Холостяцкие откровения

Не торопитесь, господа, осуждать эту женщину. Вспомните библейское сказание. Когда к Иисусу подвели прелюбодейку, с какими словами он обратился к жаждущей крови и мести толпе?.. Вот именно: "Тот, кто без греха, пусть первым бросит в нее камень". Не нашлось такого, разошлись все в безмолвии с остывшими и опущенными головами. Давайте же и мы остынем и попытаемся постичь противоречивую, непростую и в то же время богатую палитру ее характера, заглянуть в ее внутренний мир, опираясь на ее собственные воспоминания, вернее, часть воспоминаний, случайно обнаруженных Славиком в кладовке, среди старых, пожелтевших бумаг, когда самой матушки уже, к сожалению, не было в живых. С любовью, трепетным волнением и благодарностью читал сын эти несколько уцелевших пожелтевших тетрадных страниц, исписанных до боли знакомым, родным ему почерком.

"Родилась я в Горьковской области в деревне Волчихе 36-го года 13 октября. Годы тогда были трудные, в деревнях боролись с кулаками; часто испытывали люди голод, есть было нечего. Воспитывалась, то есть росла я у бабушки с дедушкой. Отец с нами не жил, а мать в то время работала на лесозаготовках и торфоразработках, позднее переехала в Горький, где устроилась на завод… Да, время было тяжелое, но, тем не менее, очень интересное.

Помню, маленькой, в 5-6 лет, когда долго не было дождей, ходили мы с детворой летом под праздники за четырнадцать-пятнадцать километров молиться на родничок. Случалось, что и всей деревней шли туда с иконами, чтобы Бог дал дождя. После этого дожди шли теплые, проливные и с грозами. Помню, как только начиналась гроза, мы закрывали окна, двери на защелку и вместе с бабушкой забивались в темном углу. Притаимся и ждем, когда гроза пройдет, бабушка тем временем все окна перекрестит. Ну а после грозы все мальчишки и девчонки выскакивали из домов и с криками, смеясь, бегали по лужам босиком. А дождевая вода такая приятная, чистая. Все быстро росло на земле… Придем, значит, заляпанные, мокрые домой с сестрой, но бабушка нас не ругала, мы ее очень любили. Вот у деда характер был жесткий. Однажды он больно побил меня за то, что я не выполола свою грядку. Нас, маленьких, у них было трое – я, сестренка и их поздняя, самая младшая дочка; так вот, дед нам на троих распределял фронт работ, в том числе и грядки для обработки. Задание нам дед давал регулярно, и если мы его выполняли, то он нас благодарил и просил бабушку, чтобы она нам по яйцу испекла. Та с радостью делала.

В ожидании престольных праздников, например, перед Троицей, всей ребятней отправлялись в лес за цветами. Рвали ландыши, незабудки, траву. Ломали клен, ясень. Конечно, делали это так, чтобы лесник не поймал. Бывало, принесешь дары леса в хату и начинаешь кругом расставлять цветы в банках с водой и кустами обвешивать, причем не только внутри, но и снаружи избы. Пол также травой настилали. Одевали на себя самые лучшие платья, полушалки. Бабушка разных пирогов напечет, и в праздник нам было очень сытно. Так вот щедро, по обычаю встречали мы все праздники. А вечерами парни и девушки шли гулять на улицу, играли на балалайках и гармошках. Веселились до утра. А утром, если еще удавалось немножко прилечь, вздремнуть, надо было раненько вставать и идти в лес за дровами или что-то другое по хозяйству выполнять, чтобы день не прошел даром.

Взрослое население трудилось в колхозе. Но колхоз наш был очень бедный, работали за "палочки", денег колхозникам не давали. Но вот налоги ох какие брали! Там была такая местная власть, которая что хотела, то и вытворяла… Мне было шесть лет или около этого, точно не могу вспомнить, пришли к нам за налогом. А у бабушки на ту пору ни копейки не было. И дедушка был на фронте. Чем платить?.. Бабушка плачет, причитает: нет, мол, у меня ничего – ни денег, ни продовольствия. А они все на своем стоят: "Как так нет, давай, и все тут, иначе меры будем принимать!" И приняли: вывели со двора последнюю пару овец, а из сундука подчистую забрали наши вещи. Я тогда сидела, спрятавшись в кустах, в огороде, дрожала от страха и видела, как бабушка со слезами на глазах упала им в ноги, умоляла: "Пощадите Христа ради, чем же мне детишек кормить…" Но ее причитания были напрасны: все наше нехитрое добро пропало. На другой день бабушка говорит: "Что же нам теперь делать?!. Берите, девоньки, сумки и ступайте собирать милостыньку. Глядишь, с Божьей и людской помощью выкарабкаемся как-нибудь." Так мы и стали ходить по дворам, просить Христа ради. А бабушка с двумя старшими дочерьми отправлялись в лес за 14 километров, заготавливали дрова и всю зиму меняли их на картошку… Когда вновь пришли представители за налогами и попытались было заглянуть в погреб, бабушка схватила топор и вне себя от ярости громко предупредила: "Вот только суньтесь – полетят ваши головы с плеч. Мне все равно терять нечего: или от голоду с детками подыхать, или в тюрьме по вашей милости. Вот вам – Бог, а вот – порог." Один вроде попытался возмущаться: какая, мол, наглость, оказание сопротивления при исполнении, но другой представитель вовремя его остановил: "Да оставь ты ее, не видишь что ли – чумная. Хрен с ними, пошли отсель." А бабушке после их ухода плохо стало с сердцем от такого нервного перенапряжения. Уложили ее. Хорошо, что в итоге все благополучно окончилось…

Летом спасали нас ягоды, грибы, лебеда, клевер. Лебеду, как и гнилую картошку, сушили, а потом через самодельную машинку протирали и просеивали. И бабка из полученной массы пекла лепешки. Так вот и выживали.

Лаптишек не было поначалу, нечего было обуть на ноги и потому до глубокой осени ходили босиком. Но потом наша спасительница бабушка и лапти научилась плести. Но прежде нам, маленьким, надо было сходить в лес, добыть лыко и обработать его. До сих пор кажется невероятным, как нам удавалось без мужчин обходиться?!

Старшая дочь бабушки Настя (за ее заботливый, ласковый характер мы, малолетние, называли ее Нянькой) трудилась помощницей трактористки. Помню, мне так захотелось, чтобы Нянька взяла меня с собой покатать на тракторе, что даже устроила по этому поводу настоящий рев. Эта прихоть чуть не обернулась трагедией для меня: так заигралась, что заснула и очутилась под трактором, вернее, в опасной близости от него, и лишь благодаря умению, мгновенной реакции опытной трактористки, резко затормозившей, осталась я жива. После этого меня, конечно, Нянька больше не брала к себе на работу. Но я все равно требовала ее брать с собой хотя бы погулять. Настя на ту пору как раз гуляла с одним парнем, да и девки-подружки частенько зазывали ее не улицу. И она умудрялась уходить тогда, когда укладывала меня спать. Но если я просыпалась и не находила ее рядом, начинала громко кричать до тех пор, пока Настя-Нянька сама не возвращалась или же кто-то из наших не уводил ее насильно домой. Сейчас, право, даже смешно мне вспоминать и рассказывать об этом моем детском эгоизме и упрямстве.

Наш дом как раз располагался на центральной улице, на которой по вечерам сходились парни с девчатами. У кого-то обычно была гармошка, балалайка, и гуляли до третьих петухов. У нас, кстати, дома были две балалайки. Третьи петухи прокричат, а уходить с улицы не хочется. Каких-нибудь два часа поспишь, и уже дедушка будит: вставайте, мол, гулящие, надо в лес по дрова, вон соседка ни свет, ни заря, как с тележкой отправилась, а вы все дрыхнете. Я, признаться, просто удивляюсь, как это мы не уставали, ведь почти не спали, откуда силы брались и приходило такое бодрое настроение?! Только вечер наступит, и сразу забывали обо всем на свете; кусок хлеба или же картошину быстренько съешь, на пруд сходишь, ноги мочалкой вымоешь, лицо, даже иногда искупаешься, оденешься, балалайку в руки и – на улицу, созывать игрой девок и парней. Между прочим, парней мы ждали только с других деревень. Если они не появлялись, то девки, грустные, расходились по домам. Гулять и спать со своими деревенскими не интересно было… Да, очень интересное время было, трудное, но интересное… Девчонки стеснительные были. Парень, бывало, поцелует, так потом целую неделю в глаза ему смотреть стесняешься, обегаешь его, пока не забудется.

Много частушек сочиняли сами. Пели их попарно (по две девушки), выходя в круг. Вот, к примеру: "Эх, дай дробануть, пока молодая; стара буду – все забуду и дробить больше не буду…" Или такую: "Сковорода, сковорода, сковорода холодная, накормила лейтенанта, а сама голодная." Или вот еще: "Вот пристали к нам ребята: мол, зачем не любим их?! Ах, затем, вы, дорогие, что плохой у вас "жених"!.." Исполняли также страдание, сормача, цыганочку.

Немало в деревне случалось разных приключений. Жила одна вдова с четырьмя детьми. И она была очень большой сплетницей, особенно доставляло ей удовольствие за глаза перемывать косточки, осуждать парней и молодых девушек. И однажды, под старый Новый год, решили мы эту скверную вдовушку попугать. Нарядились, значит, девчонки и мальчишки в разные одежды, овчинные лохмотья, маски и ровно в двенадцать часов ночи пришли к ее избе и принялись со всех сторон стучаться в окна, издавая при этом измененными голосами устрашающие звуки… Мне, честно говоря, потом стало жалко эту женщину, но другие хохотали до боли в животиках. А наутро, как по радио, поползли новые зловещие слухи в адрес таких-разэтаких молодчиков, дерзнувших покуситься на ее покой. Неисправимой оказалась вдова: вместо того, чтобы прикусить свой язычок, она его еще больше стала распускать. И ребята в итоге пожалели, что связались с ней.

А еще жил у нас одинокий колдун, хромоногий дядька Михей, у него с рождения одна нога была короче другой. И взгляд у нег был такой леденящий, неприятный. А в ручищах его сила скрывалась невероятная. Бывало, как ущипнет меня за щеку, вроде и не сильно, а больно так, что слезы из глаз сами текут. Поэтому я постоянно пряталась от него, избегала встречаться с ним на улице. И вообще, вся деревня его здорово побаивалась. Ежели ему кто приходился не по нраву, нагонял на того человека хворь, порчу, засылал беду в дом. С ним и никакая женщина не могла долго ужиться. Нашлись две смельчачки, которые вроде пытались с ним сойтись, да и тех досрочно на тот свет спровадил… Помню, однажды-таки сцапал меня, маленькую, на улице и, как обычно, стал за щеку тянуть, приговаривая: "Каным-барым, каным-барым… Ты почему это плохо обо мне думаешь, а?!" Причем сердитый такой, даже не улыбнется. Ну я, значит, стою ни жива, ни мертва, готовая описаться от страха: ведь он и вправду разгадал мои мысли. Как только тогда его заприметила, подумала про себя: "Вот, черт хромоногий, лучше бы его молнией убило." (Накануне, впервые за многие годы, в соседней деревне молния сразила насмерть человека, и все активно обсуждали эту тему). Слезы, естественно, у меня ручьем. "Отпустите, – говорю, – дяденька, я больше не буду." "Смотри же у меня!" – наконец, высвободив меня из своих клешней, он строго пригрозил пальцем. – "В следующий раз накажу так, что всю жизнь мучиться будешь." Бледная, перепуганная прибежала я к бабушке, рассказываю ей о случившемся, а у самой зуб на зуб не попадает: еле-еле внятно растолковала. Бабушка меня, конечно, крепко поругала и дала на будущее наказ:

– Как в следующий раз увидишь его, тут же возьмись рукой за пуговицу или за какой-нибудь другой предмет одежды и про себя произнеси три раза: "Камень – в сердце, соль – в глаза; камень – в сердце, соль – в глаза; камень – в сердце, соль – в глаза…"

Я так потом и делала, и ничего: Бог миловал. А после той встречи, на следующий день, над правым глазом, как раз с той стороны, где противный колдун трепал меня за щеку, вскочил огромный ячмень. Даже видеть ничего не могла этим глазом почти целую неделю, пока не спал. Вот так он мне отомстил за недобрые мысли о нем. "Еще легко отделалась, – говорили мне сочувствующие, – мог бы и калекой оставить…"

Рассказывали, умирал он потом, в глубокой старости, в больших муках: не хотел, видно, принимать его Господь к себе с его страшной "профессией". Ведь он так никому и не передал (даже перед смертью, как это полагается у колдунов) секреты своего колдовства: ни детей, ни других родственников, ни друзей у него не было…

Все девки, естественно, мечтали выйти удачно замуж. И потому нередко ходили гадать под крещенский вечер в баню. Запирались в ней и гадали в зеркальце. Распространен был и такой способ. Заготавливались двадцать восемь сосновых палочек толщиной со спичку. Половину стакана заполняли водой. По краям стакана из заготовленных палочек выстраивали колодец, каждая сторона которого – по семь палочек. Потом рядом со стаканом выкладывался замкнутый замочек с ключиком. В двенадцать часов ночи девушка подходила к этому колодцу и приговаривала: "Милый мой суженый, приходи ко мне ужинать, отомкни криницу, наберу водицы." Кто во сне явится открывать этот замочек, тот и суженый.

А еще ходили гадать ночью по дворам, где были куры, петухи. Девушки, разумеется, старались поймать именно петуха. Если это нелегкое дело кому-то удавалось, то обладательница сюрприза чувствовала себя счастливой: непременно в самое ближайшее время ей должно было повезти с замужеством.

Тогда еще у нас в деревне электрического света не было и клубов тоже, поэтому для посиделок, встреч девушки снимали, арендовали, выражаясь современным языком, кельи у любой хозяйки. Чтобы было где повеселиться молодежи. А расплачивались с хозяйкой картошкой, дровами, другой натуроплатой. Сходбище, как обычно, длилось до двенадцати-часу ночи. Если кому-то везло, то есть девушка знакомилась с парнем, то он шел провожать эту девушку до дома, где она жила. А потом, как водится, назначали запой и через месяц – свадьбу. А свадьба ой как хорошо готовилась. Из кожи вон лезли, но свадьбу такую старались сыграть, чтобы надолго запомнилась. По неделе гуляли. Жених к невесте приезжал на снаряженной разноцветными, красивыми лентами удалой тройке. Пирогов всяких пекли несчетное множество. Нам, детворе, свадьба приносила огромное удовольствие не только своей яркой, интересной, насыщенной зрелищностью, но, конечно же, и обилием всяких вкусных угощений. Гурьбой мы прибегали на это великолепное торжество и наедались, что называется, от пуза."

Здесь, к сожалению, воспоминания обрывались. Что-то, видно, ей помешало довести их до логического финала. Собственно, до какого?! Розовое детство всегда остается самым дорогим воспоминанием в жизни, о нем и хочется рассказывать. А потом начинается взрослая жизнь, весьма далекая, увы, от романтических, розовых тонов. Грустно от этого, господа, очень грустно. О более старшем периоде своего житья-бытья Лена буквально несколькими скупыми строчками изобразила в официальной бумаге-автобиографии, составленной по случаю перевода мужа на более ответственное и высокое место службы:

"…Когда мне исполнилось девять лет, я пошла в первый класс начальной школы, в родной деревне Волчихе. После ее окончания пошла учиться в пятый класс семилетней школы в селе Мало-Мамлеево нашего Лукояновского района. Там я успела окончить лишь шесть классов, и в 1951 году мать забрала меня к себе в город Нижний Тагил, куда она завербовалась на стройку. В Нижнем Тагиле я и закончила свое образование – восемь классов в средней школе № 38. Нигде не работала и снова уехала в деревню Волчиху к бабушке. с дедушкой. Однако через пару лет вернулась к матери и жила, в общем-то, на ее иждивении, пока в феврале 1958-го не вышла замуж."

Обыкновенные биографические данные, мало что говорящие непосвященным. А между тем, за указанный ею промежуток времени в жизни Лены произошли весьма бурные, драматические события.

11.

Оказавшись в большом городе, сулящем столько неожиданных соблазнов, Лена как натура романтическая, любознательная, метущаяся, конечно же, не могла не потерять голову и не влюбиться. Предметом ее интереса стал Александр, взрослый, двадцатипятилетний мужчина. Он был старше Лены на десять лет. После неудачного брака (Саша прожил с женой лишь год, когда она вдруг ему заявила, что уходит к другому, одумавшемуся, а за него, Сашу, вышла, значит, как бы в отместку этому некогда горячо любимому ею Коле, коварно изменившему их многолетним симпатиям) и длительного одиночества Александр решил развеяться, встряхнуть, так сказать, стариной. Приняв на грудь сто пятьдесят, отправился на центральную городскую танцплощадку. Туда же в первый раз со своими новыми подружками пришла и пятнадцатилетняя Леночка. После размеренной деревенской благодати, когда круг знакомых и образ жизни были стабильными, девушка, разумеется, ощущала себя в городской, разгоряченной толпе весьма неуверенно, неуютно. Такой вот скованной, смущенной, нервно теребящей модную по тем временам капроновую косынку, стоящей ото всех поодаль, в сторонке, и заприметили ее наблюдательные глаза Александра. Он как бы невзначай, осторожно, чтобы, видно, не спугнуть, подошел к ней и заметил очень даже спокойно и миролюбиво:

– Вы знаете, мне весьма симпатичны такие скромные девушки, как вы. Вы меня не бойтесь: ничего дурного в моих планах и мыслях нет. Просто очень скверно и тоскливо на душе. К тому же чертовски одиноко, хоть волком вой. Не будете возражать, если приглашу вас на танец?

Лена робко посмотрела ему в глаза, и ее щеки налились пунцовой краской. Ответ был понятен без слов.

– Не подумай, пожалуйста, что я пьющий, – окрыленный первым успехом, продолжал разговор в танце Александр, уже перейдя на более близкое "ты", – это я для храбрости немного употребил, а так, в общем-то, только по праздникам, особым случаям. К спорту больше тянет. Когда-то в школе имел первый юношеский по бегу на длинные дистанции. Теперь, правда, забросил: работа, быт заедает… Представляешь, от меня ушла жена. До сих пор, честно говоря, поверить не могу. Я, видите ли, был для нее лишь предметом мести.

– Это как? – впервые заговорила Лена. Ей было интересно его слушать.

– Она, как потом выяснилось, любила вовсе не меня – другого человека. Но тот человек ушел к новой знакомой. Вот она, будущая моя половина, от злости и отчаянья решила ему доказать, что и без него может устроить собственную судьбу, то есть согласилась стать моей женой. А вскоре он снова поманил ее, и она охотно отозвалась, благо детей мы еще не успели завести. Она все откладывала, откладывала, будто чувствовала и знала наперед, чем наши отношения закончатся. В результате, как видишь, оказался я третьим лишним… Давай с тобой подружимся, а?! Тебя, кстати, не смущает наша разница в возрасте?

Конечно, возрастной барьер поначалу сказывался на их отношениях, но постепенно Лена все больше и больше привыкала к нему, и даже порой казалось ей, что жизнь без этого парня немыслима. Ее юное, отзывчивое сердце с пониманием, сочувствием и жалостью отнеслось к тому, что он поведал о себе в первый же день их знакомства. И захотелось хоть немножко унять его тревоги, помочь поверить в доброе, вечное, захотелось стать ему нужной. Саша был несказанно благодарен этой девушке, она полностью овладела его помыслами, чувствами, поступками. Днями в качестве токаря трубил на заводе, а вечерами мчался к ней на свидания. Они посетили все кинотеатры, которые были в городе, исходили десятки, а может, и сотни километров асфальтированных дорожек под луной, выезжали в лес на пикник, даже ради интереса посетили несколько раз забегаловки – пристанище для алкашей, где в густом табачном дыму потягивали дешевый портвейн и весело смеялись о чем-то своем.

Именно Александр стал первым мужчиной в ее жизни. Причем со своей девственностью пятнадцатилетняя Лена рассталась вполне осознанно и без малейшего сожаления. В общем, им было хорошо вдвоем.

Порядка двух с половиной лет длилось это райское наслаждение, их знакомство. Лена настолько сильно увлеклась их отношениями, что напрочь забросила учебу в школе, частенько пропускала уроки, не говоря уже о подготовке к ним. И едва-едва, на одни тройки, закончив восемь классов, решила поставить крест на своем дальнейшем образовании.

Удачно складывающиеся отношения Лены с Сашей, к сожалению, как небо и земля, отличались от ее домашней атмосферы, которая с каждым днем, с каждым месяцем накалялась, приближаясь к критической плюсовой отметке. Рано оборвавшееся замужество, тяжелый физический труд до изнеможения в годы войны и частая смена мест работы в послевоенные годы – все это отложило недобрый отпечаток в жизни Евдокии Петровны, мамы Лены. И в чрезмерном питие она находила свою отраду. Пила, разумеется, не в одиночку, а приглашая таких же безвольных, опустившихся подруг и дружков-приятелей, собутыльников, одним словом. Они входили во вкус, захаживая в дом все чаще и чаще без всякого приглашения, постепенно превращая его в обыкновенный притон. Когда Лена, вовсе не желавшая мириться с шумной, пьяной обстановкой в доме, пыталась вразумить мать и просила, требовала прекратить устраиваемые здесь пьяные дебоши, Евдокия Петровна, острая на язык, за словом в карман не лезла, отвечала едко, грубо и хлестко, нередко сильно обижая родную дочь:

– Молода ты еще мать учить. Не твои – свои пропиваю, кровно заработанные, неворованные. А что друзья мои тебя не устраивают, так это опять же не твое – мое личное дело: с кем хочу, с тем гуляю и пью. Я же не вмешиваюсь в шашни с твоим хахалем. Живешь с ним, ну и живи, встречайся себе на здоровье, сколько передок позволяет…

До слез доводили эти речи бедную Леночку. Забьется куда-нибудь в угол, выплачется в платочек или в подушку под шум пьяной брани и гама, и вроде как легче становится на душе. А потом бежала к любимому, к Саше, и сбивчиво, взахлеб делилась с ним своими бедами и переживаниями:

– Что мне делать, дорогой, посоветуй, как вырвать матушку из этого омута?

– Боюсь, – с грустью в голосе ответствовал Александр, – что здесь уже ничего изменить невозможно. Горбатого, как сама знаешь, лишь могила исправит. Видно, надо смириться и потерпеть еще немножко…

Лене вполне понятен был смыл слова "немножко". Саша уже неоднократно признавался ей в любви и самым серьезным образом подумывал о женитьбе, то бишь об их семейной жизни. Они, собственно, уже были подготовлены к этому морально, но вот в бытовом отношении… Прежде всего их обоих очень волновал вопрос: где жить? Со своей первой супругой Александр сам был в примаках, то есть проживал у ее родителей, ну а когда расстались, естественно, вернулся в родное гнездышко – небольшую смежную двухкомнатную квартирку, где и без него было достаточно тесновато, ютились мать с отцом, престарелая бабушка и два младших брата. Где уж тут было разместить седьмую, а в перспективе и восьмого, а там и девятого (ведь рождение близнецов – не такая уж и редкость) человечков?! О ветхой времянке, где проживали Лена с матерью, нечего было и думать: притон будущим молодоженам не подходил ни по каким статьям. По месту работы Саша стоял в очереди на получение жилья, но, сами понимаете, господа, на сколько лет, возможно, даже десятилетий могла растянуться эта печальная, нескончаемая очередь для обыкновенного труженика, рядового рабочего огромной и великой страны. А счастья-то хотелось сейчас, пока молодые. Оставался в запасе, конечно, еще один реальный вариант – снимать жилплощадь у чужих людей. Но тут проблема упиралась в, казалось бы, пустяковую, маленькую формальность: расписываться им было еще рановато, поскольку Лена не достигла официально признанного совершеннолетия; объединиться же на чужой площади в качестве сожителей не позволяли строгие, особенно по тем временам, нравы общества: если уж развод становился поводом для сурового общественного осуждения, порицания через публикацию соответствующих объявлений в газете, то что уж там было заикаться о куда более устрашающем грехе – сожительстве! Так что, милые дамы и господа, наслаждаясь нынешней свободой любви, не забывайте, каким непростым, тернистым был к ней путь, пробиваемый, прокладываемый героическими усилиями наших прогрессивных предков.

В итоге, скрепя сердце, сошлись на том, что надо дождаться восемнадцатилетия, а там уж видно будет, какое принять окончательное решение… До дня рождения Лены оставались какие-то два месяца, когда она обратилась к матушке с просьбой выделить ей определенную сумму, чтобы купить, а лучше пошить красивое платье. У нее уже давно не было обновок. Да и хотелось как-никак к этой весьма важной жизненной для нее дате выглядеть необыкновенно, обворожительно, преподнести сюрприз любимому, чтобы запомнил и любил еще крепче.

– Не дам, нету у меня денег, – ворчливо отрезала Евдокия Петровна.

– Ну мама, пожалуйста, – стала умолять дочка, – ведь восемнадцать лет исполняется, взрослой становлюсь, не хуже других хочется быть.

– Мало ли что тебе хочется, – вновь отрезала мать, – сказала: нету, значит, нет.

– А на выпивку, небось, всегда находишь, – задела за живое Лена.

– Да, – взорвалась родственница, – находила и буду находить! Не боись, в отличие от тебя, ни у кого клянчить не стану, на шею никому не повисну.

– Так ты что, хочешь сказать, – глаза Лены покрылись слезной пеленой, – я для тебя обуза, объедаю тебя, сижу на твоей шее?!

– Да, сидишь. Я, между прочим, в твои годы уже вовсю вкалывала, зарабатывая на хлеб.

– Но я же, мама, не виновата, что в школу поздно пошла: война была. А потом, ты и сама мне твердила: учись, дочка, учись, работать всегда успеется.

– Верно, говорила. Думала, если уж самой не удалось получить образование, не считая несчастных трех классов, так пусть хоть дети его получат. А что теперь я вижу?! У тебя не учеба – одни гульки на уме. Вот и дуй к своему ебарю, пусть он тебя финансирует, а меня оставь в покое… Аль слабо ему тебя, "милую и единственную", обувать-одевать?! Лишь по одной части талант проявляется?!

Брошенный упрек относительно жадности Александра, разумеется, был явно преувеличен, если не сказать более точно – не по адресу. Все их с Леной карманные, прогулочные расходы Саша, естественно, как истинный джентльмен брал на себя. Кроме того, в меру своих скромных средств регулярно одаривал ее подарками – цветами, духами, бусами, чулками, даже предметами нижнего белья, что, между прочим, крайне редко свойственно мужчинам вообще, а ухажерам тем паче; а один раз вбухал всю свою премию в дорогие, замшевые, на высоких шпильках туфли, которые Леночке очень даже подошли, и она была просто в восторге от них. Может, кому-то бы хотелось почаще получать дорогие подарки, но не надо все-таки забывать, что Александр к тому же был главным кормильцем немалого семейства. Так что особо шиковать, увы, не приходилось…

12.

В тот же день, вернее, вечер, наскоро собрав свои немногочисленные пожитки, изрядно зареванная, растрепанная Леночка выехала на родину, к бабушке с дедушкой, где также проживала ее младшая сестренка Женя. Имеющихся у несчастной в наличии денег не хватало даже на билет в жестком общем вагоне, но ей удалось упросить проводницу, и та сжалилась над бедолагой. "Все кончено, все кончено, все кончено, – под заунывный стук колес отбивало исстрадавшееся сердечко Лены, – любовь приносит только горе, только горе, только горе; не надо больше ничего мне, ничего; в деревне буду жить, в деревне, в деревне, в деревне; дояркою устроюсь или свинаркой; свинаркой, свинаркой…" И уже немного успокоившись, засыпая, Леночка все же очень пожалела о том, что не простилась перед отъездом с Сашей. "Он наверняка будет меня разыскивать, – мелькнуло в ее временно угасающем сознании, – ну и пусть.., видать, не судьба…"

Разумеется, несложно предположить, как отнесся к внезапному исчезновению Лены Александр. Лишь на три дня хватило его терпения – не совать нос в этот гадюшник, как мысленно окрестил он жилище Леночки. Вообще, по возможности, Саша старался как можно реже заходить в ее дом, избегая встречи с мамашей, которая его весьма и весьма недолюбливала, как она выражалась, за чистоплюйство. Но на сей раз случай, можно сказать, выдался особенный: не было ни одного вечера, чтобы молодые не встречались, а тут прошло аж три, но от Леночки ни слуху, ни духу, как в воду канула. А потому сильно обеспокоенный нарисовался Саша пред светлые очи будущей тещи. Впрочем, отнюдь не светлые – затуманенные алкоголем. Компания уже бражничала вовсю.

– А-а-а, несостоявшийся зятек, – иронично протянула Евдокия Петровна, – соизволил-таки навестить, ну проходи, присаживайся, выпьем.

– Да нет, спасибо, – как от назойливой мухи отмахнулся молодой человек, уловив недоброе в голосе хозяйки, особенно его насторожило небрежно произнесенное – "несостоявшийся". "Почему?!" – молнией зажглось в его голове.

– Я бы хотел видеть Лену, не скажете, где она? Уже который день мы не встречаемся.

– Соскучился, небось перепихнуться охота? А с нами присесть, стало быть, брезгуешь, – позлорадствовала женщина. Ее "юмор" собутыльники, успевая и слушать сей диалог, и закусывать, оценили дружным хохотом.

Карие очи Александра вспыхнули, и руки невольно сжались в кулаки. Ему стоило больших усилий удержать себя на месте и на грубость не разразиться не менее циничной тирадой.

– Так вы скажете или нет, где Лена? – сухо повторил Александр.

– Опоздал, милый. Уехала зазнобушка твоя. Нашелся ебарь-перехватчик порасторопней тебя, он и увез ее в свои края. Тю-тю, милый, ушел поезд.

Комната вновь наполнилась раскатистым гоготаньем маслянистых, пьяных рож.

– К-какой перехватчик, какой поезд?! – взревел не на шутку рассерженный и в то же время перепуганный Сашенька. – Что за чушь вы несете, мамаша, опомнитесь!

– Ты на меня не наезжай, командир, – вдруг посуровела Евдокия Петровна, – а то вмиг отсюда вылетишь, как пробка. Тебе ясно дали понять: уехала она. – И добавила, будто гвоздь забила, окончательно и намертво. – Ты уж, соколик, привыкнуть должен, что бабы от тебя бегут, как от чумы.

Словно кипятком ошпарили парня. Как в тумане, брел он в неизвестном направлении, пытаясь сообразить, что же произошло? "Неужели это правда: она уехала с другим? – лихорадочно сверлили мозг не дающие покоя вопросы. – Но за что, почему? Как же искусно нужно было скрывать свое истинное лицо, чтобы заставить поверить в ложь, а потом вдруг вильнуть хвостом. Нет, не верю, не верю, не могу в это поверить! А как поступила бывшая жена?!. Да, но Леночка вовсе на нее не похожа, она не такая, я же знаю, точно знаю, уверен в ее порядочности на сто процентов… Впрочем, вряд ли можно быть абсолютно уверенным даже в самом себе, в собственных чувствах. Что ж тогда винить, упрекать в чем-либо другого, пусть даже очень близкого тебе человека? Но все-таки, почему она уехала так внезапно, почему даже не простилась, не говоря уже об объяснениях?.. Может, права Евдокия Петровна: чумной я какой-то, если женщины от меня уходят? Видимо, планида моя такая, на роду мне написано быть неудачником в личной жизни…"