Почтальон vs Редактор

Глава 28

1812 г., Александр Кутайсов

Белый, яркий свет нещадно резал единственный глаз, словно насильно заставляя его очнуться. Александр Иванович застонал, пытаясь вырваться из марева, в котором он только что пребывал. Тот самый небесный глас был с ним все это время, даже в забытьи позволив ему вновь ясно увидеть картинки грядущего. Кутайсов знал теперь, сколько ему осталось, и знал, что нужно ещё сделать. Вот только бы…, вынырнуть из белесого окружавшего его тумана на этот яркий свет, подняться и пойти! Боль разрывала его изнутри, раны горели, озноб бил и дергал все тело, страшно хотелось пить. Он полулежал, прислонившись спиной к деревянной стенке, в небольшом прямоугольном помещении, вокруг были пучки сена, какая-то рухлядь, тряпки. И тошнотворный, проникающий отовсюду запах. Рядом, слева, кто-то зашевелился, и граф с огромным трудом повернул затёкшую шею. Здесь с ним сидел грязный, заросший волосами мужик, в старом дырявом кафтане, стоптанных сапогах и без шапки, подпоясанный куском простой веревки. Несмотря на стойкий запах перегара изо рта, он смотрел на генерала удивительно ясными, простыми глазами, даже с легким налетом удивления. Он явно не ожидал, что раненый вдруг придёт в себя. Внешне мужчина выглядел как опустившийся бездомный бродяга, но мало ли было таких в Москве сейчас, когда столь быстро пришли занимать дома их новые хозяева.

– Ты что, ваше благородие, очнулся никак? – спросил он неожиданно мягким, трезвым, не вязавшимся с его внешностью голосом. – Живой что-ли? На-ка, выпей вот, – и приложил ко рту Кутайсова горлышко невесть откуда взявшейся фляжки.

Конечно, в ней был не изысканный французский коньяк, а тяжелое, вонючее, обжигающее все внутренности русское деревенское пойло. Но именно от него Александр Иванович вдруг как будто вскочил: истерзанное тело вновь налилось силой, лихорадка забылась, сознание прояснилось.

–Где я сейчас? – хриплым голосом проговорил граф, повернувшись к мужчине.

–Там же где и был, ваше благородие! Только хозяйка велела тебя сюда, в сарай снести – в комнату, твою комнату, вишь, полковник хранцузский въехал, место ему освободить. Он Юлии Алексеевне даже денег дал, сказал, что дом грабить не будет, ежели кормить и убирать обещали за ним и ординарцами его.

Кутайсов сверкнул глазом, его моментально, как в детстве, наполнил приступ праведного, но нелепого гнева от несправедливости и обиды, а мужик, будто это почувствовав, даже попятился от него.

– Что сие значит? То есть, супостата в дом пустили, а своего выгнали!… И что…!

Он вновь запнулся, хрипло поперхнулся, нагнув голову, горлом пошла кровь, крестьянин приложил ему ко рту какую-то грязную тряпицу и вновь протянул флягу.

– Что же, ваше благородие, хозяева сейчас другие сюда пришли, велели подвинуться. А эта – он махнул рукой – какие-то бумажки от хранцуза получила и сразу девкам своим велела вышвырнуть тебя. Она здесь за свою собственность больше всего боится, чтобы ее оставили, будет им прислуживаться. Ты как думал, ваше благородие, власть нынче другая. Сказали, будто в баталии наших совсем разбили: армейские через Москву не шли, а бежали просто. Хранцуз как пришёл,так все дома занял, церкви грабят, склады все стоят открыты. Вот так то, ваше благородие, жизнь такая теперича. А сам Бонапартий, сказывают, в Кремле уже квартирует, забери его дьявол! Жителей в городе мало, все с армией ушли почти, остались только вроде хозяйки местной, под супостатом прогибаться!

– А т-ты чего же остался?– слабым голосом, еле-еле выговаривая слова, прохрипел раненый.

– Я…,– запнувшись, ответил мужик.– Я… человек конченый, дом сей когда-то мой был, и состояние было, да в долги я залез и хозяйке нынешней он достался. Я как сторож здесь, живу в сарае, идти мне некуда, чем могу, побираюсь, Юлия Алексеевна меня не кормит, но выгонять совсем боится пока.

Легкая слеза скатилась из его правого глаза прямо в уголок сморщенного рта, и он запил её глотком из своей бутыли с пойлом.

–Идти мне некуда,– продолжил он.– Я болен, когда побежали все, решил остаться, мне все одно помирать, так…, пусть хоть здесь, на своей землице!

Снаружи раздался мерный топот сапог, отворилась дощатая скрипучая дверь, и вошло несколько французских солдат, потом уже немолодой офицер в артиллерийском мундире, почему-то пыльном, грязном, один рукав был порван почти до локтя. Старушка-хозяйка семенила за ними, вытягивая приземистую шею и явно стараясь казаться выше, чем она есть. Кутайсов заметил, что его сосед вперил в неё взгляд, полный ненависти и ещё какого-то горького сожаления, даже досады. Офицер-артиллерист прошёлся туда-сюда по помещению сарая, осмотрел углы, постучал пару раз по стенам и обратился к своим подчиненным: граф чувствовал себя уже настолько плохо, что даже не мог разбирать французскую речь, он понял только обрывки фраз:

–…Пушки, …сложить, …порох.

Затем француз подманил к себе хозяйку и, показав на двоих сидевших в углу на соломе человек, коротко и повелительно спросил по-русски:

– Кто они есть?

– Мусье, не могу знать, …это…, чужие, – заискивающе и торопливо отвечала Юлия Алексеевна.

– Убрать! – приказал офицер, и, повернувшись, вышел.

К Кутайсову подошли двое солдат и взялись, один за ноги, другой за плечи, причём второй сразу же отвернулся и закашлялся от зловонного запаха, тянувшегося от тяжких ран героя, затем, повернувшись, схватил его за плечи ещё сильнее. Тело и голову Александра Ивановича вновь пронзила жуткая, разрывающая на части боль, он задергался в конвульсиях, а потом сознание, не выдержав, опять отключилось, и Кутайсов снова провалился в белесую пелену небытия.

Из огромных окон, ярко горящих в заходящем сентябрьском солнце, лились оттенки: зеленые, нежно-голубые и красно-золотые – то сверкали всеми красками, как будто не желая гаснуть на ночь, купола десятков московских церквей. Легендарный Кремль был величественным и строгим в сравнении с веселыми завитушками Версаля и Тюрильи, и де Кроссье это беспокоило ещё сильнее: слишком уж чужой и негостеприимной теперь казалась эта древняя страна, которая лежала у ног императора. Слишком гнетущим было ощущение неизвестности, которое навивал этот пустой, оставленный своими жителями город, слишком зловещим этот тянущийся по темным переулкам туман, сквозь который доносился топот идущих солдат. Поредевшая после Москворецкой битвы армия, казалось, растворилась в этом скоплении серых зданий и золотых храмов, а глас, который продолжал ежечасно приходить к де Кроссье, теперь предрекал ему только скорый крах нашествия.

Тягостные раздумья шевалье прервал щелчок сапог от резко выпрямившихся по стойке смирно двух караульных, одетых по всей форме гвардейцев – этим они отличались от большинства тех вояк, что адъютант видел на пути в Кремль, уже пьяных, и выряженных в пушистые московитские шубы, только что где-то украденные. Двери залы бесшумно растворились, и де Кроссье замер в почтительном поклоне: в помещение для приемов быстрыми шагами вошёл Наполеон.

Его Величество казался усталым, но довольным: ощущение военного счастья от очередной занятой столицы не покидало его, а десятки тысяч потерянных в походе солдат не имели значения – он стоял в древнем сердце России, которое ему покорилось. Но, тем не менее, своим острым, проницательным умом император прекрасно понимал: после сражения у него осталась только половина пехоты и треть кавалерии, и это не те силы, с которыми можно продолжать успешный северный поход. Надо восстановить армию резервами и обеспечить ей снабжение, а для этого нужна упорная, ежечасная работа. Пройдя к стоявшему в другой части комнаты бюро, накрытым зелёным шелком, он присел и на пару минут углубился в разложенные там рабочие бумаги, а затем, подняв полные раздумий глаза, увидел стоявшего у окна шевалье.

Де Кроссье выпрямился и четким строевым шагом подошёл, щелкнул каблуками и отсалютовал своему императору.

– Ваше Императорское Величество, я шевалье полковник Пьер де Кроссье, адъютант его неаполитанского величества маршала Мюрата!

Император махнул пухлой рукой и поманил де Кроссье к столу, шевалье подошёл еще ближе.

Наполеон, откинувшись в кресле, устремил на него взор и спокойно, но утвердительно начал говорить:

– Шевалье, король Неаполитанский сообщил мне о вас. Я помню вас ещё по Маренго, мне сказали, что вы из тех самых посланцев грядущего, о коих меня столько раз предупреждали. Посему не утруждайте меня и себя долгим подробным рассказом, говорите прямо, с чем вы пришли?

– Сир,– начал де Кроссье, стараясь, подобно своему императору, выделять голосом каждое значимое слово. – Вы, видимо, знаете, что мы слышим указующий глас, который пророчит грядущие события и позволяет направить их в нужное нашей Франции русло?

Наполеон коротко кивнул и сделал едва заметный жест рукой, дозволяя собеседнику продолжать.

– После выигранной нами под Москвой баталии я слышал его очень ясно. Все было прекрасно, мы должны были занять старинную русскую столицу, перезимовать здесь и, разгромив русских ещё раз, весной войти в Петербург. Ведь таковы ваши планы, сир?

Император некоторое время обдумывал ответ, но затем сказал с явным раздражением в голосе:

– Послушайте, де Кроссье, кем бы вы ни были, ваше дело исполнять мои приказы, и неважно, каковы они. Франция принадлежит мне, а вы вмешиваетесь не в своё ремесло. Но, уж коли вы соизволили лично просить меня о встрече, то отвечу, да, именно так и будет далее идти эта русская компания,  которая, я уверен, завершиться подписанием почетного мира с византийцем, и у него не будет иных вариантов, кроме как стать вассалом Франции!

– Да здравствует Франция! Да здравствует Император! – пьяные нестройные голоса раздались снаружи, где гвардейцы жгли костры прямо на брусчатке. Наполеон пожал плечами: его солдаты заслужили отдых, армия должна восстановить силы перед походом на север.

– Сир, все изменилось пять дней тому назад, глас, который я слышу, вдруг начал пророчить нашей армии поражение, якобы мы бесславно уйдём из России этой зимой, армия почти вся погибнет в заснеженных лесах, а уже через год русские будут на границах Франции! Мне страшно говорить вам это, сир, но такова правда! – закончил де Кроссье, смотря императору прямо в глаза и пытаясь выдержать его тяжелый проницательный взгляд.

Наполеон почти минуту обдумывал услышанное под хриплые возгласы солдат, доносящиеся с площади. Затем, откинувшись в кресле, спросил:

– Мне интересно, де Кроссье, какие именно события произошли пять дней назад? Ведь если этот…, гм…, голос с небес, что вы якобы слышите, говорит о грядущем, то, чтобы оно изменилось, должно поменяться и настоящее. Пять дней назад Великая армия на марше подходила к Москве, и ничто не препятствовало мне ее занять, ибо русские сбежали от новой баталии! Никто, слышите, никто, не мог ничего изменить! Насколько вы уверены в том голосе, что слышите, может статься, это просто игра вашего воображения?

– Ваше величество, после битвы на большом кургане русских я нашёл одного тяжело раненного русского генерала, изуродованного, и без сознания. Я не знаю, кто он такой, но точно уверен – он, как и я, слышит глас грядущего. Ровно пять дней назад, по дороге в Москву, этот русский пришёл в себя. Он знает те же пророчества. Маршал Мюрат также с ним говорил и....

– Значит, у нас в плену русский генерал, а я узнаю об этом только сейчас? – и император начал перелистывать лежавшие на бюро бумаги. – Согласно последним донесениям, командующий второй русской армией генерал Багратион был тяжело ранен, возможно, даже и убит в сражении. Также, не были найдены ни живыми, ни мертвыми, командир корпуса генерал Тучков и начальник артиллерии генерал Кутайсов. Тучков это один из братьев, другой брат давно у нас в плену, он сможет узнать раненого. Приведите его ко мне, немедленно! Где он сейчас?

– Он умирает, сир. Лекарь осмотрел его сегодня – ему осталось не более суток. Ранения слишком тяжкие, уже пошло заражение. Чудо, что он вообще протянул так долго. И он не....

– Ну так привезите его мне, пусть даже мертвого! – нетерпеливо прервал император, сделал короткий знак рукой, давая понять, что аудиенция окончена, и наклонился к своим бумагам.

С площади древнего Кремля, на которую уже опустились  сухие осенние сумерки, потянуло через раскрытое окно свежим дымом разложенных гвардейцами костров и запахом жареного на вертеле мяса.

Лучше бы он не приходил в себя вообще. Боль была жутчайшей и шла от головы и шеи вниз по всему телу, пот застилал глаза, лоб и руки были горячи. Александр Иванович из последних сил зло облизнул пересохшие и треснутые губы, со стоном огляделся по сторонам. Было темно, переулок еле-еле освещала лишь неполная луна да какие-то дальние красноватые отблески. Смерть уже накрывала его своими пушистыми крыльями, он знал это. Что сделал он за свою жизнь, что оставит после себя? От него, блистательного графа Кутайсова, надежды русской армии, любимца придворного света, не останется даже могильного холмика, его тело, наверняка, сгниет в этой зловонной луже, где он полусидит, полулежит сейчас, прислонившись спиной к кривому дощатому забору. Никто не узнает про это, даже сидящий рядом полупьяный мещанин, который, нагнувшись к нему бородатым лицом, шепчет:

– Ваше благородие, а, ваше благородие, ты что, очнулся? А ну давай, вставай, ваше благородие, тут хранцуз ездит по переулку, не ровен час, тебя конем затопчет или саблей ударит, потехи ради! Ну же, поднимись!

Глас врезался в воспалённый, изможденный мозг Александра Ивановича – он даже дернулся, и замутнённое сознание моментально прояснилось. Теперь он знал, что должен сделать за несколько последних оставшихся ему часов. Боль, воспоминания, мысли о предназначении, немощь израненного тела – все это ушло куда-то далеко. Кутайсов вдруг резко приподнялся, стряхивая потекшие по рукавам грязного мундира капли – и встал! Сидевший рядом мужик в изумлении протер глаза, и тоже поднялся, даже выпрямился.

– Где мы сейчас, где тот дом, где мы были раньше? – спросил твёрдым голосом раненый, смотря как бы сквозь человека.

–…Да мы тута рядом, и, слышь, ваш благородь…, дом…, он там-то… вот,– запинаясь, ответил мещанин и махнул рукой куда-то в сторону. – Вынесли нас, стало быть, басурманы оттуда, квартируют там теперь, и склад у них там, так-то, ваше....

– Как звать тебя? – перебил его Кутайсов, смотря теперь в упор единственным глазом.

–Я… это…, Тарасовы мы, Владимиром величать и Андреевич по батюшке, ваш благородь! Губернии Пермской мещанин по происхождению, – был ответ.

–Так слушай меня внимательно, Тарасов Владимир, Андреевич по батюшке, – твёрдо и уверенно сказал раненый. Я граф Кутайсов Александр Иванович, начальник артиллерии русской армии, приказываю тебе оказать помощь Отечеству своему!

Но затем, менее уверенно, уже срывающимся голосом, но также смотря в глаза, сказал:

–…Не приказываю, но…, прошу тебя…, помочь мне, ибо один не справлюсь. Мы…, должны, …можем…, нам надо поджечь тот склад, и…, дом, дабы далее пожар сей разошёлся и выгнал из Москвы неприятеля!

Было уже почти три часа ночи, когда два человека, ступая неуверенно и пошатываясь, подошли к забору вокруг старого доходного дома. Внутри было тихо, окна не светились, во дворе виднелись только слабые отблески от фонаря часового. Сам он, сидя возле здания сарая на пустом бочонке, уже слегка закемарил, наклоняясь и опираясь на упёртое в землю прикладом ружьё. Кутайсов думал было наудачу атаковать его прямо от ворот, быстро добежав и надеясь, что французский солдат не успеет прийти в себя и отреагировать. Но мужик потянул его за собой вправо, тихонько без скрипа отворил одну из досок и они  прокрались во двор прямо позади сидящего человека. Так как оружия у них не было, голову часовому просто проломили ударом валявшегося во дворе обломка брёвна. Ржавый замок, повешенный на старую и хилую дверцу сарая, Тарасов выломал тоже очень быстро. Кутайсов обратил внимание, что, несмотря на немощь и не выходящий из головы хмель, его вынужденный помощник отличался большой физической силой. Внутри стояли три пушки на лафетах, стволы которых ярко сверкали, несколько ящиков с ядрами и гранатами, а в углу, к вящей радости графа, было расставлено около дюжины тридцатифунтовых бочонков. Александр Иванович провёл ладонью оставшейся руки по мокрому лбу и указал на порох Тарасову:

– Три штуки неси в дом, одну – к соседнему забору, быстрее давай!

Сам он, отмокнув от ружья часового острый трёхгранный штык, пробил и аккуратно раскурочил донце еще одной бочки, и, прижав ее к телу и обхватив здоровой рукой, медленно побрел от сарая к крыльцу дома, рассыпая по всему двору чёрный порошок. Дул сухой ночной ветер, и, повернувшись, Кутайсов оценил его направление: прямиком в сторону центра города, к Кремлю.

Может быть, удастся запалить не только один этот дом, если вдруг повезёт. А если нет – то он сделал все, что мог!

– Слышишь, все, что мог! – вдруг пылко воскликнул граф, тряхнув поседевшими кудрями и обратив изуродованное лицо прямо в небесную черноту.

Силы теперь оставили его окончательно, он опустился на голую землю рядом с входом в дом, тяжело дыша, пульс колотился, зубы скрипели от резко пришедшей боли. В голове вдруг закрутились все картины его жизни: беззаботное детство в батюшкиной усадьбе, первая любовь с юной черноглазой цыганкой, табор которой стоял на соседнем лугу, начало службы полковником в гвардии, темные бессонные ночные часы, когда он упорно штудировал книги по артиллерийской науке, променяв на это развеселые офицерские кутежи, первая блистательная встреча с императором, первые сражения: кровавая метель Эйлау и мясорубка Фридланда, Вена и Париж, запойное изучение языков и вечерние беседы с блестящими французскими генералами – прошлыми и будущими соперниками. Затем непрерывная, изнуряющая работа по артиллерийским преобразованиям: сотни бумаг, десятки инспекций, долгие часы раздумий, когда, чтобы отвлечься от очередной реляции, он метался к незаконченным четверостишиям, затем к геометрическим чертежам, а потом обратно, стремясь и успевая закончить все разом. Встреча с Берестовым, растопленный камин, зимняя ночь и тихий голос посланника, рассказывающий ему о природе и сути гласа грядущего. Бесконечная череда светских балов, брызги шампанского и шуршащие платья прелестных фрейлин. Гром, грянувший с первыми шагами врага по его родной земле, решительное отчаяние Островно, огнедышащий жар стен Смоленска и грозная ярость Бородино, наконец, жуткое ранение и плен. Это закрутилось в бесконечной воронке, как будто соединилось со всей Вселенной и растворилось в ней навечно, когда Александр Иванович в последний раз в жизни пришёл в себя и разлепил единственный воспалённый глаз. Мужик с удивлением смотрел на него, не понимая, что происходит, но тут же тьма, накрывшая двор доходного дома, вдруг раздвинулась, прорезанная скрипом входной двери и пляшущим лучом масляного фонаря: на крыльце, щурясь в ночную мглу, стояла старуха в чепце и ночной сорочке. Кутайсов и Тарасов на мгновение застыли на месте.

– Эй, а ну, чего вы удумали, эй-ей, тревога, пожар! – вдруг завизжала, заверещала она, сразу вцепившись хмельному в бороду и подбираясь к его горлу. – Запалить, спалить, мою собственность, да я все за неё отдала, жизнь отдала, чтоб в Москве жить, убью тебя…!– и стала наносить Владимиру Андреевичу тяжелые, увесистые удары по голове, никак несоизмеримые ни с ее малым ростом, ни с хилым телосложением.

– Гад, сука, тварь, не выйдет, убью-уууу…!– захлебываясь, едва не шипела она.

В доме, казалось, начали просыпаться, медленно, словно нехотя, загорелись свечи в двух окнах, да и с улицы уже раздавался топот бегущих ног и конское ржание. Ещё чуть-чуть – и весь план умирающего Кутайсова, а также чей-то высший замысел падет прахом! Но тут ошарашенный Тарасов, резко повернувшись, отбросил Юлию Алексеевну на землю, и, ухватившись крючковатыми пальцами, из последних сил сдавил ее горло, одновременно крича:

– Давай, ваш бродь, быстрее, жги, взрывай!

Удушая хозяйку, Тарасов даже в темноте разглядел, как выпучились в ужасе ее щучьи глазки, раскрылся в немом крике узкий змеиный рот, ища последнего глотка воздуха. Владимир Андреевич вспомнил, как почти тридцать лет назад он встретил ее во время своей поездки на уральские прииски, как она несколько раз избавлялась от рождённых ими детей, как стремилась, уговаривая его, продать все и поехать в столицу ради того, чтобы начать там новую жизнь, как уже здесь загнала его в долги, споила, отобрала дом и землю, бросила его умирать в грязной подворотне. Все это пронеслось в его голове, он ещё сильнее сжал руки на горле своей бывшей жены. Старуха Юлия Алексеевна, оскалившись как вурдалак, дернулась ещё раз, и затихла навсегда, упокоившись на земле своей московской собственности.

В этот момент ворота, заскрипев, отворились, и внутрь, стуча шпорами и размахивая факелом, вбежал де Кроссье с несколькими гвардейцами, и на мгновение замер – он увидел в отблесках огня лежащего бездыханным часового, два тела, сцепившихся у крыльца в яростной хватке, и своего пленника, медленно ползущего ко входу в сарай с тлеющим фонарем в уцелевшей руке.

– Нет, стой! – воскликнул шевалье, вырвавшись из оцепенения ужаса, но было уже слишком поздно. В своём последнем усилии умирающий Кутайсов упал вовнутрь склада, раздался звон бьющегося стекла светильника.

– Пора! – последняя мысль пришла извне в его мозг, он ещё успел увидеть в своём воображении желто-белый русский флаг с чёрным императорским орлом, развевающийся среди знакомых силуэтов ветряных мельниц Монмартра, а затем все вокруг потонуло в ослепительном сиянии.

Дощатый сарай, превращённый в артиллерийский склад, оглушительно бухнул огромным ослепительным разрывом, разбрасывая в стороны целый дождь горящих деревяшек, пылающих пучков травы, острых сверкающих кусочков металла. Де Кроссье отлетел назад, контуженный взрывной волной, и, поднимаясь, сразу свалился вновь, ибо стоявший перед ним доходный дом вдруг тоже взлетел на воздух со всеми там находившимися, поднимая кучи пыли и огненные брызги. По всему переулку посыпались пылающие головешки, они падали на крыши и стены других строений и мгновенно зажигали их в сухом ночном воздухе. Огнедышащее пламя начало быстро разгораться, и через полчаса уже пылал весь квартал, повсюду сновали испуганные, не знающие, что делать, солдаты и носились обезумевшие лошади. Бегущие языки огня подбирались прямо к ведущему к Кремлевским стенам узкому деревянному мостику через Яузу, превращаясь в большой пожар, заполняющий все пространство вокруг….²³