Гирей – моё детство

Прислушиваюсь… Природа нежно и по‑доброму объясняет: «Я создаю гармонию в хаосе мира, творя свои законы Порядка. Но стихийные страсти могут разрушить мои Гармонию и Порядок, при этом, не разрушая моих законов. Стихии имеют законы, не мною установленные, и страсти мне не подчиняются – не обладаю разумом».

Природе надо верить и понимать ее. Вспоминаю себя в детстве – есть ощущение: природа была понятнее, чем поступки и действия людей – перед природой у меня не было вопросов, а перед людьми множество: зачем? Почему?

Сегодня мне исполнилось три года, и мама сказала загадочную фразу:

– Завтра мы пойдем в садик!

– Куда? – не понял я.

– Завтра узнаешь.

В моем воображении нарисовался этакий самостоятельный палисадник с невысоким забором и со всех четырех сторон – калитки. В палисаднике больше всего голубых и оранжевых цветочков…есть красные, белые и желтые вперемежку с зелеными листочками – радостное настроение…жду завтрашнего дня с нетерпением.

«Садиком» оказался большой дом за высоким забором, в который мама вошла, оставив меня сидеть на скамейке… Здесь было много интересного и непонятного: большой невысокий ящик с песком – фигня, норы для лягушек не пророешь… у пруда лягушки прыгают в вырытые норы, когда солнце начинает жарить, и в прохладе довольные квакают. Рядом со скамейкой была закопана лестница (Папа и мама дома не разрешали взбираться по лестнице). Я кинулся покорять ее…и осознал, что не умею перемещаться по перекладинам.

Взялся за перекладину выше головы двумя ручонками…на нижнюю перекладину выше земли подпрыгнул обеими ногами – приехали – дальше нет движения…и задница висит ненужным грузом…думаю…отпускаю правую руку, чтобы ухватиться за более высокую перекладину…задницу понесло в сторону…бьюсь ухом о деревянную стойку…боль!…ноги соскальзывают и коленки чиркают по перекладине…дикая боль!…что бы не зареветь, что есть мочи кричу на лестницу: «Сука!» Но в моем сознании мелькнуло «Я дурак!» Слышу за спиной чей‑то возглас:

– Ой!

И материнское:

– Как всегда, нельзя на минуту оставить одного…

– Ничего страшного…подмажем «зеленочкой»…накормим завтраком…и Коля вольётся в наш дружный коллектив, – сказала добрая тетя, которая была больше моей мамы.

– Я Валентина Петровна, буду твоим воспитателем.

– Мою маму тоже Валей зовут…зачем мне воспитатель?… у меня есть папа и мама. Пауза. Мама и «добрая тетя» переглянулись, и каждый о своем ухмыльнулся. Добрая тётя произнесла:

– Чтобы отвечать на твои вопросы…

– Хорошо, – сказал я утвердительно, – в душе надеясь на множество ответов. Мама рассмеялась, понимая мои надежды.

– Пойдем, Коленька, иначе пропустим завтрак.

«Зеленка» оказалась «жгучее» крапивы – слезы брызнули внезапно, но зареветь в полную силу не позволили руки Валентины Петровны, добрые и ласковые, как у моей мамы…стыдно плакать.

Помыв руки, ждал, что мне принесут поесть в маленькую комнатку. Но Валентина Петровна подвела меня к двери напротив, открыла ее: там оказалась большущая комната, в которой за маленькими столиками сидели девчонки и пацаны…аж испугался! То ли от количества детей, то ли от стука ложек, то ли внезапной тишины …и устремленными на меня глазами.

– Дети, у нас пополнение. Мальчика зовут Коля, – представила меня «добрая тетя». А я весь дрожал. Мне хотелось плакать.

– Коля, садись за столик к Лене, Пете и Тане…сейчас принесут твою порцию, и ты покажешь, как едят настоящие мужчины.

Эти слова меня подбодрили. Принесли манную кашу, которую я не любил, но уплетал ее, будто был голоден…оказалось – есть можно.

– Он похож на Буратино, – неожиданно сказал Петя…не знаю, что такое Буратино, но если все засмеялись, значит это обзывалка.

– А ты осёл.

– У тебя уши большие.

– А у тебя нос.

– Причем здесь нос?

После завтрака нас вывели во двор. Петя предложил поиграть в песочнице. Пришлось объяснить, что это не настоящий песок. Он строил из себя умника, а мне было противно, и я послал его на хутор бабочек ловить – одним трехбуквенным словом и объяснил, что не люблю играть, а люблю странствовать.

Пошел, не замечая, что обиженный Петя плачет, Валентина Петровна успокаивает его и что-то говорит мне вслед. По пути встречались незнакомые и непонятные вещи, но я теперь знал, кто мне о них расскажет.

Среди обычных девочек увидел очень красивую и понял, что мне очень приятно смотреть на нее. Жаль, что у меня родился брат, а не такая красивая сестренка. После обеда, оказывается, здесь спят – я и ночью не люблю спать. ( Спится само собой.) Пока Валентина Петровна укладывала других детей, я прошмыгнул во двор. Подойдя к забору, обнаружил, что одна штакетина оторвана, а вторая легко отодвигалась, и я запросто пролез в образовавшуюся дыру. Оказался в неизвестном мне месте: слева – колючий забор, справа – обрыв, впереди дорога. Куда она приведет?

Она привела меня к неизвестной улице. Улица начиналась от кручи, внизу глубоко – глубоко блестела вода, дальше – луг с коровами, и далеко‑далеко виднелась гора. Даль и простор поразили. Я не мог оторвать взгляда, как от красивой девочки. Хотелось взлететь!

Ко мне подбежала маленькая собачонка, захотел погладить, но она, заскулив, убежала, нырнув под калитку. Пошел вслед за ней и увидел около дома палисадник, расцвеченный яркими цветами… радостно… и… чья – то рука опустилась на плечо.

– Миклухо‑Маклай, с ума сведешь, – услышал я Валентину Петровну, запыхавшуюся от бега.

– Красивые цветы, – успел пролепетать я . И меня потащили, выкрикивая угрозы.

Я не сопротивлялся, мне хотелось знать, кто такая «миклуха‑маклаха», и задал вопрос «доброй тете»…Она сняла тяжелую руку с моего плеча…

Это был первый и последний день моего пребывания в детском саду. Мама отправила на все лето к тетке в Гулькевичи.

В три года научился из букв складывать слова. Позже с этажерки сестры взял случайную книгу. Открыл так, как она открылась, увидел портрет, похожий на моего отца. Читаю: Н‑и‑к‑о‑л‑а‑й. Неужели ошибся? Читаю дальше: М‑и‑к‑л‑у‑х‑о‑М‑а‑к‑л‑а‑й. Опупеть! Значит, меня обзывали именем хорошего человека. Кто он? Позже выяснил, что этот человек был знаменитым путешественником.

В шесть лет поросился в школу. Очень хотелось знать больше!

Прошли годы… Удалось не только что‑то узнать о Миклухо‑Маклае, но и прочитать его известные ми глазами. Не пришлось… Зато в своей стране я встретил много различных «папуасов», удивительно хорощих и … плохих.

С трепетом и восторгом открывал для себя русских путешественников, мореплавателей и землепроходцев, для которых познание далекого и неведомого было потребностью ума, жаждой души и сердца. Познание неизведанного, стремление вдаль – черты характера русского человека, которые способствовали образованию великого пространства – России.

А что Буратино? Наш пацан, сующий нос во все щели, чтобы узнать, что там такоеинтересное и познавательное.

Об одном дне «Миклухи‑Маклая» во взрослом возрасте мне рассказала мама…Валентина Петровна слёзно умоляла не оставлять меня в садике: «Он не признает никаких правил и границ, матерится, как сапожник, донимает меня вопросами, на которые не всегда даю ответ. А на некоторые отвечать стыдно». С того дня и в дальнейшем за мои «странствия» и поведение в детском саду мама напоминала о «Миклухо‑Маклае» отцовским ремнем.

* * *

На крутом берегу извилистой Кубани расположился хутор Султановский, которому дали имя хозяина земли. В конце XIX века на территории Султана Гирея протянули железнодорожную ветку из Ростова во Владикавказ и построили станцию, назвав её «Гирей».

Предприимчивые люди построили поблизости винокуренный заводик и построили жильё для работников. Так родился наш посёлок Гирей. С дальнейшим развитием железнодорожного узла возник жилой район для их работников. Благодаря наличию на данной территории железной дороги были построены новые предприятия, осваивались богатейшие гравийно-песочные карьеры и сельскохозяйственные предприятия. Так рос и развивался посёлок.

Граф Воронцов‑Дашков, будущий владелец сахарного завода, на самом высоком холме посёлка построилдворец в кавказском стиле, здание которого после революции отдали средней школе №2.

Что характерно, я прошёл путь формирования посёлка городского типа Гирей: начальную школу закончил в хуторе Султановском, восьмилетнюю – в посёлке при спиртзаводе, среднюю школу – в посёлке при сахзаводе.

Гирейцы считали, что весь Советский Союз знает о существовании нашего посёлка: их сыновья и дочери жили в разных уголках страны… Вживаясь в культуру нового места жительства, которая становилась для них родиной, они невидимыми нитям были связаны с Гирем.

Житейская занятость и суета могут вытравить из души способность удивляться.

Но если ты вдруг увидишь звёздное небо и почувствуешь свою принадлежность ко Вселенной… И захочется умчаться в горы, очароваться бесконечностью хаоса… или к морю – захлебнуться восторгом от борьбы с неутомимыми волнами… или в лес – покориться бесчисленным оттенкам зелёного и волноваться природной выразительностью, то твоя душа жива.

Жизнь теряет смысл, будь она ровной и гладкой… где бы это ни было: в Гирее, в Ярославле, в Чите или в Ленинграде.

Но только в Гирее летнее утреннее солнце веселит зелёный покров земли и радует душу гирейца… И осеннее ласковое солнце, покрывая позолотой деревья, хаты и дома, навевает восторженную грусть.

В зимний кубанский день, когда выпадает долгожданный снег, который пытается сохранить себя, забившись в укромные местечки, ощущаешь в себе силу к сопротивлению.

В весеннюю ночь белоснежное цветение алычи, вишни, яблонь, освещенных светом из окон, наполняют душу восторгом.

Какие чувства ни рождались бы, неожиданные или в первый миг непонятные, они всегда из детства… из гирейского детства.

Взгляд из будущего

В детстве слышал слова людей и верил, что за ними стоят дела… и добродушно взирал на всё происходящее вокруг меня – всё, что делается, так и должно быть, и нет смысла разбираться.

В своих поступках видел правильность и справедливость… Недовольство поступками относил к своему недопониманию ситуации. Вероятно, это были толчки, подсказывающие к необходимости анализа. Чем сильнее неприятие поступка, тем мощнее толчок.

В настоящее время слушаю слова, чтобы понять суть сказанного и услышать истину или понять заблуждение… и пытаюсь увидеть дела, стоящие за словами.

Анализ стал моим инструментом там, где нужна глубина понимания.

Сказанные слова могут потерять свободу движения, но дела освобождают их… Слова свободны, когда говоришь, как чувствуешь, а делаешь, как говоришь.

* * *

Иней радостью блестел на траве и листьях, наверно, солнце отражалось в его кристаллах и дарило восторг.

Двигался не по утоптанной дороге, а по траве, оставляя следы круговыми узорами.

«Наверное, ботинки будут намокать, – мама говорит. Они от влаги портятся , и тебе «не настачишься» обуви.»

Мне пришло голову: «А если… здесь шёл бы жираф?.. Он обязательно поскользнулся бы и упал на забор… и сломал бы шею. Поэтому они живут в Африке, там или сушь, или грязь, а иней для них загадка.»

В школе прозвенел звонок, до неё оставалось метров сто – бегом не успею…

– А‑а, голубчик!.. Сегодня всего лишь на две минуты…

– Здрасьте, Василий Иванович!

– Здравствуй, голуба!.. Что сегодня?

– Иней…

– Да, морозец… что отморозил – ноги или нос? – в классе смех.

– …и жираф…

– Да ты что? По Гирею жирафы бродят? – в классе смех, переходящий в гогот.

– Жираф в Африке, но если бы он передвигался по инею, то поскользнулся бы, упал бы и сломал бы шею, – в классе истерический смех.

– За жалость к животным даю только две минуты по стойке «смирно» у доски, – знает, что я и минуты не простою, тем более, когда Витёк Панин корчит смешные рожи…

Смеюсь… и уже «вольно».

– Пятнадцать секунд! Рекорд! Кто рассмешил, гадёныш?

– Стало смешно…

– Смешно дураку, что нос на боку, а смех без причины – признак дурачины.

– Вспомнил жирафа…

– Марш за доску! На весь урок. Панин, следуй за ним… за разговор стоять второй урок.

В действительности я вспомнил муху… она садилась на лысину Василия Ивановича – он её сгонял, она упорно возвращалась, и он снова её сгонял. Класс смеялся вповалку, а он наказал меня: «Только ты, цыганская морда, способен на такие штучки», – как будто я обладаю способностью управлять мухами… отделался стоянием за доской на целый урок.

В первом полугодии в первом классе мне пришлось провести за доской больше, чем за партой. «Чапай» приучал к дисциплине, но вот иногда всё же приходится стоять.

Нудно, аж мурашки в животе бегают. Хочется двигаться, нет терпения стоять и молчать, хочется в Витьком поделиться впечатлениями.

– Витёк, «Чапаю» трудно терпеть?

– Трудно! У него пробит мочевой пузырь.

– Откуда знаешь про пузырь? Я считал, что он есть только у свиней.

– Сестра рассказывала, учат этому в 9‑м классе.

– Мы тоже будем учить внутренности? Бр‑р. Думал, что у него недержание от ранения в ногу…

– Причём здесь нога… его ранило и в живот, и в голову…

– Наверно, немец из автомата стрелял или мина разорвалась… страшно, ревел бы, как паровоз, – боли боюсь.

– Он офицер, как мой папка, они боли не боятся…

– Может, Василия Ивановича ранило, когда он первым выскочил из окопа?

– Тихо, «Чапай» идёт, – предупредил нас вово Хвостов, староста и самый сильный и добрый пацан в классе.

Василий Иванович простучал костылём по коридору, в классе и плотно уселся на стул и, кажется, забыл о нас, стоящих за доской.

Хвостов доложил: «Происшествий в Ваше отсутствие не было».

Василий Иванович пригласил Бориса Олифиренко к доске для решения задачи… будет нескучно и смешно – Боря стеснительный, и боится говорить то, что знает, а вдруг не то. Поэтому приходится «выдавливать» знания наводящими вопросами, которыми мог мучить, издеваясь, Василий Иванович.

– Витёк, ты сказал, что «Чапай» – офицер? Но я видел его в воскресенье пьяным.

– Все калеченные пьют…

– Длинноносый паршивец, о чём шепчешь?

– Решаю Борину задачу…

– Придётся наказать ещё и за подсказку…

– решаю для себя…

– Но вслух… иди помоги товарищу…

– Повторите, пожалуйста, условие задачи…

Василий Иванович разрывается от смеха.

– Во втором классе, а врать не научился, «как сивый мерин». Ложь вредна…

– Он говорит понятное и известное, – думаю я, – но как никогда хочется решить задачу, – прощу и тебя, и Панина, и Боря получит хорошую оценку… Не решишь – накажу и тебя, и Панина, и Борю…

– Прочтите, пожалуйста, условие задачи, – и через пять минут Боря, Витёк и я сидели за партой.

Первый и, наверное, последний раз доказал Василию Ивановичу, что я не всегда вру. Не знаю оценки одноклассников, но Василий Иванович впервые поставил мне пятёрку и в журнал, и в дневник.

– Жирная пятёрка, Микола, с удовольствием под ней подписываюсь.

* * *

Детство… Мама…Если отец – пример и гордость, то мама – светило, которое согревает в нестерпимый холод и поднимает дух.

Даже мудрость она излагала на мажорных нотах: «Жизнь для того и дана, чтобы ею в полной мере наслаждаться. Наслаждение фрагментами – не извращение, но явная ограниченность. Жизнь с улыбкой в любых обстоятельствах, не потому что преодолеваешь обстоятельства, а можешь не сетовать в любых ситуациях и научишься радоваться жизни».

Неоднократно замечал: мама, убирая со стола посуду после еды, первоначально сметала крошки хлеба и изящно с трепетным наслаждением отправляла себе в рот.

Меня смущала таинственность и ненужность такого ритуала. В свои двенадцать лет в очередной раз увидел собранные крошки, возмутился… высказал свои соображения по гигиене, упоминая о бактериях и микробах…

Мама ничего не сказала. С глубокой обидой махнула рукой… а глаза увлажнились. Наверное, в тот момент не смог бы я понять суть маминого ритуала, но осознал, что сильно её обидел… Стало стыдно за мой «заумный» язык и неуместный подгляд.

Года через три, во время одного из дальних моих путешествий, попал в ситуацию, при которой более суток не было во рту маковой росинки… мечтал обо всём, даже хлебных крошках. Вернувшись, рассказал об этом маме…

– Коля, у меня таких суток было много в жизни, в войну и после – если выстроить их друг за другом, получится не один год. Бывало, накормишь девчонок, папу с мамой… они даже не заметят, что я не съела свою пайку хлеба и отдала тому, кому нужней или разделила дочуркам… Сама смахну крошки – они вкусные и радость приносящие – у всех лица довольные, хоть как‑то насытились. И до сих пор: съешь ломоть хлеба – так себе, а крошки – вкуснее не бывает.

Наверное, счастье не в нашем сознании, не в нашем понимании, оно глубоко в душе, поэтому не всякий может вытащить его оттуда. Часто серьёзное отношение к жизни ещё глубже закапывает его в себя…

Четвёртое лето моей жизни. Мама лепит вареники, а я с интересом смотрю на её творчество, зарождаютя любопытные вопросы. Настроение мамы квёлое – получила письмо от старшей сестры из далёкой Грузии, поэтому отмахивается от моих вопросов:

– Иди ты к едрене фене…

И я пошёл… к соседке тёте Фене… Сказанная фраза не запомнилась, поэтому задумался: «Зачем иду к тёте Фене?» Пытаюсь вспомнить звуки всех сказанных слов… из всего кошачьего хора звучит «кофейник» – понятное и знакомое… Тёте Фене так и сказал:

– Мама послала меня за кофейником.

Соседка удивилась, но возражать не стала.

Получив требуемое, с чувством выполненного поручения вприпрыжку поскакал к своему дому… Ничуть не удивляясь, что кофейник очень похож на два наших, и не замечая, что тётя Феня идёт за мной, я поставил его на стол.

Когда поставил посудину на стол, увидел удивлённые глаза мамы:

– Это зачем?

– Мам, я был у тёти Фени, как ты сказала…

– Вот и я, Владимировна, думала, зачем тебе кофейник?

Опять что‑то сделал не так… они смеются до слёз, а мне непонятно почему?

* * *

Ванька Косяк мечтал поймать шпиона.

– Поймаю, и мне дадут премию. Вылечу папку и мамку от пьянства. Закончу семь классов и поступлю в ПТУ на строителя – они хорошие деньги получают, а я буду строить коммунизм, чтоб без денег всё было.

Поймать шпиона… и мне захотелось помочь Ваньке.

План был прост: проверить заводы, узнать , могут ли туда попасть шпионы.

Первым был дальний сахарный завод. На проходной пузатый мужик грыз яблоки, белый налив. Поздоровавшись, прошёл так, чтобы меня не заметили.

Завод не шумел, и людей не видно. Вернулся к проходной. Пузатый мужик не жевал яблоки, а вышагивал туда-сюда через дорогу, сложив руки за спину.

– Чё, пацан, нашёл сахар?

– Шпионы здесь пробегают?

Мужик смеялся в полный голос, тряся животом.

– Чё тут шпионам делать? Тут для воров есть где погулять…

Спиртзавод был плотно «закупорен»: по забору – колючая проволока, на проходной – мужики с крепкими плечами, ворота закрыты.

Нигде не проскочишь.

– Пацан, что тебе надо?.. Вынюхиваешь, шпион?

– Нет, хочу поймать шпиона…

– Ну, это просто… наши выходят трезвые, а спирт выносят в грелках. Шпионы не знают, что такое грелка, поэтому заполняют себя. Но до проходной не успевают добежать, падают и ползут на карачках… Вот тут его и лови.

– И много поймали?

– Десятка полтора!

И я рассказал Ваньке, где ловить шпионов… он пришёл в восторг: глаза заблестели, и он наполнялся добрыми мечтами.

События этого лета насыщены до головокружения…

Поездка в пионерлагерь «Зелёный гай» на Чёрном море… и первая сознательная влюблённость с задержкой поезда – нас в слезах, из объятий не сразу смогли растащить моя мама и пионервожатая.

Поездка в Ростов к доброй бабушке Лене и спокойному Дону, встреча с которыми всегда радость.

Ужасная и бессмысленная гибель Женьки Руднева под колёсами воинского состава… Женька был надёжный друг…

Подготовка в 6‑й класс, заманчивая и тревожная.

Ванька каким‑то образом исчез из памяти и из видимости, будто его не существовало… Трагедия Вани Косякова легла рубцом в моей душе…Он не был мне другом, но был привязан ко мне: «Колян, мне уютно с тобой, ты не отталкиваешь меня, зная, что я из семьи пьяниц и воров».

Несколько слов из будущего…

О судьбе Косяка узнал, вернувшись из армии… В свои одиннадцать лет он загремел в колонию на перевоспитание… и совершил преступление, подобное старшему брату – тюрьма стала его постоянным местом жительства.

Помню: Первомай, у клуба музыка, весёлые лица, мороженое в вафельных стаканчиках… купили, выстояв очередь.

– Когда начну работать и получать деньги, мороженое буду есть каждую неделю… по воскресеньям в кропоткинском парке.

Вкуса жизни из детства другими вкусами его не перебить.

* * *

Взгляд из будущего

Когда мне бывает очень трудно… даже очень‑очень трудно, всегда память вскрывает далёкий диалог с мамой.

– Коля! Приехал! – она выглядела маленькой и беззащитной… или я за годы разлуки вырос?

– Мама!

– Пришла на станцию тебя встречать…

– Ты не могла знать, каким поездом приеду… ни строчки в письме…

– Сердце знает. Здравствуй, Коленька! Форма тебе к лицу…

Мы обнялись, она прильнула поседевшей головой к груди, словно ждала этого все два с половиной года… А мне вспомнилось: маленьким ребёнком в поисках защиты от всевозможных неприятностей втыкался носом в её живот и чувствовал, какая она большая и сильная…

– А помнишь, сынок?..

– Помню, мама, – и мы смеялись тем непринуждённым смехом, будто мы не отрывались друг от друга всю нашу жизнь.

* * *

Он рванул замызганную стёганку, и на чистой и выглаженной гимнастёрке зазвенели и заблестели ордена и медали.

– Ишь, грудь раскрасил под павлиний хвост, а башка опилками набита.

– Цыц, Зойка… глохнуть… научились языком изворачиваться да мужей предавать…

– Дурак вислоухий… Нюрку‑то не позорь, пьяная морда. Кого‑кого, а Нюрку не пачкай грязными словами – терпеливей бабы не было в Гирее.

– Защищала бы бабка‑монашка, а не первая курва…

– Поэтому и защищаю чистоту других – себя не очистишь…

– Э‑э‑э, как вас понять?

– Не надо понимать, верить надо… Ух, как хочется мужика, но чужого не трону… Выпьем, Андрюха, по чарке и топай к Нюрке под одеяло. Нюрка не умеет врать, и чистая она, под её словами кровью распишусь… а сейчас топай и следов не оставляй.

Вернувшись после войны в Гирей, он в ту же секунду получил кличку Однорукий Андрей – одноруких было много, и в Андреях не было недостатка, а вот Однорукий Андрей был единственный.

Через пару лет после всех сражений пуля пробила ему челюсть, и кликуху он получил – Криворотый.

На городском базаре ему не понравился один фронтовик, подвиги которого показались Андрею несколько преувеличенными. Вокруг толпа слушателей, и все верят ему. Андрей возразил хвастуну. Разгорелся спор. Спор не выявил превосходства одного над другим… пришлось прибегнуть к обещаниям.

Андрей поклялся сделать собеседника похожим на себя – нелетающему лётчик две руки – роскошь.

«Лётчик» обязался испортить Андрею полость рта, чтобы он не мучился чисткой зубов.

У этих людей дела не расходились со словами. Сошлись как на дуэли в безлюдном месте, и толпа с восторгом следила за поединком… Щёлкнули предохранители, пара выстрелов… и взятые обязательства были выполнены.

Криворотый не усёк, куда его разлюбезная Анюта затырила самогон. Прополол руками весь сад, как дождём смыло.

Пришлось прибегнуть к услугам соседа. О чём‑то пошептались. И через пару‑тройку минут сосед, как бы невзначай, встречается с Анной. Та, видя мрачное настроение соседа, проявила любопытство. Сосед машет рукой, ещё мучительнее корчит физиономию, мол, тяжело говорить, но говорю:

– Да, вот вчерась спрятал в огороде бутыль с самогоном… зятья должны приехать завтра… найдут, вылакают и никакой работы… Прихожу нынче, опосля утренней изморози, а она треснула от холода, только землю похмелила.

– Го‑осподи! – Нюра рванулась в сад, где Андрей занял наблюдательный пункт в туалете, щели которого позволяли круговой обзор. Цель обнаружена, что означает – несколько дней будут наполнены особым содержанием.

Книги и кино показывали нам войну. Криворотый, множество инвалидов и бетонные глыбы дота подтверждали, что она была.

Дот стоял у подножья холма. Справа в холм врезалась железная дорога. Слева взбиралась вверх шоссейная дорога… Пасть дота должна была орудием большого калибра пригладить к земле всякого неприятеля.

Прокатившаяся по Кубани фашистская лавина ненадолго задержалась у дота… пока не кончились боеприпасы. Стены и перекрытия выдержали, но люди оказались беззащитны – из дота виден памятник на братской могиле.

Прячась от внезапно налетевшей грозы, наткнулся в доте на дядьку Андрея. Он, скорчившись, притулился к стенке и плакал. Из его рассказов помню: он плакал во взрослой жизни, когда прощался с женой, медовый месяц продлился всего неделю, когда получил известие о рождении дочери, когда перед штурмом Праги получили известие о капитуляции Германии. Слёзы не спутаешь с каплями дождя.

Тронул его за плечо. Он отнял руку от лица и узнал меня. В трезвом виде, что бывало очень редко, он не замечал нас, пацанов, и не имел с нами никаких дел. Когда он опьянён до «двухсот граммов» – мы становились лучшими друзьями, и он часами мог рассказывать про войну…

– Перерезать горло – плёвое дело. В одно мгновение набрасываешься коршуном, закрываешь рукой рот, поднимаешь голову к звёздам, и острый нож сам входит между хрящей. В этом деле есть одна гадость: у некоторых фрицев, вероятно, успевают испугаться, резко подкашиваются колени, увлекая за собой тело, а голова в руках и горло открывается, фонтанируя воздух и кровь… брызгая в лицо, залепляя глаза… Оттираться – терять драгоценные секунды, приходится бежать по еле уловимому топоту разведчиков… а коридор – то узкий, полшага в сторону – напорешься на мину. Хрен со мной, но операция может провалиться…

– Дерёшь когти без оглядки. Повернёшься посмотреть на фейерверк – застынешь очарованный, а каждая секунда бега увеличивает шанс на жизнь. Уже слышна свора немецких овчарок и топот солдат. Нужен рывок – ещё полста метров до речки. А за ней легче будет… Взрывы и вспышки света, озаряющие облака, наполняли восторгом, подгоняли нас к речке, а там ждёт машина – до самого фронта… и уже за своим бруствером ещё целый час можно было любоваться салютом.

– Часовой оказался чересчур нервным, долго и шумно брыкался. Зато компания в хате была спокойной. Вероятно, крымские вина погрузили их в невозмутимый сон. Мы вошли, только один офицерик был способен распоряжаться собой – он бесстрашно, но деликатно предложил мне стакан с вином… лицо невинного мальчика. Хотелось забрать его с собой… но здесь были птицы покрупней – полковник с тупорылым лицом. Собрав все документы и оружие, мы погрузили тела, пьяные и сонные, в погреб… вместе с мальчиком. Ребята увезли полковника с трофеями, а мне досталась задача прикрытия. Через пять минут заурчала наша машина, а здесь сохранялась тишина…Еще минута ожидания, за это время обратил внимание, что фрицы научились пользоваться нашими гранеными стаканами… Тишина сохранялась, когда вошёл в лесополосу и когда, пройдя с километр, повернул за гору, а потом загудело, засверкало… Жаль мальчишку… добираться до наших одному скучновато.

– Война – грязь, от которой очиститься невозможно, если она осела в душе, покрыла плотным слоем сердце, нет зашиты для всего организма… Очищение возможно только перед Богом, но нас отучили верить в него.

В сильном опьянении дядя Андрей не видел и не замечал никого в этом мире. Сейчас он был слегка пьян, на лице отразились отрешённость и безысходное одиночество. Когда он увидел меня, его лицо разгладилось и потеплело.

Ему хотелось сказать что‑то важное, что обязательно должно отразиться на моей судьбе.

– Колян, сынок, жизнь не женщина, её не соблазнишь лаской и словами. Для неё надо отдать всё, но и тогда она разборчива, – поучал, находясь в неудобном положении. Вероятно, отогревался, меняя холодный опыт на теплое сочувствие.

– Думалось: соскребу с души грязь – перескажу виденное и пережитое. Слушали… а потом надоел – принимали за нытье и хвастовство. Оставаться наедине с грязью – задыхаться в кошмаре… спасала водка. Иногда казалось, что с отнятой рукой отняли душу, а телесные раны – это разрывы моей чувственности… есть радостное ощущение жизни, и вдруг падение в пропасть – нежелание жить. Война заставила всмотреться в ужасное нутро смерти, выработала безразличие к умирающему телу врага. А преодолевать безразличие к жизни, как ни странно, помогало оружие, умение владеть им и ненависть к фашистским выродкам. Поняв это, понял и другое… Жена Анюта – сильная женщина. Она перенесла больше, чем я на фронте – к нечеловеческому напряжению и смерти можно привыкнуть. На «большой земле» силы отбирают горе и страдания… и неумение ждать… Коля, когда научишься ждать, преодолеешь всё на свете… Я этому не научился и не принёс Анюте счастья…

Пару лет Андрей жил в одиночестве – решился не мучить жену и детей. Его стали видеть реже шляющимся по улицам Гирея. Говорили: прикупал на всю пенсию самогона и харчей и не вылазил из своей конуры до уничтожения всего запаса.

Однажды по пьянке произошло возгорание: сгорела хатёнка, обгорели ноги до костей, но жизнь не остановилась. После госпиталя его без ног на коляске-платформе определили в Дом инвалидов. Существующей обстановки он выдержал чуть более месяца – там не было возможности выпить, и, самое страшное, стали лечить от этого желания. И он сбежал… без коляски…

Через семь дней первой его увидела соседка – он заполз к ней во двор через огород. И, зная её сговорчивость, попросил стакан самогона и сходить за Нюркой. Соседка ушла, Андрей с жадностью выцедил первачок и… больше никто не видел его живым.