я услышал тогда, перед атакой на батарею в центре нашей позиции, было предвидение нашей победы в сей кампании и свержения вашего императора....

Кутайсов еще хлебнул обжигающего коньяка из поднесённой фляги, поперхнулся и закашлялся. Но нахлынувшая дурнота сразу прошла, разум ещё немного прояснился, и он тихо продолжил, стараясь быть убедительным:

–Шевалье, вы обречены! Заняв Москву, ваша Великая армия подвергнется жестокому падению дисциплины и моральному разложению, вас ждёт участь поляков, кои два века назад уже были в нашем древнем Кремле, да так там и сгинули. А более мне ничего не ведомо, ибо все, что было после ранения моего, я не могу прояснить в разумении своём. Голова болит… сильно…!

Эта ложь отняла у него последние усилия. Александр Иванович мучительно опустился на подводу, более ничего не сказав. Де Кроссье увидел, что сознание, пришедшее на эти несколько минут, вновь его оставило. Рядом с повозкой появился Жак с тёплым котелком бульона в руках, раскрытыми от удивления глазами он смотрел, как радостное выражение буквально слезает с лица шевалье и он погружается в глубокое, и, видимо, тягостное раздумье. Это ощущение длилось всего несколько мгновений, а затем де Кроссье как бы стряхнул нахлынувший морок и медленно пошёл к своему коню. Не сказав более ни слова, он растворился в уже холодной ночной осенней мгле.

Глава 23

2019 г., Евгений Соболев

Входной звонок настойчиво и громко жужжал, буквально разрывая мозговые синапсы.

– Сколько раз думал поменять эту чёртову трель! – раздраженно подумал Дмитрий Лозинский, осторожно берясь за дверную щеколду и как-то воровато озираясь. Кого еще принесло? Нет, ну только не сегодня, не сейчас, твою мать! У него финальный день подготовки, надо ещё успеть выехать сегодня на место действия, все ещё раз установить, подключить и проверить для того, что будет завтра. Осталось буквально несколько часов до момента, как улицу начнут поверять ФСБ-шники или кто там у них за это отвечает. А тут еще кого-то принесло!

Он открыл дверь. На пороге, пошатываясь и опираясь на потрескавшуюся трость, стоял седой старик, в поношенном военном пиджаке, на котором даже в тусклом свете подъездных лампочек сияли советские боевые ордена. Лозинский замер от удивления с полуоткрытым ртом.

– Привет! – грубо сказал дед и, постукивая своей палкой, даже слегка отстранив его, без спросу вошёл в квартиру. Дмитрию стоило нескольких секунд переключиться от занимавшего его вопроса и вспомнить этого наглого старика, ведь ещё вчера он встречался с ним в суде.

– Чего вам надо? – спросил Лозинский повышенным, даже немного визгливым тоном. – Договариваться уже поздно, судья решение вынесла. Откуда, черт…?

– Мне это все равно, – сказал старик, с прищуром смотря ему прямо в глаза. Дмитрий смутно пытался вспомнить его фамилию, кажется такая простая русская, то ли Соловьев, то ли Соболев, то ли как-то ещё похоже.

– Я хочу знать, – продолжил дед, сверля его взглядом, – Хочу знать, парень, что ты собираешься завтра сделать?

Лозинский сглотнул от неожиданности.

– Что… что ты… вы, имеете ввиду? – запинаясь, спросил он и даже удивленно присел за маленький столик в прихожей, как будто его вдруг оставили все силы.

Он и правда думал, что никто не сможет ничего узнать, особенно после того, как убрал единственного свидетеля. Его план, его идея показать себя, сделать то, что другие не смогут, прославиться на весь этот проклятый мир, была только у него в голове. Пример норвежца Брейвика, националиста, в одиночку расстрелявшего несколько лет назад почти сотню человек на уединенном острове, был очень вдохновляющим, но Лозинский затеял нечто гораздо более грандиозное. Правда, первоначально он хотел сделать это во время так называемого шествия оппозиции в марте по центру Москвы: там были в основном молодые раздолбаи и подонки, поколение айфонов и биткойнов, для которых количество лайков под собственным селфи в Инстаграме было вершиной крутости, вчерашние дети, которым почему-то не нравилась бедность простого народа страны, но которые при этом проводили большую часть времени в барах и на вечеринках, в основном нюхая травку и играя в покемонов на своих гаджетах. К сожалению, этот замысел сорвался: майор из Росгвардии, обещавший ему достать С4, смекнул, что можно очень легко нажиться на халяву, взял задаток и спокойно испарился, заблокировав все свои номера и контакты. Лозинский только и мог надеяться, что эта сволочь будет стоять в оцеплении во время завтрашнего мероприятия. Взрывчатку ему пришлось в итоге покупать через Darknet, возиться с оплатой этой криптовалютой, потом долго ждать, искать место закладки где-то на свалке в районе Солнечногорска. Также нелегально отдельно покупать три управляемых детонатора, разбираться с настройкой их срабатывания по вызову с мобильника. Все это заняло кучу времени, и готовый к работе комплект был у него на руках только к концу апреля.

Ну, так даже еще лучше. Как раз будет проходить ненавистная ему акция, этот глупый парад победы под названием «Бессмертный Полк», у него больше недели на подготовку. Лозинский ненавидел это чуждое ему ежегодное шествие по Тверской, у него самого, насколько было известно, никто не воевал, а дед-инвалид, как он слышал, в войну работал на хлебном и спокойном месте, кладовщиком на продовольственной базе где-то под Рязанью. Теперь ему будет очень кстати показать себя всему миру: в самый разгар шествия, рядом с проходящей сотней тысяч людей, торжественно несущих портреты своих доходяг-родственничков, рвануть этот кобальтовый стержень. Дима читал, что площадь заражения может быть огромной, особенно если 9 мая будет ветер и осадки хорошо разнесут эту пыль, то часть Москвы надолго станет непригодна для проживания. Со скольких миллионов довольных и сытых рож сойдут столичная спесь и бахвальство! Сколько тысяч богатеев разом лишаться своих роскошных авто, квартир, домов и офисов! Скольким людям оставшиеся несколько лет не будет ни до чего, кроме лечения своих поражённых радиацией легких, печени, мозга! И все это сделает он один! После этого его собственная судьба не будет иметь значения – о нем узнает весь мир, и помимо сотен тысяч проклинающих его будут ещё и миллионы восхищенных тем, что он сделает!

Но этот чертов дед, похоже, что-то знает. Откуда? Вот уж от кого можно было такое ожидать, только не от этого нищего инвалида. Когда жена, опытная адвокатесса с обширной частной практикой, у которой Лозинский работал в качестве помощника, поручила ему с месяц назад вести самостоятельно первое простое дело, он уже был горд собой. Квартира стоявшего перед ним сейчас старика была, кажется, на этаж выше, чем у его клиента, преуспевающего частного инвестора Ивана Алёхина, плотного и самодовольного сорокалетнего мужчины с лоснящимся лицом и постоянным снисходительным вводным «батенька» при каждом обращении к кому-либо.

– Вот вы представьте, батенька, мы все в элитном доме живем, все ремонт делаем, друг другу не досаждаем. А этот старик, как он здесь вообще оказался? Почему он вообще здесь живет, среди уважаемых людей. Он ведь, батенька, трубы не менял никогда, не думал, что в мороз их прорвёт у него, так ведь? А я, батенька, ремонт себе недавно за 8 миллионов сделал, я не хочу, чтобы у меня из-за какого-то старого пердуна это все пошло псу под хвост. Я, батенька, намерен по полной его за это наказать, пусть мне это денег будет стоить, лишь бы ему присудили и такой ущерб, и мой моральный. Так, батенька?

Дело-то было простым. Повреждения залитой квартиры были явными, но небольшими, в суде старик пытался что-то вякать в ответ, но громогласный Лозинский гордо его затоптал, выиграв все возможные положенные компенсации. Но вот сейчас этот дед стоит перед ним и взглядом, не терпящим возражений, как бы показывая своё превосходство, внаглую уже его допрашивает. Что это за черт?

– Я повторяю, – вновь сказал старик, впиваясь в него взглядом, от которого Лозинского вдруг слегка затрясло. – Что ты собрался сделать! Ты что-то хочешь взорвать, убить кого-то? Завтрашнее шествие?

– А это не твоё собачье дело! – буквально пролаял Дмитрий в ответ, стараясь вернуть самообладание. – Что тебе нужно? Я сейчас вызову полицию....

Этот Соболев, отставив свой костыль, вдруг прошел на кухню, тяжело опустился на стоявшую возле стола табуретку и даже, как показалось, улыбнулся.

– Давай, вызывай, – сказал он. – Пусть приезжают, спросят тебя о том же самом.

Он перевел взгляд на фотографию над шкафом, где Лозинский был вместе с женой: высокой и полноватой, с коротким светлыми волосами и непривлекательным властным взглядом.

– Твоя супруга тоже явно из судей, – сказал он, даже немного задорно. – Небось, вместе выбиваете деньги из тех, кто слабее вас. Кстати, очень похожа внешне на одну предательницу фашистскую, полицайку, что пытала меня в плену в 43-ем. Ну, ничего, кончила она очень плохо…

Дмитрий, сжимая в руке шип-нож, с ревом через стол бросился на него. Его не больно сильно задели слова про жену, которую он уже давно собрался бросить и которая достала его этим прущим чувством собственного превосходства, постоянно пиля его, что она босс и крутой адвокат, а он должен спасибо сказать, что на неё работает. Нет, он решил разобраться с удивительно много знающим дедом на месте, в квартире, куда не собирался возвращаться. После его акции завтра в Москве должна начаться паника, но он будет уже далеко, в Крыму, с новыми документами. Надо только покончить с этим гнусным старикашкой!

Встречный удар в грудину едва не вышиб из Лозинского дух, он буквально на полном скаку налетел на выставленный хитрым дедом его чертов костыль, и, хватая ртом воздух, почти завалился вбок рядом со столом. Поднявшись, он вновь бросился с выставленным ножом вперёд, и на сей раз быстро настиг цели: широкое лезвие пропороло выставленные вперёд стариковские ладони, раздался тихий стон и брызнула во все стороны алая кровь, заливая маленькую кухню.

Евгений Иванович, жадно хватая ртом воздух, пытался подняться, но уже не мог. Жутко болели руки, не так, как тогда, на войне, от ожога или перелома, а ещё больнее, порезы глубоко и сильно кровоточили, туман застилал глаза, через пелену он увидел как этот подонок, почти сидя на нем, заносит руку для очередного удара. Он ещё попытался прорваться сквозь накрывавшую его слабость, поднять израненные руки для защиты, но боль буквально ужалила его, разрывая рёбра и оглушая мозг.

– Еще не все, держись! – ясно и чётко услышал он наконец-то пришедший в мозг из далекой реальности космоса голос, и, все, отключился.