Разбойник Чуркин. Том 1

Глава 12

Выбравшись из лесу деревни Барской, Никифор повёл разбойников на Новую Купавну не прямой дорогой через Павловский Посад, а окольными путями, чтобы не заходить в селения, лежащие по пути. Расстояние от места, с которого они поднялись, до Купавны было не близкое – вёрст тридцать, если не более. Шли они ускоренным шагом, ради того, чтобы достичь места, где задумали совершить преступление, часам к шести утра, но пришли туда только к семи.

Не доходя версты три до Купавны, они свернули с дороги и через поле вошли в окружавший в то время Купавну лес. Отдохнув несколько минут, Чуркин поднялся на ноги и сказал своим головорезам:

– Ну, братцы, пора и за работу приниматься.

– Раненько немножко: пожалуй, ещё Дмитрий Егоров спать не ложился, он в это время садится только чай пить, заметил Никифор.

– Надо поэтому подождать, а то поспешишь, да людей насмешишь, – добавил Сергеев.

Чуркин начал делать распоряжения, как и кому что делать; одним назначил он идти на убийство, а другим стоять на карауле: с его мнением согласились и прочие.

– Самому тебе, атаман, не нужно показываться, – мы и без тебя управимся, – подожди нас здесь, в лесу; покончим работу, явимся, без добычи не вернёмся.

В половине девятого часа утра, Никифор посоветовал приступить к делу, и разбойники двинулись на страшную работу: двое отправились в сенницу, и двое же вошли через заднюю калитку ворот на двор, и, через полчаса один по одному возвратились в лес к ожидавшему их Чуркину.

* * *

В девять часов утра, к злосчастному дому крестьянина Дмитрия Егоровича Третьякова на телеге, наполненной телятами, подъехал какой-то барышник: видя, что его никто не встречает, он сам отворил ворота, ввёл на двор свою лошадку, отпряг её и поставил под навес, подложил ей сенца и не спеша направился в избу.

Едва лишь он переступил порог сеней, глазам его представилась страшная картина: две жертвы злодейства лежали, распростертые на полу, в лужах ещё не застывшей крови. Он с ужасом отскочил назад, выбежал на улицу и закричал «караул!»

Напротив дома Третьякова, у кузницы, сидели два мужичка и о чем-то между собою разговаривали; услыхав казённую песню, они переглянулись и спросили у телятника:

– Чего ты орёшь, знать, спозаранок хватил?

– Караул, братцы, здесь убийство! – продолжал тот, не слушая ничего.

– Какое убийство, ошалел, что-ли?

– Подите, взгляните!

Мужички, как бы нехотя, поднялись со своих мест и пошли в дом Дмитрия Егоровича, полюбопытствовать: что, мод, может, и в правду беда какая случилась. Крики «караул!» между тем не унимались. Телятник, не помня себя, пустился с криком вдоль селения и тем вызвал на улицу мужичков, расспрашивавших у него, что такое произошло. Между тем, вошедшие на двор двое крестьян, удостоверившись в несчастии, в свою очередь, также начали кричать о совершенном преступлении. Вскоре все жители Новой Купавны собрались у дома Третьякова. Некоторые смельчаки ходили взглянуть на убитых, а другие, слушая их рассказ, от страха осеняли себя крёстным знамением. Но вот подошёл к толпе и сельский староста, осведомился от очевидцев о произошедшем убийстве, выбрал несколько стариков и пошёл с ними в дом Дмитрия Егоровича.

Страх обуял их при виде убитых; они их узнали, это были жена Третьякова, Домна Яковлевна и двадцатилетняя дочь его, красивая девушка, Екатерина Дмитриевна. У обеих были разбиты головы, где зияли глубокие раны. Поглядев на них, староста пригласил стариков пройти в избу. Они хотели отворить дверь в неё, но та оказалась запертой. Тогда они решились проникнуть туда через кухню, в которую и отворили двери, но тотчас же остановились на пороге: перед ними лежала убитая, страшно обезображенная ранами, прислуживавшая у Третьякова женщина средних лет, крестьянка деревни Щемитовой, Прасковья Ивановна Севастьянова. Она лежала, лицом к полу, из зияющих на голове ран сочилась кровь, которая уже успела обагрить собою большую часть пола. Мужички остолбенели от такой ужасной картины и молча, стоили над трупом несколько минут. Опомнившись от ужаса, они прошли в кабак, отделяющийся от кухни только одной дощатой перегородкой, и увидали около бочки разломанную шкатулку, в которой, кроме нескольких старинных пятаков, ничего не было.

– Вот оно, для чего совершено такое страшное убийство, – покачивая головой и показывая на шкатулку, сказал старикам староста селения.

– А где же сам-то Дмитрий Егорович? – спросили они.

– Знать, дома его не было, вот и уцелел, – ответил им староста.

Мужички недоверчиво переглянулись.

– Будь он дома, и его убили бы, – добавил староста.

– В это время он никуда не отлучается, а спит в своей сеннице, – заметил один из стариков.

– Пойдёмте, братцы, в сенницу, и вправду, не там ли он, – сказал староста.

Пошли православные в сенницу. Дверь в неё была притворена. Они бережно отворили её и со страхом вошли туда. Темненько сначала показалось им в ней, но осмотревшись, они увидали около сена кровь и остановились.

– Вот и он, голубчик, должно быть, – сказал староста, показывая на кровь, и при этом бывшей у него палкой начал отворачивать с бугорка сено.

Старики последовали его примеру, откинули несколько сенца, и снова ужас обуял их: Дмитрий Егорович лежал навзничь с разбитым черепом.

– Уходили и его, сердечного, царствие ему небесное, – утирая рукавом слезы и осеняя себя крёстным знамением, проговорил староста.

Мужички тоже перекрестились.

– Дядя Андрей, Катерина-то ещё жива, дышит, – послышались около сенницы голоса женщин.

Слова эти были обращены к сельскому старосте, который, услыхав их, поторопился выйти из сенницы.

– Как дышит, значит, жива? – спросил он у баб.

– Жива, жива, повторили они.

Староста был человек сметливый; он в ту же минуту поторопился на место убийства в сени дома покойного Третьякова, желая лично удостовериться в том, что объяснили ему бабы. Сени, изба и двор были переполнены любопытными селянами, между которыми были и дети. Он наклонился к страдалице, прислушался к её дыханию, и поднявшись на ноги, сказал:

– Да, жива, надо поскорей послать за доктором, – обратился он мужикам.

– А где взять его? – послышались голоса.

– Ефим, запряги поскорей свою лошадь в телегу и поезжай на Фабрику Бабкиных, расскажи, в чем дело, и привези оттуда доктора.

– Лошадь-то моя в поле, а вот у дяди Степана кобыла на дворе стоит, – отвечал тот.

Староста приказал Степану под строгой ответственностью, сейчас же запрячь лошадь и ехать на упомянутую фабрику за доктором. Тот не ослушался и через четверть часа уже был в дороге.

Сошлись и родственники убитых и подняли страшный вой; глядя на них плакали и другие. Словом, дом Третьякова представлял собой дом раздирающих душу слез и стенаний.

Староста, придя в себя от ужасного потрясения, произведенного таким страшным и небывалым ещё в окрестностях убийством, собрал сходку и отправил по всем дорогам верховых вдогонку за убийцами, но увы, – посланные, проскакав по нескольку вёрст по всем направлениям, возвратились обратно и донесли, что поиски их остались безуспешными.

– Осмотрите лес, нет ли в нём кого! – отдан был приказ мужикам.

Осмотрели лес, но в нем никого не оказалось.

Между тем, Степан привёз с фабрики Бабкиных врача, который, как и все, остолбенел от ужаса, при виде стольких жертв убийства. Не медля ни минуты, он осмотрел тела покойных и объявил православным, что дочь Третьякова, Екатерина Егорова, еле жива, и начал приводить её в чувство привезёнными им медикаментами.

С известием об убийстве посланы были нарочные к становому приставу и в г. Богородск к исправнику, которые, вместе с судебным следователем, не замедлили прибыть и осмотрели картину бойни с её трупами. Прежде чем приступить к каким-либо допросам, всё внимание начальства остановлено было на дочери Третьякова, которая мало-помалу, благодаря усердным заботам врача, стала приходить в чувство. Следователь и чины полиции надеялись узнать от неё что-нибудь о тех злодеях, которые совершили преступление, и тогда уже приступить к розыскам их.

Все любопытные были удалены из сеней; остались только одни понятые с сельским старостой и тот телятник, которому довелось быть первым вестником о совершившемся злодействе. Прошел ещё час; больная пришла в чувство, открыла глаза и обвела ими окружающих.

– Скажи, милая, как произошло у вас такое несчастье? – спросили у неё.

Та собралась с силами, и когда ей приподняли несколько голову на подушку, отвечала:

– В семь часов утра, я, тятенька и маменька, пили чай; потом, отпустив работника в поле, тятенька пошёл спать в сенницу, я стала торговать в кабаке, а маменька была в кухне и хлопотала с Прасковьею около печки. Часов около девяти, ко мне в кабак вошёл какой-то мужик с топором в руках и попросил у меня спичек, да бумажки на папироску; я отказала ему в том, отвернувши от него лицо – противен он мне показался. Вдруг он взмахнул топором и ударил меня лезвием его по шее. Тут, помню, выскочила я из-за стойки и побежала в кухню к маменьке, а разбойник в это время ударил меня обухом топора по голове; хоть и больно мне было, но я всё-таки устояла на ногах, вбежала в кухню, но маменьки там не было. Из кухни я выскочила в сенцы, чтобы скрыться на дворе, но увидала маменьку, лежащею в сенях убитой; около неё стоял какой-то другой разбойник и держал в руках железный шкворень; вдруг на меня наскочил из кухни злодей и нанёс удар по голове, а другой начал также бить меня шкворнем; я, обливаясь кровью, упала, как сноп, на пол. Помню я, как вошла в сенцы Прасковья с ведром воды, видела также, как разбойники набросились на неё, начали бить, она с криком вбежала в кухню, дальше ничего не помню – память изменила мне.

– Кто были эти разбойники?

– Но знаю; я их прежде никогда не видала, – ответила Екатерина и снова, лишилась чувств.

Судебный следователь распорядился отправить несчастную в больницу, находящуюся при фабрике Бабкиных. Врач бережно уложил её в повозку, наполненную сеном, и сам отвёз её на фабрику. Вереница обитателей Новой Купавны проводила её за селение.

Трупы убитых были раздеты и омыты; их положили рядком в избе и приставили караул. Следователь собрал к себе всех мужичков и спросил у них:

– Как вы полагаете, православные, кто совершил это ужасное убийство?

Крестьяне молчали и только почёсывали свои затылки.

– Что ж вы не отвечаете на мой вопрос?

– Мы не знаем, – проговорил староста.

– По крайней мере, не имеете ли на кого-нибудь подозрения?

– Нет, на кого же думать?

– Ну, не видали ли вы кого-нибудь в это утро в кабаке?

– Как нам видеть? Никто из нас не был в нём.

– Мы видели, как прошли мимо кузнецы какие-то двое, один из них нёс сапоги, – заявили два мужичка.

– Куда они пошли?

– В лес.

Следователь более ничего не мог добиться от мужичков. Телятник рассказал то же самое. Сделан был осмотр дома, всё имущество оказалось в порядке, только одна шкатулка, валявшаяся у бочки с вином, была разбита.

– Не знаете ли, где хранилась Третьяковым вот эта шкатулка? – спросил следователь у понятых.

– Видели мы, что он вынимал её иногда из-под бочки.

– А денег много в ней было?

– Как знать? Считать он их при нас не считал, а серебро и золото высыпал кой-когда из неё.

Призваны были родные покойных и объяснили следователю, что денег у Дмитрия Егоровича было несколько тысяч, о чем им рассказывала покойная жена его, Домна Яковлевна. На вопрос, не могут ли они предположить, кто убил это семейство, они не могли дать никакого положительного ответа.

Стороною судебный приставь узнал кое-что о характере и о жизни покойного Третьякова; оказалось, что он принимал к себе разных подозрительных личностей, от которых не отказывался брать краденые вещи; принимал он также от местных жителей в залог под вино одежду и всякое имущество:, он вообще слыл за человека зажиточного. Закладных вещей было найдено у него чрезвычайно много. В сенях были подняты топор и шкворень, брошенные разбойниками.

– Ну, всё-таки, я прошу вас, мужички, сказать мне, не имеете ли вы на кого-нибудь подозрения в убийстве?

– Нет, ваше высокоблагородие, мекать не на кого.

– Всё-таки, подумайте-ка хорошенько!

– Жил у него несколько времени тому назад, в работниках крестьянин из Бисерова, Никифор Иванов, вот, может, он подвёл эту махинацию.

– Разве он был в чем замечен?

– Вор отъявленный; несколько раз в острогах сидел.

– За что такое?

– Знамо, не за хорошие дела.

– Где же он теперь находится?

– Кто его знает? Мы его давно не видали.

Слух об убийстве в Купавне, с быстротой молнии, разнёсся по соседним селениям, жители которых, переполошённые таким известием, спешили туда, чтобы удостовериться в том лично. Несколько женщин, проходя из Бисерова с тою целью лесом, нашли на опушке его, на дороге, какой-то паспорт, который принесли в Купавну и предъявили старосте. Рассмотрев его, последний увидал, что он принадлежал жене Третьякова, Домне Яковлевой. Он, по всей вероятности, находился в шкатулке с деньгами и, взятый вместе с ней разбойниками, за ненадобностью был брошен ими в лесу. Паспорт этот передан был исправнику.

Составив обо всем протокол, судебный следователь только вечером оставил Купавну; исправник проводил его, а сам остался ночевать, для того, чтобы поговорить с мужиками пооткровеннее, рассчитывая, что, может быть, они в чем-нибудь и проговорятся по поводу убийства.

В доме старосты деревни кипел самовар, хозяйка разливала чай; в переднем углу восседал исправник и рядом с ним становой; староста помещался на конце лавки. Перед столом стояло несколько мужичков; между ними находились и те двое, которые впервые услыхали, сидя у кузницы, крики телятника. Исправник, перекинувшись несколькими словами со старостою, обратился к последним с вопросом:

– Кажется, вы говорили, что видели двух мужиков, которые вышли из дома убиенных с сапогами в руках?

– Да, мы их видели.

– Какие они были из себя?

– Высокие, коренастые такие.

– А лицом какие?

– Не разглядели мы их, ваше высокоблагородие: дело такое, не к чему было разглядывать, – мало ли кто ходит по деревне.

– Как вы думаете, чья это работа?

– Без Чуркина здесь дело не обошлось, а подвёл-то его, как нам думается, бывший работник Дмитрия Егорова – Никифор.

Исправник мысленно согласился с мнением мужичков, но догадки их в официальную форму не ввёл, рассчитывая, что и так уже довольно хлопот с этим варваром, а тут ещё нужно было в огонь масла подливать.

Следствие об убийстве тянулось более года; преступники открыты не были, и не знаем, было ли оно сдано в архив или продолжалось. Вскоре после совершения злодейства, мы справлялись о здоровье дочери Третьякова, Екатерины Дмитриевны, лечившейся от ран в больнице при фабрике Бабкиных, и получили ответ, что здоровье её поправлялось, но выздоровела ли она окончательно, о том сведений не имеем.

Глава 13

Совершив убийство, разбойники направились в лес, где с нетерпением ожидал их Чуркин, находившийся во все время их работы на опушке леса. Он встретил их вопросом:

– Ну что, ребята, порешили?

– Покончили, – ответил ему Сергеев, передавая свою добычу, сложенную в платок.

Атаман развязал ситцевый платок, взглянул на серебро и золото, потрепал своего есаула по плечу, сказал ему «спасибо» и торопливо направился в глубь леса, куда поплелась за ним и вся его команда головорезов. Забравшись в непроходимую чащу и выбрав удобное место для отдыха, разбойники расположились на луговинке, постлали под себя верхнюю одежду и улеглись, кому как пришлось, чтобы уснуть. Чуркин, на всякий случай, приказал Исаю и Евсею по очереди быть караульными и не спать.

– Отдохнём до вечера, а как смеркнется, отправимся в дорогу, – сказал Чуркин своей шайке. – А тебе, Никифор, спасибо за услугу, – обратился он к бывшему работнику погибшего Третьякова.

– Рад стараться, – ответил он.

Вскоре всё утихло. Исаю пришлось быть на карауле:, он закурил свою трубочку и стал прислушиваться к каждому шороху ветра, колыхавшему верхушки деревьев.

Стало смеркаться. Разбойники поднялись на ноги, прошли несколько вёрст серединой леса и только к полуночи выбрались на дорогу, ведущую на Павловский Посад, а затем свернули в сторону и полями добрались к утру до деревни Барской и скрылись в её лесу.

А весть о страшном убийстве в Купавне росла и росла по Богородскому уезду. Ужас обуял мужичков и вместе с тем заставил их быть осторожнее. Многие стали серьёзно поговаривать о том, каким бы образом избавиться от Чуркина и его шайки. Полиция усилила розыски преступников, о которых не было ни слуху, ни духу: так притаились они, как будто бы их и не существовало.

Между тем, стали появляться в обращении фальшивые кредитные билеты; как и от кого они шли и проникали в народ, – доискаться было трудно. В некоторых селениях говорили, что сбывают их какие-то неизвестные люди, но это были только одни слухи, дошедшие и до полиции, которая, по всем данным, предположила, что выработкой фальшивых кредиток занимается ни кто иной, как соучастник Чуркина, Иван Сергеев, бежавший с ним вместе из Владимирской тюрьмы, но где он пребывает, узнать не могли.

Прошло несколько недель; как вдруг мужички заговорили, что Чуркин со своею шайкою вновь появился в лесу, около деревни Устьяновой, и что один из разбойников, Ильин, никому ещё неизвестный, заходит в ту деревню, но крестьяне, из страха к нему и к Чуркину, не трогают его. Становой пристав 1-го стана Богородского уезда сам приехал в ту деревню, собрал сходку и поставить крестьянам в обязанность взять упомянутого злодея, если только он придёт в их деревню, а сотскому того же селения, Акиму Игнатову, приказал строго-настрого следить за разбойниками и, в случае надобности, требовать себе подмоги.

– Ваше благородие, с одной палкой, что я могу поделать с бродягами?! Оборониться, ведь, нечем, – заявлял Игнатов.

– Достань у кого-нибудь ружьё, заряди и ходи с ним, – ответил ему пристав.

– Купить надо, так кто же даст. Вон у дяди Герасима есть ружьё, три целковых за него просит, купил бы я у него, да денег нет.

– Возьми, я дам три рубля.

Становой уехал. Сотский взял у дяди Герасима ружьё, а пороху-то и не оказалось. «Ну, все равно, – подумал он, – ружьё хотя и не заряженное, а всё-таки острастка: не всякий на меня сунется».

Однажды под вечер, Аким Игнатьич, возвращаясь из слободы Абрамовки в своё селение, встретился неподалёку от неё со своим односельчанином Петром Фёдоровичем, поздоровался с ним и разговорился о своём житье-бытье. В разговоре коснулись они и разбойников.

– Вот, поди ты, сгибли они и пропали, – сказал сотский.

– А что разве вы их ищите? Они у вас под носом будут сидеть, не увидите, – с улыбочкой возразил сотскому Петр Фёдорович.

– Как бы не так, сейчас накроем.

– Хочешь, я покажу тебе, где они сейчас находится?

– А ты, небось, знаешь?

– Стало быть, знаю, ежели говорю.

– Ну, где?

– Ступай сейчас в нашу рощу, вон на самом краю, на опушке, их человек шесть лежат, – возьми, попробуй.

– Врёшь, небось?

– Право слово, там лежат, – подтвердил Фёдорыч, и указав при этом ту сторону леса, в которой находятся головорезы, зашагал в Устьянову.

Сотский, Аким Игнатьевич, был человек исполнительный, к приказаниям своего начальства внимательный. Он имел атлетическое телосложение и внушительный вид, который отчасти придавала ему чёрная с проседью борода, окаймлявшая лицо его. Проводив Петра Фёдорыча взглядом, он немедленно возвратился обратно к лесу и, проходя указанным местом, заметил сквозь деревья небольшой дымок. Тихо пробрался он кустами к месту, откуда подымался дымок, и увидал около костра человек шесть разбойников, лежащих в растяжку и спавших, один из них сидел на травке, как бы караульный, и, подпершись рукою о подбородок, дремал. «Так вот они где, – подумал сотский и не спеша отправился в обратный путь.

Не желая делать тревогу в Устьяновой, так как обитатели её, зная некоторых разбойников, могли предупредить их и спугнуть, он по задам своей деревни прошёл в село Гридино, рассчитывая встретить Беззубовского волостного старшину Рычнова, бывшего там по каким-то делам. Зайдя в дом сельского старосты Зрелова, он нашёл там и старшину, который спросил у него:

– Что скажешь, дядя Аким?

– К вам с докладом пришёл на счёт разбойников, – ответил тот.

– Каких разбойников?

– Целая шайка их в нашем лесу на привале спит, и Чуркин с ними, надо бы облаву сделать.

– Кто тебе об этом сказал?

– Сам их сейчас видел, около костра спят.

Волостной старшина переглянулся с сельским старостою, оба они молча поглядели на сотского, покачали головой, и как бы не веря ему, начали отнекиваться от его предложения, но Аким Игнатьевич стоял на своём и требовал немедленного распоряжения делать облаву. Сельские власти, опасаясь ответственности перед начальством, должны были уступить его доводам и послали его же самого собрать народ.

Когда перед домом Зрелова собрались православные, старшина вышел к ним и объявил о причине, по которой он созвал их. Гридинские мужички почесали затылки, и как бы нехотя сказали:

– Ну что ж, веди, мы готовы.

– С пустыми-то руками что вы сделаете? Возьмите топоры, а не то колья, не равен час, – придётся, пожалуй, и подраться, – посоветывал им старшина.

– И то дело, – согласились мужики и разбрелись по домам за оружием.

Через несколько минут, крестьяне, вооружённые чем пришлось, под командою волостного старшины и сельского старосты, двинулись на облаву. Сотский, перекинув незаряжённое ружьё через плечо, шёл впереди всех. Подойдя к лесу, облавщики остановились. По совету Акима Игнатьевича, старшина с одними из облавщиков направился цепью по дороге, ведущей к Устьяновой, а сельский староста с сотским и несколькими крестьянами пошли обходом к месту, где дядя Аким видел разбойников.

Тихо, без шума, двигались мужички к страшному, по их выражению, логовищу; каждый из них творил в уме молитву, один только сотский шёл без всякого страха, устремив взор вперёд. Но вот он остановился, дал мужичкам знак быть наготове, подался на несколько шагов назад и, указывая рукою, шепнул старшине:

– Они здесь, смотрите только меня не выдавать.

Староста в знак согласия кивнул ему головою и подумал: «Ладно, мол, ступай сам вперёд, а мы поглядим».

Шорох облавщиков не ускользнул от ушей разбойников; они несколько минут уже прислушивались к шагам их и, не поднимаясь на ноги, сидели на корточках, готовые ко всему; в трёх шагах от них, у развесистого куста, точно в таком же положении, с налившимися кровью глазами, находился их широкоплечий товарищ с рыжей бородой, заряженным ружьём на перевес и как бы ждал момента выстрелить в первого же смельчака, явившегося непрошенным побеспокоить их лагерь. Между тем мужички все шли потихоньку вперед; вот головы их показались из-за кустов; разбойники быстро вскочили на ноги и приготовились к отпору; сотский бросился первым на отделившагося рыжего разбойника, который, с ловкостью тигра, дал прыжок назад.

– Берите их! – крикнул сотский, преследуя рыжего, который продолжал отступать, держа ружьё, готовым к выстрелу.

Староста с мужиками остановился и нерешительности, раздумывая, что делать – вступить с разбойниками в бой или дать им время уйти, хорошо зная, что живыми в руки они не дадутся. Разбойники, видя это, поторопились подобрать полы и пустились наутёк. Сотский, как ревнитель воли начальства, и не желавший изменить своей обязанности, продолжал наступать на рыжего, не замечая, что делают крестьяне.

– Стой! – кричал он разбойнику, – а то стрелять буду.

– Уйди, или убью! – ответил ему тот.

Сотский не останавливался; угроза разбойника его не устрашала: он полагал, что ружьё его, как у него самого, заряжено не было, «а если, мол, дело дойдёт до рукопашной, то я с ним ещё поборюсь». Разбойник, видя, что крестьяне стоят, не трогаясь с места, остановился, подпустил поближе к себе Акима Игнатьевича, прицелился в него, спустил курок, и по лесу прокатился выстрел. Пуля угодила Акиму прямо в грудь и засела в ней. Бедняга схватился рукою за рану, испустил от боли тяжёлый стон и упал на землю. Разбойник глядел на него издали, и злобная улыбка показалась на лице его. Не прошло и минуты, как сотский вскочил на ноги и снова кинулся на разбойника; тот снова продолжал отступать, заряжая на ходу ружьё. Аким Игнатьич напряг последние силы, догнал разбойника и со всего размаха ударил его прикладом своего ружья по затылку на столько сильно, что тот зашатался, но удержался на ногах и, ошеломлённый, пустился бежать вперед; сотский, преследуя, продолжал наносить ему тем же прикладом ружья удары. Наконец оба они, выбившись из сил, упали друг на друга и казались мёртвыми.

Староста и крестьяне во все время этой отчаянной борьбы сотского с разбойником стояли в отдалении и глядели на них с замиранием сердца. Видя, что они упали и не трогаются с места, мужички подошли к ним. Страшная картина представилась их глазам: Аким Игнатьевич лежал ничком с протянутыми вперёд руками; около него валялось ружьё с окровавленным прикладом; по всему пространству, по которому он преследовал разбойника, имея в груди пулю, тянулась кровяная полоса, а лужа тёплой крови, бившей ключом из раны в груди, делалась все больше и больше. Крестьяне поворотили сотского навзничь: лицо его было покрыто смертельною бледностью; казалось, что он был мёртв. Разбойник лежал за нисколько шагов впереди от Акима Игнатьевича, как распростёртый пласт, уткнувшись лицом в землю; ружьё его находилось под ним, на темени головы зияла рана, из которой текла кровь, а другая видна была на левой сторони шеи. Староста попросил крестьян повернуть разбойника лицом к верху.

– Стоит ли об него руки марать? Собаке – собачья и смерть, – ответил один из них.

– Надо же взглянуть, – издох он или нет, – сказали другие и перевернули злодея.

Лицо его было бледно, как полотно, глаза полуоткрыты, безжизненны, слабое дыхание слегка колыхало грудь.

– Живуч, знать, – дышит, – заметил староста.

– Смотри, ребята, очнётся, пожалуй, стрекача задаст, скрутить бы его надо, – высказался дядя Спиридон.

– Оно и в правду так, – согласился староста, – ну-ка-сь, православные, заверните ему руки-то назад кушаком, пусть его полежит здесь, пока мы в деревню знать дадим, прибавил он.

Мужички повернули разбойника опять лицом к земле, связали ему руки и пошли было в деревню Устьянову.

В это время, в другой сторони леса послышались голоса крестьян, которые рассыпались по лесу отыскивать разбойников, но, не встретив их, возвращались к сборному месту. Староста села Гридина послал нарочного попросить старшину к себе. Вскоре команды облавщиков сошлись у лежавших на земле единоборцев, волостной старшина расспросил у старосты, как было дело, и пожалел сотского; крестьяне, в свою очередь, также погоревали о ном.

– Ну, как же быть теперь с ними? – показывая рукою на лежавших, сказал старшина, обращаясь к мужичкам.

– Акима Игнатьевича подымем на руки и отнесём в Устьянову, а за разбойником пришлём телегу, – подумав, ответили старики.

– Караул к нему надо приставить, а то неровен час, вскочит, тогда ищи его, – добавил старшина.

– Как убежит? Небось, связан, – заметил староста.

– Всё-таки целей будет под караулом-то, – порешил старшина.

Несколько крестьян остались при разбойнике, а другие подняли сотского на руки и понесли его в Устьянову.

Обитатели Устьяновой ничего не знали о том, что происходило в принадлежащем им лесу. За несколько шагов до деревни, мальчишки увидали толпу, шедшую из лесу, и дали знать о том своим. При входе Гридневцев в деревню, из окон изб повысунулись головы баб, а затем через несколько минут вся деревня кишела народом.

– Где дом сотского, Акима Игнатова? – спросил старшина.

– А вон, там, на краю, – послышались голоса.

Устьяновцы с каким-то страхом и удивлением глядели на несомого окровавленного человека, не понимая, в чем дело и кто был покойник. Но вот вскоре начали раздаваться то там, то здесь плач и рыдания – это выли родные Акима Игнатьевича.

Сотского внесли в избу и положили на лавку; несчастный, долгое время лежал, как мёртвый, затем открыл глаза, поглядел на всех бессознательно и снова закрыл их. Послали на ближайшую фабрику за врачом, который приехал, осмотрел больного и объявил, что он не жилец на этом свете, и действительно, Аким Игнатьевич тут же отдал душу Богу.

Пока в доме сотского происходила возня, старшина отправил в лес за разбойником телегу, в которой тот был привезён в Устьянову, в сопровождении толпы мальчиков и взрослых. Он был ещё жив и, как бы очнувшись, смотрел во все глаза. Врач осмотрел его, перевязал ему голову и посоветовал старшине поскорее отправить его в город. Снаряжена была другая подвода, разбойника переложили на неё и под сильным конвоем повезли в город, где он был положен в больницу и через несколько дней умер.