Граф Феникс. Калиостро

© ООО «Издательство «Вече», 2021

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2021

ООО «Издательство «Вече»

http://www.veche.ru

Об авторе

Николай Александрович Энгельгардт, русский писатель, поэт, публицист, литературный критик, родился в Санкт-Петербурге 3 (15) февраля 1867 г. Отцом его был Александр Николаевич Энгельгардт – ученый-агрохимик, профессор Санкт-Петербургского земледельческого института, автор популярных в конце позапрошлого века «Писем из деревни» (кстати, не раз переиздававшихся в СССР и Российской Федерации), исповедовавший народнические взгляды. В какой-то степени это мировоззрение отразилось и в жизненной философии сына. Мать, Анна Николаевна, в девичестве Макарова, была писательницей, переводчицей, филологом. Литературный дар, безусловно, был передан сыну матерью. Заметное влияние на Николая оказал старший брат Михаил, исключенный за участие в студенческих волнениях из университета и сосланный в Сибирь. В зрелом возрасте Михаил выступал то как переводчик, то как популяризатор науки, то как независимый самостоятельный мыслитель. К произведениям философского жанра принадлежат такие его сочинения, как «Прогресс как эволюция жестокости», «Вечный мир и разоружение», «Вредные и благородные расы» и др.

Николай Энгельгардт закончил Смоленскую гимназию и поступил в Лесной институт, но бросил его, занявшись литературным творчеством. Он писал под псевдонимом Гард стихи и сказки. Первый поэтический сборник выпустил в 1890 г. Книга получила высокую оценку К.Д. Бальмонта, назвавшего Энгельгардта «истинным поэтом», «мечтателем», «умницей». А Бальмонта трудно упрекнуть в излишней пристрастности, потому как в 1894 г. Николай сочетался браком с бывшей женой поэта Ларисой Михайловной Гарелиной (Бальмонт). Наряду с поэтическим творчеством развивался и публицистический талант писателя. Он сотрудничал в «Санкт-Петербургских ведомостях», «Вестнике иностранной литературы», «Неделе», «Русском вестнике», суворинском «Новом времени» (1897–1904); а в 1906 г. очень недолго был главным редактором еженедельника «Новая Россия». Всего, как вспоминал Н.А. Энгельгардт позднее, он сотрудничал до октября 1917 г. в 25 журналах. В 1902–1903 гг. он выпустил двухтомную «Историю русской литературы XIX столетия». Выпуск книги был встречен литературной общественностью неоднозначно ввиду пристрастности ряда оценок и оригинальности критических взглядов автора. «История» даже вызвала контрвыпад со стороны Владимира Добролюбова, посчитавшего, что задето имя его брата, Н.А. Добролюбова, и других писателей-разночинцев.

Взрыв русской революции 1905–1907 гг. подтолкнул Н.А. Энгельгардта к монархистам и националистам; некоторые исследователи даже объявляют его союзником черносотенцев. Он был одним из учредителей Русского Собрания (РС), а в 1906 г. около полугода исполнял обязанности председателя Совета РС. После Первой русской революции, и даже немного раньше, Энгельгардт обращается к жанру исторического романа. В 1908 г. в «Голосе Москвы» он начинает публиковать роман «Московское рушение. Из эпохи Петра Великого», но публикация оборвалась по окончании второй части книги. Среди произведений писателя стоит отметить роман из эпохи императора Павла I «Окровавленный трон», «Екатерининский колосс» и «Граф Феникс». Романы и повести писателя в основном публиковались в журнале «Исторический вестник». Издавать их отдельными книгами Энгельгардт почему-то не стал, кроме повести «Огненная купель», выпущенной в 1916 г. В Советской России пробивался случайными заработками: в 1918–1919 гг. читал лекции в Институте живого слова в Петрограде, потом работал в Политпросвете, выступая с лекциями по истории литературы на вечерних курсах, работал на заводе, участвовал в переписи 1920 г. С 1921 г. стал «ученым библиографом» при фундаментальной библиотеке Государственного института опытной агрономии, поскольку имел диплом агронома. Последним его печатным трудом была статья «Мелодика тургеневской прозы» в сборнике, посвященном И.С. Тургеневу (1923). Одно время писатель увлекся сочинением драматических произведений, но лишь одна его пьеса – «Любительница Голубой Мечты» (1917) – была поставлена на сцене Передвижного театра (1922). Попытки заинтересовать серьезную труппу (Александрийский театр), которые он предпринимал вплоть до 1935 г., терпели по разным причинам неудачу. В 1934–1939 гг. писатель работал над мемуарами, отрывок из которых был опубликован только в 1998 г. в 24 томе исторического альманаха «Минувшее». Умер Николай Александрович Энгельгардт в суровую блокадную зиму 1942 г… В тот же год оборвалась жизнь и его дочери Анны, второй жены Н.С. Гумилева.

А.Г. Москвин

Избранная библиография Н.А. Энгельгардта:

«Стихотворения» (1890)

«Окровавленный трон» (1907)

«Екатерининский колосс» (1908)

«Граф Феникс» (1909)

«Давние эпизоды» (1911)

«Огненная купель» (1916)

Предисловие

Мы хотим ввести вас, почтенней читатель, в «подполье» XVIII века, познакомить с таинственными сообществами, отростки которых опутывали Европу. Движущей силой этих сообществ, связанных клятвами, странными ритуалами, узнававших друг друга при помощи секретных слов, знаков, рукопожатий, было веяние духа времени, предчувствие кружения старых форм жизни. Россия не осталась чуждой этому движению. И в ней работали таинственные строители. В золотой, сверкающей бриллиантами толпе вельмож северной Семирамиды^[1] скользили странные тени, люди пасмурные, одетые в темное платье, сторонящиеся оргий. Эти тени собирались где-то в «подполье»… И великий поэт той эпохи выразил внутреннее противоречие блестящего царствования в беседе предостерегающего голоса с сибаритом, покоящимся на лоне сладострастия.

 
Проснися, сибарит!^[2] Ты спишь
Иль только в сладкой неге дремлешь,
Несчастных голосу не внемлешь…
«…Мне миг покоя моего
Дороже, чем в исторьи веки;
Жить для себя лишь одного,
Лишь радостей уметь пить реки,
 
 
Лишь ветром плыть, несть чернь ярмом;
Стыд, совесть – слабых душ тревога!..
Нет добродетели! Нет… Бога».
Злодей, увы! – И грянул гром.
 

Да, гром грянул, молния пала, но, сокрушив трон Людовика XVI, она миновала престол урожденной Ангальт-Цербстской принцессы. Екатерина спокойно кончила свои дни среди бар-сибаритов и безгласных рабов. Но именно монархи и принцы крови стояли во главе тех тайных обществ и орденов, целью которых было уничтожение всяких титулов, всякого кастового неравенства. Ослепленные, обманутые, эти принцы вместе со многими аристократами брали в руки символический молоток и надевали символический передник грядущего царства буржуазии и демократии.

Преображение Европы готовилось издавна, предчувствия его мы читаем у поэтов и драматургов XVIII века. Творец изящных, игривых оперетт-комедий Фавар^[3] вдруг произносит со сцены устами невольницы гарема пророческие слова, обращая их к партеру с беспечными пудреными маркизами и аббатами, к ложам, где улыбаются принцы и сеньоры Франции: «Все ваши величия – маскарад, детская игра – все ваши предприятия; когда упадет занавес, императоры и подданные – все окажутся равными и товарищами».

Огромную роль тайных обществ и орденов XVIII века в подготовке революции признает, например, Луи Блан^[4]. Накануне французской революции сообщество, составленное из людей всех наций, религий, состояний, связанное клятвой хранить тайну и условными символическими знаками, – масонство – распространилось по всей Европе. Масоны внушали смутный страх наиболее подозрительным правительствам. Папа Климент XII предал их орден анафеме; их преследовала инквизиция; их гнали в Неаполе; в 1779 году, когда происходит действие нашего романа, с кафедры собора в Экс-ла-Шапель доминиканец Гренеман и капуцин Шуф в проповедях называли франкмасонов «предшественниками Антихриста», а Сорбонна в лице факультета теологии объявила их «достойными вечных мук», но в дни Вольтера и энциклопедистов уже не решились предложить целение материальным огнем. А принцы, правители и аристократы во имя толерантности и просвещения становились во главе ордена: в Германии то был Фридрих Великий, во Франции гроссмейстером ордена еще в 1772 году стал герцог Шартрский, будущий Филипп Эгалите, друг Дантона… На страницах масонского катехизиса говорится, что масонство не только имеет покровителями и членами «сыновей наших королей», в списках своих оно вообще видит имена величайших принцев Европы и прекраснейших гениев мира, каковы Фридрихи, Гельвеции, Вольтеры, Лаланды и т. д. Большинство будущих героев революции были масонами, как указывает Луи Блан: Тара, Камилл Демулен, Дантон, Петион – члены ложи «Девяти сестер» и др. Но особое развитие приняли тайные общества, когда в 1776 году двадцативосьмилетний профессор канонического права Вейсгаупт создал «систему иллюминизма», цель которой была низвергнуть все политическое и гражданское устройство мира и «сделать из рода человеческого – без различия наций, званий, профессий – одну счастливую и добрую семью».

Цели иллюминизма были близки к масонству, в катехизисе которого на вопрос: «Скажи мне, кто такой масон?» – следовал ответ: «Свободный человек, верный законам, брат и друг королей и пастухов, когда они добродетельны»… Доктрина естественного закона, проповедуемая Руссо, вдохновляла и Вейсгаупта, и маркиза де Сен-Мартена. Титулы и происхождение не имели значения. «Священное тройное число» – «свобода, равенство и братство» – лежало в основе каббалистики^[5] всех этих сообществ: масонов, иллюминатов, мартинистов, сведенборгианцев, тамплиеров^[6], ноехитов, розенкрейцеров и тех «эклектических систем», которые скоро составились из всех «отростков» странного древа тайны, укоренившегося во многих государствах и раскидавшего ветви на весь земной шар.

Правда, гонимые отцы иезуиты тоже организовали свое масонство, четыре высших градуса которого соответствовали четырем разрядам самих членов Иисусова ордена, а Вейсгаупт как воспитанник иезуитов, хотя и проникшийся к ним неугасимой ненавистью, внес все приемы отцов в свою организацию. Тогда явилась какая-то таинственная, вездесущая администрация, о которой так часто говорят писатели XVIII века: «братья исследователи», «вкрадывающиеся братья» шпионили во всех центрах Европы, при всех дворах, во всех учреждениях имели «своих людей»: неуловимые доносчики быстро, как по телеграфу, передавали из одного места в другое секреты, выведанные при дворах, в коллегиях, канцеляриях, судах, консисториях. В столицах проживали какие-то таинственные путешественники; их настоящее имя, происхождение и звание, цель их пребывания, источник огромных средств, которыми они располагали, были загадкой для всех. То были медики, алхимики, вызыватели духов и мистагоги.

Эти агенты «подполья» при каждом переезде в новую страну меняли имя, часто распуская слух о своей смерти в старом облике. По всему миру летал таинственный, легендарный феникс, сгорал и возрождался вновь. В гуманистические идеи, в политический фанатизм, в восторженный мистицизм возрождения, освобождения и преображения мира и человека влилась при этом муть шарлатанства, пройдошества, честолюбия и алчности к влиянию и золоту. В числе этих агентов «подполья» XVIII века был и знаменитый Калиостро, непостижимая смесь гения и низости, знаний и невежества, великодушия и пройдошества, авантюрист и миссионер, жрец тайны, алхимик и врач, «умеющий читать сверкающую книгу небес». Калиостро появляется в различных странах под разными именами. В 1779 году он явился в Петербург и прожил здесь около девяти месяцев. Этот именно эпизод и взят темой нашего романа.

В петербургском обществе тогда господствовал фривольный и насмешливый атеизм во вкусе Вольтера. Обряды церкви соблюдались лишь для приличия, «для людей». Императрица-вольтерьянка, поклонница и воспитанница методически ясной и поверхностной доктрины энциклопедистов, либералка для Европы, феодалка у себя дома, хитрая и ловкая, не терпела мистической темноты. Но в Гатчине находился «малый двор» ее сына. Уже из одного духа противоречия все отвергаемое «большим двором» имело успех при «малом». Мистицизм и таинственное были в высшей степени близки причудливому, странному, мечтательно-романтическому характеру Павла Петровича.

Письма цесаревича к митрополиту Московскому, красноречивому Платону^[7], обыкновенно благословлявшему аристократических дам, знаменуя (крест) благоуханной живой (розой), письма эти показывают в Павле Петровиче глубоко религиозного человека. Он стремился к Богу с экстазом, с пламенным мистицизмом. Это настроение Павла делало его отзывчивым к тем течениям европейской мысли, которые вели к увлечению оккультными знаниями, к духовидению, к общению с другими мирами. Рядом со скептической системой, и отчасти как реакция на нее, всех объяла тогда странная жажда чудесного. Сухой рационализм, безличный, абстрактный Бог философов не отвечали страстным исканиям идеала, буре закипающих революционных чувств. Мистицизм особенно развился в Германии. Лафатером^[8] и Сведенборгом^[9] увлекались все. Возникли бесчисленные мистические ассоциации и оккультные общества. Но дух века превращал их в горнила грядущего европейского переворота. Секта теософов, принявшая средневековое наименование Розы и Креста^[10], в лице Шрепфера, открывшего в 1772 году ложу в Лейпциге, привлекла множество адептов; идеи розенкрейцеров привил великой ложе Берлина теософ и шарлатан Веллнер.

Это странное состояние умов перешло и в Россию. Доктрины теософов проникли из Германии в замки курляндских баронов: там занимались вызыванием духов, астрологией, алхимией, магией. Далее мистические учения распространились в Петербурге и Москве. Здесь увлеклись мечтаниями Сведенборга. Еще около 1765 года знаменитый адепт магии, составитель гороскопов и вызыватель духов граф де Сен-Жермен^[11] волновал чудесными историями своими аристократию Петербурга. В 1779 году Петербург посетил Месмер^[12] и увлек многих темным учением о мировой жидкости, о цепи живых существ, о токах, скопляемых сильной волей человека. Только и говорили, что о чудесных исцелениях, совершенных Месмером. Скоро масонские ложи чрезвычайно размножились. П. Дешамп в одном из своих сочинений утверждал, что в 1787 году в России считалось 145 лож, а в Польше – 75. Особенно сильно было влияние на русское масонство Сен-Мартена^[13]. Книга его «О заблуждении и истине» была переведена, хотя и с пропусками многих мест, на русский язык.

Мечтательный, экзальтированный великий князь Павел Петрович увлекся мистикой: он любил мистерии, оккультные ассоциации, адептов и книги, проповедовавшие эти идеи. К тому же все принцы той эпохи знались с очарователями. Шведский король был напитан мистикой и окружен ясновидящими; его брат герцог Зюдерманландский по ночам в пустынных парках совершал таинственные заклинания. Интимным другом Павла Петровича, ведшим с ним сердечную переписку, был прусский король Фридрих-Вильгельм, всецело преданный теургии^[14] и герметическим наукам, который, едва вступив на престол, окружил себя магами, духовидцами и теософами. Два авантюриста высокой марки, Веллнер и Бишофвердер, наставляли наследника Фридриха Великого в оккультных науках. Влияние розенкрейцеров и роль престидижитаторов^[15] в Европе была огромна. Павел Петрович, несомненно, находился под сильнейшим влиянием берлинских иллюминатов. Кроме того, во время заграничного путешествия он посетил в Швейцарии Лафатера и потом переписывался с ним. Что касается Сен-Мартена, то он был весьма близок с августейшим семейством герцогов Вюртемберг-Монбельяров. Сен-Мартен имел в числе наиболее усердных учеников многих членов высшей аристократии. Одним из многочисленных русских друзей основателя секты мартинистов, приобретенных им в Лондоне, был Кошелев. Последний и представил Сен-Мартена ко двору замка Монбельяров; августейшая родительница Марии Федоровны^[16] прониклась к нему обожанием. Философ, русский вельможа и принцесса завтракали втроем в гроте Этюпа и вели сладостную беседу.

Насколько велико было влияние герметизма^[17] и теософии на русскую аристократию, видно из того, что оно продолжалось и в XIX веке, даже еще в царствование императора Николая Павловича. «Влияние энциклопедистов на двор Екатерины II миновало, уступив место разного рода попыткам, – говорит в своих воспоминаниях граф В.А. Соллогуб. – Возникли идеологи, мыслители, искатели социальной правды и даже философского камня, что, впрочем, одно и то же… С трудом верится, чтобы целое поколение отборных умов могло углубляться не только в изучение халдейской премудрости^[18] и формул умозрительной символистики, но еще серьезно занималось алхимическими препаратами, основанными на Меркурии и имеющими целью создать золото.

После тестя моего, графа Михаила Юрьевича Виельгорского, осталось несколько тысяч книг герметического содержания. Большая часть этой драгоценной библиотеки поступила в императорскую публичную библиотеку… Некоторую часть я имел случай отыскать в амбаре курского имения вместе с разными каббалистическими рукописями и частными письмами масонского содержания. Это собрание… указывает на переход герметизма к иллюминизму, к мистицизму, к пиетизму, а впоследствии дело довели к скептицизму, к либерализму, к гегелизму, к коммунизму и к нигилизму, уже мечтавшему о терроризме. Любопытно было бы проследить, как каждый новый ток мышления возбуждал восторг и казался последним словом отвлеченной мудрости».

Действительно, идеи мистиков-масонов XVIII века содержали начала всех последующих «токов мышления», по меткому выражению графа Соллогуба. Так, просматривая в публичной библиотеке инвентарную опись книг графа Виельгорского, мы нашли латинский трактат – полную систему философского нигилизма, изданный в Венеции в 1734 году.

Что касается коммунизма, то в собрании французских и голландских масонских песен, первое издание которого вышло в 1766 году, находим такой гимн: «Когда под властию Астреи невинность направляла наши стопы, более не видно было битв и земля не поглощала мертвецов. И вот причина тому, братья: весь человек был истинным масоном! Великий и малый, чтобы быть счастливыми, без всякой жалобы и недовольства делили тогда между собою блага, производимые природой…»

Коммунистический принцип полюбовного раздела продуктов труда между работниками, между великими и малыми ярко выражен в этой старинной песне.

Николай Энгельгардт

Часть первая

…Вы слышали о графе Сен-Жермене, о котором рассказывают так много чудесного… Над ним смеялись, как над шарлатаном, а Казанова^[19] в своих Записках говорит, что он был шпион; впрочем, Сен-Жермен, несмотря на свою таинственность, имел очень почтенную наружность и был в обществе человек очень любезный.

Пиковая дама

Маркиз Пеллегрини и сиер Бабю

В первых числах мая месяца 1779 года в седьмом часу утра по Невской перспективе от старой Московской дороги мимо литовских огородов шел человек, не возбуждавший ничьего внимания, тем более что в столь ранний час некому было любопытствовать. Столица северной Семирамиды покоилась еще беспечным сном. Попадался лишь рабочий люд, охтинские поселянки в их чухонских нарядах спешили с кувшинами молока, да хозяйки попроще поднялись, чтоб закупить с возов раньше других припасы с уступкой для почина. Даже слуги богатых домов теперь спали, равно как и чиновники, хотя по регламенту им уже пора было чинить перья и доставать бумаги. Сладко спали и молодые гвардейцы в караулах, беспечно совлекши с себя амуницию и примостившись на мягких креслах и софах, присланных им на абвахты и в кордегардии попечительными домашними.

В счастливое время царствования мудрой Астреи бог Морфей^[20] вместе с Фортуной занимали главное место в капище избалованных петербуржцев. Лишь приказная тля, ябедники, крапивное семя в халатах, с подвязанными зубами, с суконными мешками под мышкой и с чернильными пузырьками на шнурках, зацепленными за пуговицы, спешили в присутственные места, в палаты правосудия ловить столь же мелкотравчатых ранних клиентов, да просители и просительницы: вдовы, инвалиды на деревянных ногах, а также заимодавцы пробирались на пышные крыльца под фронтоны вельмож и бар, имея в виду проникнуть в передние, лишь только подымутся ленивый привратник и жирный дворецкий.

Приятное весеннее утро бодрило и веселило идущих по Невской перспективе. Свежий ветерок тянул со взморья и перебирал листы старых берез и лип, в два ряда росших вдоль длиннейшей столичной улицы.

Человек, не возбуждавший, как уже сказано, ничьего внимания, шел под деревьями мерным, торжественным и неспешным шагом. Среднего роста, он был необыкновенно широк и дюж в плечах, и вообще его можно было назвать квадратным – и большая голова на бычьей, короткой и толстой, шее, и грудь, и спина – все у него казалось квадратным. Поярковая черная шляпа с тремя загнутыми краями на манер пирога расстегая не имела никаких украшений, кроме небольшой розетки из лент зеленого и красного цвета. Локоны сырцового парика были упрятаны сзади в черный кошелек. С плеч спускался черный же длинный женевский плащ. Под ним виден был синий, грубого сукна, поношенный бастрак – род куртки, запрятанной в короткие штаны. Серые чулки обтягивали замечательно толстые икры и коленки не по росту коротких ног. Огромные ступни покоились в башмаках с квадратными носками и стальными пряжками. Человек этот обладал порядочным животом и необыкновенно белыми, красивыми, аристократическими, с тонкими пальцами кистями рук, украшенных дорогими кружевными манжетами и перстнями. Руки совсем не соответствовали его вульгарной фигуре.

Как сказано, шел человек медленно, выступая важно, причем обращал лицо свое к небу, навстречу утренним лучам весеннего солнца и опираясь на короткую трость с агатовым набалдашником. Повернутое к солнцу лицо незнакомца можно было хорошо разглядеть. Оливковый отлив бритых щек и губ и большие темные глаза обличали в нем южанина, а весь облик – иностранца, вернее всего, итальянца. Лоб его был широк, с сильно развитыми надбровными шишками. Черные брови выгибались двумя правильными дугами. Вообще верхняя часть лица его была красива и благородного склада. А нос – приплюснутый, как у готтентота^[21], с широкими круглыми ноздрями. Небольшой рот сложен сердечком и окружен складками жирных щек и двойного подбородка, соединявшегося с шеей отложениями жира. Нижняя часть лица поэтому имела крайне незначительное и даже пошлое выражение. Когда большие темные глаза иностранец обращал к небу и солнцу, то созерцательная мечтательность делала его взгляд мягким. Но едва опускал взор к предметам земного горизонта, зрачки его расширялись, как у кошки, и глаза принимали подозрительное и скаредное выражение.

Незнакомец дошел наконец до Владимирской, где помещался Обжорный ряд, посещаемый преимущественно простым людом. Тут сидели у лотков бабы, предлагая пироги с печенкой, луком, перцем, жареную рыбу, вареное мясо; стояли обмотанные тряпьем медные бадьи со сбитнем, и лихие сбитенщики зазывали виршами неприхотливых потребителей горячего, пенистого, пахнущего мятой и полынью народного напитка; из горшков, прикрытых собственными телесами дебелых торговок, можно было получить в поливанную плошку суточных щей с приложением ковриги решетного хлеба^[22], угощались и ситником с патокой. Трудовой народ, чернорабочие, со следами их профессии на платье, дворовые, крепостные ремесленники на оброке и разный затрапезный и шляющийся люд густо толпился в Обжорном и подкреплялся на две копейки медью ранним завтраком, согревая желудки перед началом дневного труда или безделья.

Свернув с перспективы, незнакомец смешался с простонародной толпой столь естественно, как бы он сам принадлежал к ней. Видимо, он был бы своим в любой толпе европейского города, будь то матросы приморского порта или каменщики, или другой рабочий люд. Он раздвигал стоявших ловкими, привычными движениями дюжих плеч, не возбуждая у окружающих ни удивления, ни внимания к своей особе. Скоро он очутился у лотка с масляными, пахучими пирогами. На грубом своеобразном французском языке, дополняя речь быстрыми, одушевленными жестами тонких белых пальцев, незнакомец отлично изъяснял бабе-пирожнице, столь же замасляной, как и ее товар, что ему требуется, и был понят, видимо, совершенно удовлетворительно. Баба подала ему огромный пирог и плеснула из горшка в плошку горячих щей. Присев на тумбу, мужчина принялся с видимым удовольствием насыщаться неприхотливой снедью.

Насытившись, он вытер рот и засаленные пальцы тонким дорогим платком, заплатил что требовалось, предложив торговке взять монету из горсти медных, протянутых ей на ладони, и затем спокойно выбрался из толпы и двинулся дальше по перспективе. Он шел, не останавливаясь, мимо магазинов мод, мимо кирок и домов с гербами, мимо палат бар, свернул затем на Мойку с берегами, заросшими зеленой муравой и укрепленными рядами вбитых внизу черных свай. И, наконец, достиг площадки перед Синим мостом с гранитными башенками и покрашенными в синюю краску цепями и балясинами деревянных перил. Здесь производился торг людьми, как семьями, так и в розницу, несмотря на воспрещающий последнее указ человеколюбивой императрицы, а также и наем вольных и отпущенных господами на оброк.

Сей род невольничьего рынка посреди столицы поразил бы не привыкшего к ужасающим злоупотреблениям крепостного права странными и часто трагическими картинами. Тут важные управляющие выбирали из толпы подходящих людей на черные работы, а так же и выискивали искусных ремесленников, музыкантов, живописцев, танцоров; покупали девушек, осматривая их с истинно восточной бесцеремонностью: степной помещик искал годных в актрисы для заводимого им в подражание важным барам домашнего театра, а может быть, и для своего гарема; старая барыня в сопровождении ливрейного лакея выбирала мастериц-рукодельниц, кружевниц и белошвеек; проигравшийся щеголь явился с заспанным малым – отпущенным с ним из дому провинциальным слугой и, поставив его в ряд, делал вид, что пришел совсем не для продажи человека, – и это показывало, что в обществе начинало распространяться понимание гнусности рабовладения. Но большинство продавало и покупало совершенно спокойно, с обычным при всякой продаже одушевлением, торгуясь, расхваливая или пороча товар, уступая и набавляя, как будто речь шла не о живых человеческих душах. Да это и были лишь «ревизские души».

Душераздирающие сцены происходили, когда разлучали супругов или мать с ее детьми или продавали старуху-бабушку отдельно от внучат…

Незнакомец, казалось, с негодованием наблюдал за происходившим, прохаживаясь по площадке между оживленными группами покупающих и продающих живой товар. Вдруг громкое французское восклицание раздалось за его спиной:

– Господин маркиз! Господин маркиз Пеллегрини! Вас ли я вижу?

Названный маркизом незнакомец живо обернулся. Перед ним стоял одетый в ливрейный кафтан с большими гербовыми пуговицами, но при шпаге, с пышным жабо и манжетами, в пышном парике с плюмажем невысокий, тощий и носатый человек с двумя крупными бородавками на лбу и на щеке. Он радостно улыбался и потирал руки.

– Сиер Бабю? Вот счастливая встреча! – сказал маркиз, широким жестом протягивая руку господину в кафтане.

Тот вложил в нее свою, и несколько мгновений они стояли, обмениваясь рукопожатиями и многозначительно улыбаясь.

– Давно ли вы пожаловали в Петербург, господин маркиз? – спросил наконец Бабю.

– Не слишком давно, – уклончиво отвечал Пеллегрини.

– Не слишком! Ха! Но слишком много воды утекло с тех пор, как мы встречались с вами в Париже! – оживленно говорил Бабю. – Колесо фортуны несколько раз оборачивалось для меня то верхом, то низом, и вот я очутился в этой странной столице просвещения и варварства.

– И что же, вы хорошо устроились здесь, сиер Бабю?

– Не могу пожаловаться. Я имею весьма почетное положение и выгодное место.

– А именно?

– Я состою главным кондитером при поварнях господина Бецкого^[23]. Это один из первейших вельмож Петербурга и лицо, приближенное к императрице, – важно объяснил Бабю.

– Знаю, – кивнул маркиз. – Очень рад, что вы нашли применение своим кулинарным талантам и знаниям. Но помните, в Париже, когда я встретился с вами, иные намерения вас увлекали, любезный мой Бабю. Вы искали возможности приблизиться к источнику любомудрия и стать в ряды благотворителей человечества, работая на преображение мира по планам высшего художества.

– Да, да! Я все это помню, господин маркиз, и былые стремления не угасли у меня в груди. О, если б вы знали, как меня тяготит необходимость быть слугой! Но вы знаете, что у меня престарелые родители, братья и сестры. Я добрый сын, добрый отец, добрый муж, добрый друг и добрый гражданин, господин маркиз. И вот я принужден был направиться в варварскую Россию, где многие соотечественники, как я знал, нажились возле расточительных вельмож. Отложив в сторону любомудрие и благотворение, я занялся кондитерским искусством.

– Впрочем, честное ремесло не может мешать великому делу любомудрия, – сказал успокоительно Пеллегрини. – Тем более что я слышал о Бецком как о вельможе просвещенном.

– Да, это почтенный старец. Он творец всех благотворительных учреждений для девиц, для кадетов, Академии художеств, Воспитательного дома. Но, конечно, скромный кондитер Бабю не может привлечь внимания сего вельможи: он не подозревает о высоких стремлениях того, кто готовит к его столу торты, кремы, сооружает сахарные и карамельные замки и воздвигает храмы из желе и мусса!.. Впрочем, здесь много соотечественников среди прислуги богатых домов, и мы составляем свой клуб, где отдыхаем за поучительными беседами и невинными увеселениями. Многие из нас деятельно служат музам. Но сами вы, господин маркиз? Если позволите спросить, с какой целью пожаловали в Петербург?

Пеллегрини с важностью взял кондитера под руку и заговорил внушительно:

– Милейший мой сиер Бабю! Вы знаете, что лишь высшие цели благотворения человечеству руководят мной. Взор служителей истины и добродетели, строителей великого храма свободы, равенства и братства обращен на сию несчастную страну, где сгустел мрак невежества, где дикое самовластие опирает стопы о тлетворное рабство. От сих-то неизвестных благотворителей прибыл я сюда с высокими полномочиями, чрезвычайными силами, наставлениями, рекомендациями, чтобы потрясти царство застоя, внести сияние света во тьму, пролить елей на раны страждущих, объединить людей доброй воли, сокрушить или хотя бы ослабить цепи, лежащие на рабах, и преподать самой властительнице порабощенных миллионов великие истины! Взгляните, сиер Бабю, – продолжал он воодушевленно, – взгляните вокруг себя! Здесь, не стесняясь, идет торг людьми. Спокойно продают и покупают живые души человеческие! Взор мерзится сим скаредным и преступным зрелищем! И это совершается в столице могущественнейшей монархии, которую прославляют философы века, прельщенные ее золотом и лестью. Пусть бы пожаловал сюда господин Вольтер, который расточал передо мной столько похвал русской государыне во время моей беседы с ним перед отъездом в пределы Севера!