Голод – хорошая приправа к пище

Кому война, кому мать родна

Люди рождены друг для друга.

Марк Аврелий

Из города выбирались, бросая косой взгляд на небо, в котором безнаказанно резвились самолёты со свастикой на фюзеляжах, бояться приближения и бомбёжки, – укрыться негде, если только не юркнуть под Смоленский мост. Но, чтобы юркнуть, необходимо перелезть через ограждение, да и высоко прыгать – ноги сломаешь.

Путь Ивана лежит в Велеево, где проживает большое семейство второго поколения родственников. Даже не второго, а параллельного поколения, поскольку пошли они от родного брата отца Ивана Михаила Данилы. Отчество у братьев – Даниловичи. Посчитал, что, где десять человек живут, там и двенадцать смогут, – если жить без обид. С обидой и двое не уживутся. Почему направился именно к двоюродным братьям, объяснить не мог. Относился он к ним не очень благожелательно, сам не понимая причины подобного отношения. Живя в городе, в гости не приглашал, и они, чувствуя его отчуждённость, к нему не тянулись.

Скорее всего, решил воспользоваться военным вре-менем, чтобы какое-то время, как Одиссей, пожить вдали от жены и детей; использовал смутное время, скрываясь от семьи, занимаясь бессмысленным делом, рассчитанным исключительно на личное потре-бление, – подвигами.

Заявился к братьям, людям малоразговорчивым, но, как и он, работящим и плодовитым, надеясь найти приют, пусть и не очень благожелательный. Андрей Данилович и Роман Данилович отнеслись к приходу Ивана не сказать, чтобы отрицательно, но крайне недружелюбно, к чему Иван не был готов.

– Чего припёрся, чего не живётся в городе, здесь и без тебя тесно – задами трёмся, – такими словами встретил его один из родственников. – То носа годами не кажешь, знаться не желаешь, а как припёрло, взяло за одно место, вспомнил о нас и заявился незваный негаданный, да ещё с вещичками.

– К вещичкам друга приложил, – услужливо подсказал Андрей младшему брату неопровержимый факт, обличающий непорядочность Ивана.

Высказанную в лицо горькую правду нечем крыть, – молчит Иван; молчит, но времени зря не теряет, мысленно прокручивает иной вариант, соображая, что предпринять, если братья откажут в приюте. Был бы один, всё было бы на мази, а он за каким-то чёртом лысым притащил Валентина. Надо было от него отделаться, а как отделаешься, если у того спрятаны старинные иконы, которым в царское время цены не было, а сейчас и подавно? Обидится Валентин и не отдаст иконы, – скажет, что это его богатство, и к кому идти жаловаться? Приходится терпеть присутствие друга.

Иван понимает братьев, понимает недовольство его приходом. Своих десять ртов, да ещё два здоровых мужика на головы свалились – попробуй, прокорми. Может, попытаться осесть в Пещёрске? Любка Безродная не откажет. Любка не откажет, но Поля быстро узнает о ней. Найдёт Ивана, возьмёт за причинное место и, как бычка на верёвочке, притащит в Вежнево. Анна станет командовать, помогая дочери: «Туда не ходи, сюда ходи; туда не клади, сюда клади; не матерись, не плюйся, детей не бей, не кури в комнате, на чужих баб не заглядывайся!»

– Ладно, – смилостивился Роман, – поживи недельку, дальше посмотрим, как быть. Не выгонять же родственника…. Это ты в Вязьме мог нас не пускать к себе, даже переночевать не предлагал, а мы не такие. Правда, Андрей?

Андрей подтвердил:

– Дом твой, тебе решать. Оставляешь, значит, пусть живут, мне-то что?

– Что у тебя в мешке, догадался съестное принести?

– Не взял продуктов, дом разбомбили…

– Надеешься на нас, думаешь, мы будем тебя кормить? Не надейся! Тогда что притащил в мешке, если не съестное?

– Тут, Рома, у меня сапожный инструмент, мало ли кому понадобится починить обувь, – заискивающе произнёс Иван.

– Понял? – красноречиво посмотрел Андрей на Романа. То, что Роман вопрос понял, выдала его широкая улыбка и последовавшие короткие вопросы:

– Покажешь ему?

– Покажу.

– Попросишь?

– Попрошу…. Ну что ж, оставайтесь. Свободного места для приёма дорогих гостей у нас не припасено, могу предложить чулан. Вещички занесите, поставьте койку. Койка стоит в сарае в разобранном виде, занесите, предварительно обтерев. Матрас и бельё дадим. Будете спать вдвоём. Как устроитесь, так уж и быть, покормим, хотя и не хочется, – распорядился Андрей. Роман и женщины каждое распоряжение Андрея подтверждают кивками головы: «Мы тоже так решили…»

– Пока вы ели, – встал возле стола Андрей, когда гости, насытившись, положили ложки, – мы посоветовались с жёнами и приняли решение вас использовать, чтобы зря не кормить. Если у твоего друга нет своего инструмента, мы ему дадим…

– Что требуется делать? – обратился Валентин к Роману, готовый по первой просьбе вскочить с места и немедленно идти помогать хозяевам.

– Давно собирались починить забор, но всё руки не доходили, займись им. Если нужен топор…

– У меня с собой плотницкий набор, прихватил на всякий случай.

– Ты такой же молодец, как Иван: вместо того, чтобы защищать с оружием в руках город от врага, сбежал, не забыв прихватить инструмент.

Дальше упрекать гостя Роман не стал, вернулся к действительности.

– Возьми с вешалки мою старенькую меховую куртку, надень и приступай к делу. Начальство наше сбежало, бросив нас на произвол судьбы, и, если будут нужны колья на забор, разрешаю рубить молодняк в ельнике, – засмеялся Роман над собственным разрешением, поскольку к этому ельнику он не имел никакого отношения. Но лес стал ничьим, почему бы и не разрешить порубку? – Сходи в сторону пруда и наруби заготовок. Не знаешь где, попроси детей, они покажут. Заодно и помогут донести. Иван, ты тоже вставай, хватит рассиживаться за столом, чай, не барин. Иди за нами, дадим работу.

Зашли в чулан, и, улыбаясь, подошли к мешкам, стоящим в углу, раскрыли их:

– Гляди, что у нас!

Андрей пропустил вперёд Ивана. Глянул Иван на содержимое мешков, и сердце радостно заколотилось в груди: «Золото, настоящее золото, мечта сапожников!» – мешки набиты свиной и телячьей кожей, хромом и катаным войлоком.

– Доволен?

– Эх, Рома, Рома, мне бы такое богатство раньше, когда я был моложе, вот бы зажил…. Где вы материал свистнули? Только не говорите мне, что купили, не поверю, – денег таких не найдёте, чтобы рассчитать-ся за всё.

– Расскажи ему, Андрей, и заодно предупреди, чтобы языком не молол и никому не рассказывал.

– Когда коммуняка, председатель колхоза, свалил, в здание правления наведались отец с сыном из Мобосовки. Ты их должен знать или слышать о них – приехали на подводе и вывезли мебель, цветы, картины…. Зачем-то бюсты Ленина и Сталина прихватили. Не знаю, что они с ними будут делать, но, думаю, – взяли на случай возврата Советов, станут козырять преданностью советской власти. Мобосовские мужики – ещё те твари, из каждой передряги выпутываются. Их родичи были такими же пройдохами и бандитами: и грабили, и убивали, но всегда концы в воду прятали, и ничего им не было. И эти продолжают жить припеваючи.

После них мы с братом наведались – вдруг что-то ценное они пропустили? На нашу долю ничего не оставили, не нашли, чем поживиться. Не хочется возвращаться с пустыми руками. Ещё раз обошли помещения, – на самом деле пусто. Лишь в углу стоит покосившийся от старости, побитый временем фанерный шкаф, на который даже мобосовские не польстились. Не уходить же с пустыми руками. Решили взять: починим, пустим на что-нибудь дельное, к примеру, в качестве по́лок для инструмента. Отодвинули от стены и увидели небольшую дверцу. Открыли, не надеясь на поживу, зашли и оказались в складском потайном помещении. Наткнулись на эти вот мешки, прихватили на всякий случай. Были там ещё несколько скатанных в рулон ковров, но мы не стали их трогать: к чему нам ковры – на грязный пол класть? Оставили там…

Ковры и кое-что из более ценных вещей братья принесли домой, и спрятали до лучших времён, но не говорить же Ивану об этом? Распустит слух, заинтересуются органы, проверят, докажут, что не только ковры, но и шубы, и пуховые платки ворованные, и будут они иметь «бледный вид и ломкую макаронную походку».

– Дома раскрыли мешки – товар дорогой, хороших денег сто́ит, только куда он нам? Решили сбыть, но здесь не нашли покупателя, а в город побоялись идти, – немцы войдут, застрянем в Вязьме надолго, а то и насовсем, – оставим семьи в трудное время без мужской поддержки. Берёшься пошить обувь семье? Оставшийся материал возьмёшь себе….

– С чего начать? – не стал артачиться Иван, зная, что при любом раскладе он перед братьями в долгу, и отрабатывать необходимо. Не предложи они, самому бы пришлось искать варианты помощи, – кормить забесплатно русские люди никогда не старались, а если и кормили, то исключительно из жалости и короткое время. Святым делом считалось содержание престарелых родителей, но они были не в тягость: на их попечении оставались внуки, которых старики учили мудрости, наставляли, передавали опыт – свой и исторический, – укрепляя связь поколений.

Ивану отвели уголок в большой комнате, недалеко от русской печи. Возле окна, чтобы было комфортно работать, поставили табуретку и низенькую скамейку, на которой с утра до вечера он трудится не покладая рук, – стучит сапожным молотком по сапожной ноге, сучит дратву, рубит деревянный текс, обеспечивая семью Тепловых добротной обувью: чинит, латает, шьёт из старья, шьёт из новья. Начал с детской обуви, которая, несмотря на военное время, всё равно быстро изнашивается, рвётся. Дети не перестали бегать на улицу, играть в прятки и салки, в чижика и лапту.

Иван приучен вкалывать с восьмилетнего возраста и работа ему не в тягость. Мужик, крепкий физически и морально устойчивый к стрессам, имеет всего одну слабость – любит женский пол безрассудной любовью. Три дня прошло, а у него не было даже намёка на близость. Баб, оставшихся без мужской ласки в деревня́х полно́, а как на них выйти, не знает. Стучит молотком и думает, думает, перебирает варианты. Подкатываться к жёнам братьев нет смысла – получит по сусалам, следует искать любовь на стороне. Необходимо делать перерывы в работе и совершать ознакомительные прогулки.

Валентин тоже без дела не сидит: починив забор, приводит в порядок крышу, покосившиеся сараи. Весть о работящих мужиках обошла дворы, и новых жильцов заваливают заказами. К Ивану приходят с просьбами набойку прибить, подковки пришпандорить, заплатку аккуратненькую поставить, чтобы и пользу принесла, и красоты добавила…. Расплачиваются самогонкой и запасами продуктов. Иван никому не отказывает. Дары крестьян отдаёт братьям. Братья не скрывают, что рады приношениям, – не надо тратиться на Ивана и Валентина и самим перепадает.

Валентин откликнулся на просьбу крестьянки, известной в деревне как бобылка Глаша. Трудился целый день, латая дыры, показывая, что появился настоящий хозяин: прибил болтающиеся доски, укрепил наклонившийся забор. Увидев, как у Валентина ловко получается, и что работает он на совесть, Глаша накрыла стол с обильным угощением и самогонкой. Валя не стал отказываться: сложил инструмент, помыл руки, занял за столом хозяйское место, где обычно сидел муж Глаши. Ну а потом, когда Валентин после ужина перестал возвращаться ночевать к Тепловым, и его спросили: «Что было потом?» – он ответил, что потом был суп с котом. Стало ясно, что у Валентина и Глаши дело сладилось, коли вместе едят суп с Глашиным котом Муркой и от него научились мурлыкать на семейной постели.

Работая на вдовьем участке, Валентин и другим крестьянкам не отказывает: ходит по дворам, занимаясь посильной плотницкой работой, – но непременно возвращается к Глаше как к законной жене, которая накормит, напо́ит и любовь подарит. Она – ровесница, детей не имеет, замужем, но где тот муж, понятия не имеет. Когда зашел разговор о муже, объяснила: «Муж бьёт басурманов на войне, с которой он не вернётся: слаб физически, к тому же любитель закладывать за воротник. А на фронте перед боем дают спирт для поднятия смелости. Даже если вернётся, совсем плохой будет. Зачем мне такой муж?» Валентин соглашается: действительно, такой мужик в хозяйстве годится разве что для носки рваных брюк.

Работа забирает всё светлое дневное время, и постоянный набор страшных звуков, слившийся в единое целое под Вязьмой, не омрачает настроения друзей. Война вроде бы недалеко, но непосредственно их не касается, и они надеются, что и в будущем не коснётся. Западнее Вязьмы советские войска оборону держат крепко: придут подкрепления – немцев отгонят.

Народ собрался посмотреть на невиданное зрелище: по дороге на Степановку движется колонна красноармейцев – солдаты, выполняя обязанности лошади, тащат сорокопятку, грозу немецких танков. Жители любуются бравыми солдатами. Молодые, с серьёзными лицами парни полны решимости, оседлав железнодорожное полотно перед станцией в Пещёрске, не пропустить врага в направлении Калуги.

Валентин не выдержал распирающих его от встречи с бойцами чувств и с сияющей улыбкой обернулся к Ивану:

– Видел, сколько наших войск отправилось защищать станцию? Сила! Не исключено, что и к Вязьме отправили дополнительные войска, так что в ближайшее время придётся нам идти в восстановленный военкомат и отправляться на фронт добивать немцев.

– Ты можешь идти, а я подожду развития событий, – огрызнулся Иван. – Кому надо будет, те сами меня найдут.

Валентин дал задний ход:

– Я пошутил, а ты принял мои слова всерьёз? За компанию тоже подожду, да и Глаша не хочет отпускать. Как считаешь, следует мне дожидаться конца войны и, если муж не вернётся, жениться на ней? Она не против ребёночка.

Иван взвился. Долго матерился, не находя нормальных слов для ответа. Наконец подобрал:

– Ккакой рееебёночек? – ответил, заикаясь. – Видел, какие силы отправились защищать станцию? Батальон пехоты с винтовками, двумя пулемётами и пушчонкой. Если несколько армий с пушками, танками, артиллерией попали в котёл под Вязьмой, то, что могут сделать солдаты с винтовками?

Немного успокоившись, продолжил, понимая, что в его взрывном ответе Валентин не виноват:

– Если к Пещёрску не пошли войска, я бы тебе посоветовал жениться, но сейчас, боюсь, следует ожидать такой заварухи, что сам забудешь про ребёночка. Дай Бог, чтобы Глашу, не позабыл.

Посчитав, что разговор о войне исчерпан, Иван перешёл на более актуальную тему.

– Ты не в курсе: у Глаши есть незамужняя подруга? Познакомила бы меня с ней, а то ночью бабы голые снятся, а это не к добру – скажется на психике. Заметил, что я начал психовать?

– Заметил! Попробую помочь.

Отработав смену и переговорив с Глашей, Валентин заскочил к Ивану сообщить, что приглашает в гости.

– Пойдём к нам, есть новости, касающиеся тебя.

Не спросив, зачем идти, и не матерясь за то, что оторвал от работы, Иван оделся и молча последовал за ним. Валентин распахнул входную дверь в комнату и с заговорщицким выражением на лице предложил:

– Проходи, сейчас кое-кого увидишь!

За накрытым столом сидят две женщины и над чем-то громко смеются. Валентин подвёл друга к незнакомке и, галантно взяв её за руку, попросил Ивана:

– Разрешите вас познакомить. Это, – поклонился в сторону женщины, – Оксана из Степановки, не замужем, без детей, владеет большим огородом и средней упитанностью домом.

Дам рассмешило представление Валентина: прыснули от смеха, но продолжили слушать.

– Нуждается в крепкой надёжной мужской руке, – взял руку Ивана, протянул Оксане. – Держи: Иван – молодой, красивый, золотые руки, – ищет любимую женщину для украшения жизни.

Пожали руки, облобызались, приступили к ужину.

Лобызаться Иван не стал. Отпустив руку Оксаны, сел рядом. Опрокинув полстакана, положил ладонь на обнажённое колено соседки. Оксана отреагировала своеобразно: нашла его руку, подняла. Иван дёрнулся убрать руку с колена, думая, что Оксана возмутилась его дерзким поведением, но женщина переместила ладонь повыше. Иван намёк понял и, осмелев, начал гладить, перемещаясь «всё выше и выше, и выше – стремясь в небеса, где теплеют телеса».

Выпили, закусили, снова закусили и вновь выпили. Легли в разных комнатах по интересам. Проснувшись, Оксана не стала завтракать, торопясь покинуть гостеприимный дом, чтобы отправляющиеся по делам жители деревни не увидели её и не стали раньше времени сплетничать. Иван вызвался проводить и так долго провожал, что заблудился в её койке и два дня не появлялся у братьев. Вернулся, когда за Велеевским лесом послышались разрывы бомб, постепенно смещающиеся в сторону Пещёрска. В небе без опаски курсируют, играя в «догонялки», немецкие бомбардировщики. Зрители, высыпавшие на деревенский луг, отведённый под пастбище, с интересом наблюдают, как низко над землёй крутятся истребители и стреляют из пулемётов по наземным целям.

Со стороны Пещёрска раздались ответные выстрелы из винтовок и пулемётов, несколько раз возвестила о себе сорокопятка. Бой разгорелся нешуточный, – но как разгорелся, так и потух.

В очередной налёт от группы бомбардировщиков отделились три зловещие птицы и стали сбрасывать бомбы на коровий выпас Велеево. После первого взрыва крестьян с улицы как ветром сдуло: попрятались по домам и дрожат, наподобие осиновых листьев при сильном ветре, в ожидании прихода беды. Не стесняясь детей – пионеров и комсомольцев, – мелко крестятся.

Очередной налёт вошёл в историю Велеево как наиболее страшный: не менее десятка самолётов воют, ноют, вынимая душу, наматывая кишки на барабан. Страх перерос в тошноту, потянувшую людей к помойному ведру.

Отбомбившись, группа самолётов полетела вдоль дороги, нанося удары по Степановке, Мобосовке, Поглавцу…. Закончили конечным пунктом – Пещёрском.

В начале бомбёжки перепуганная семья Тепловых собралась в большой комнате: встали на колени перед образами и, кто как умел, так и молились, изредка комментируя наиболее сильные взрывы, при которых дом ходил ходуном, и гирьки настенных часов раскачивались.

Иван не присоединился к молитвенному стоянию. Посидев некоторое время в одиночестве, не выдержал напряжения и выбежал на улицу: «Убьют, так хоть брёвнами не задавит; в дом попадут, а меня там нет».

Глаша нашла иной способ спасения от бомбёжки: повалила Валентина на койку, сверху натянула на себя и на него одеяло и затихла. Когда рука Валентина зашарила под одеждой, прижалась к нему. Перестав думать о войне и налёте авиации, перешли к употреблению «супа с котом». Хоть и говорят, что перед смертью не надышишься, но Валя и Глаша сумели снять с души бремя испуга и теперь лежат, прислушиваясь к отдаляющимся разрывам. Посмотрели в глаза друг другу и одновременно рассмеялись.

– Правда, мы молодцы? – Глаша поцеловала мужчину. – Немцы хотели нас напугать, но вместо испуга мы назло им получили удовольствие.

Валя подтвердил:

– Давно я не испытывал подобной страсти к женщине. Но… лучше событие не повторять, грохот разрывов мешает мне сосредоточиться.

Бомбёжка прекратилась, народ вздохнул с облегчением: ещё один день жизни подарен Всевышним.

В начале октября в разгар дня послышалась стрельба в Пещёрске. Минут пятнадцать прерывистую стрельбу из винтовок заглушали очереди пулемётов. Хлестнуло несколько громких выстрелов из пушек, раздались мощные разрывы снарядов, и… стрельба мгновенно прекратилась. Установилась природная тишина. Народ решил, что нападение отбито, и можно продолжать вести образ жизни как раньше: с печалью и воздыханием, но без испуга.

В час дня буквально ворвался Валентин, предложив всем без исключения находящимся в комнате Тепловым: «Быстрее, быстрее выходите, посмо́трите, что на белом свете творится. Ужас!»

По просёлочной дороге мчатся сломя голову разрозненные толпы испуганных красноармейцев – расхристанных, без винтовок, скаток и заплечных мешков. Возглавляют бег командиры.

Когда в очередную бегущую толпу бросили вопрос: «Что случилось?», – один из солдат, тяжело дыша, ответил кратко: «Нас немцы побили, многих насмерть, скоро и здесь появятся, спасайтесь».

Жители деревни бросились по домам собираться и спасаться. Но, присев в изнеможении на то, что под руку попало, подумали – куда спасаться, где находится та тихая заводь во время нашествия врага? – и никто не вышел за ограду участка, покорившись извечному русскому принципу «Чему быть, того не миновать».

Поток бросивших позицию русских солдат иссяк, а немцев не видно. Андрей и Роман, воспользовавшись затишьем, отправились на почту – ожидали вестей от Матрёны и Николая, с которыми поддерживали регулярную переписку. Идти недалеко, почта расположена в центре Степановки, в пристройке к зданию правления колхоза.

Дверь открыта. «Значит, Вера работает, не бросила рабочее место», – решили братья. Подошли к стойке, за которой по обыкновению сидела Вера, и первое, что бросилось в глаза, – металлический ящик с откинутой крышкой. Ящик полон бумажных советских денег. Купюры пересчитаны, перетянуты бумажными лентами и сложены стопочками. В углу лежит опломбиро́ванный холщовый мешочек, видимо, с мелочью. В центре не хватает одной пачки. Андрей толкнул плечом Романа:

– Смотри, сколько денег! Нам за всю жизнь столько не заработать! Похоже, брошены, возьмём?

– Не разговаривай, бери, пока никого нет, и валим, – огрызнулся Роман и первым схватил, сколько уместилось в руке. Принялся торопливо рассовывать пачки по карманам, от спешки не попадая в них. Андрей, не торопясь, использует обе руки.

– Не бери всё, – просит Романа, – оставь мне, не жад-ничай!

Скрипнула дверь. Братья, не успев спрятать деньги, перепугались, и первое, что пришло им в голову, – положить руки на стол, прикрыв пачки. Вошла Оксана. Посмотрела на братьев, на их руки, перевела взгляд на открытый ящик с остатками пачек, всё поняла.

– В ящике деньги? – и попросила. – Можно, я возьму немного?

Андрей привстал и милостиво разрешил:

– Бери пару пачек и быстрее уматывай, пока нас всех не застукали.

Оксана взяла две пачки, подумала, добавила к ним ещё две. Посмотрела в ящик, затем на братьев, увидела, что они недовольны её жадностью, вздохнула, спрятала пачки под одеждой, с сожалением вышла за дверь, придержав её, чтобы не скрипнула.

Услышав надвигающийся со стороны Степановки гул, братья насторожились. Почувствовав подрагивание земли, поняли, что дальше медлить нельзя, – промедление смерти подобно. Схватили оставшиеся пачки, не тронув мешочек с мелочью, рванули через лесок напрямик, не выбирая дороги, чтобы быстрее попасть домой. И вовремя: вскоре на дороге показались немецкие машины. Братья перекрестились, – Бог их хранит, позволив принести в дом целое богатство.

Дрожит земля, трясутся дома, звенит стекло, страшный гул наплывает со стороны Пещёрска. Не одному крестьянину пришло в голову: «Досиделись, твою мать!» Страшно находиться в замкнутом пространстве за четырьмя стенами, когда на деревню надвигается неведомая сила, и нет от неё защиты.

Страх страхом, но жить как-то надо! Вышли люди из дворов и поразились увиденному. Огромная колонна чудовищных машин, невиданных ранее, движется в их сторону. Люки машин открыты. Стоя́щие в них военные в чёрной форме приветственно поднимают вверх руку в международном жесте, машут в сторону крестьян и что-то радостно кричат на непонятном языке. Несколько крестьянских рук поднялись несмело вверх, вежливо помахали в ответ, – народ догадался, что перед ними немцы. Как заворожённые наблюдают движение тёмного цвета колонн: танковых, артиллерийских, кавалерийских, механизированных, снова танковых…. Идут и идут войска в сторону Вязьмы, сворачивая от Велеева вправо, а не влево – на Смоленский большак, – что значительно сократило бы путь к городу. Враг использует юхновское направление, чтобы обойти вяземский заслон из советских войск, если таковой имеется, и беспрепятственно без потерь войти в город.

Забыв про неотложные дела, народ подтянулся к просёлочной дороге, чтобы вблизи разглядеть вражью силу, от которой совсем недавно бежали испуганные советские воины, всего какие-то три месяца назад чеканившие строевой шаг, распевавшие песню на слова Александра Лугина (Беленсона) и мелодию братьев Даниила и Дмитрия Покрасс:

 
– Враг недаром злится:
На замке граница.
Не отступим никогда!
Нет нам большей чести —
Остаёмся вместе
В армии родимой навсегда…
 

Хоть и обещали на границе быть вместе с винтовкой навсегда, но расстались с ней, поняв бессмысленность хранения винтовки, когда на тебя идут танки. Граница осталась далеко позади – с брошенными Советской армией ключами, и замка́ми, и самими воротами; до Москвы осталось двести с хвостиком километров, что для механизированных войск не расстояние – меньше дневного перехода.

Катят колонны танков и тягачей с артиллерийскими прицепами, мотоциклетных войск, велосипедистов, механизированной пехоты…

– Боже мой, боже мой, сколько же их много, – произнесла в июне проводившая мужа на войну миловидная женщина средних лет, обняв ладонями лицо и покачивая головой в изумлении от впервые увиденной страшной вражеской мощи. Колонны продолжают идти и идти, и не видно им конца: дымящиеся походные кухни с солдатами в белых передниках, вновь танки, бронемашины…

На восьмой день от колонны отделился небольшой отряд машин и бронетранспортёров, остановился напротив толпы крестьян. Из кабины бортовой, крытой тентом, машины, набитой солдатами с винтовками, выпрыгнула женщина в строгой, подогнанной в талию, военной форме, с погонами явно не солдатскими. Подойдя к пожилым людям, на чистом русском языке спросила резким тоном, с отработанной привычкой повелевать людьми: «Как называется ваша деревня?»

Ей ответили:

– Велеево.

– Нам нужна Степановка.

– Степановку вы проехали. Первая деревня отсюда.

Распорядилась шоферу: «Поворачивай назад».

Отряд развернулся вслед за первой машиной и, чтобы не мешать встречному движению колонн, направился по лугу к Степановке.

– Красивая немка, – облизнулся Валентин, – не задумываясь, променял бы на неё Глашу.

– Хороша Маша, да не наша… – поставил его на место Иван, не забыв, впрочем, добавить: – Я бы тоже не отказался, если бы предложила.

– Ухоженная, тварь, – оценил женщину Валентин, – и духами от неё пахнет, словно она не на войне находится, а на этом, когда на природу с чужими мужьями приходят…. Слышал от кого-то, но запомнил только, что начинается на «п».

– Я тоже это слово слышал от двух девиц, что на нашем рабфаке учились. Хахали водили их на плинер. Надо же, вспомнил!

– Точно, Ваня, плинер! Словно немка не на войне находится, а на плинере.

По Смоленскому большаку под охраной вооружённых пехотинцев повели колонны советских военнопленных, взятых при разгроме Вяземского котла. Осунувшиеся и измождённые, в грязных и оборванных шинелях, многие в бинтах, бредут бывшие советские воины, не глядя по сторонам, стесняясь, но, скорее всего, боясь охраны, попросить еды. Жители деревни, подтянувшиеся к большаку, – люди нежадные: просто, шокированные количеством и ужасным видом пленных, не догадались сбегать домой и принести чего-нибудь съестного.

Провели пленных, захваченных под Пещёрском. Пройдя деревню, их повернули налево и на Смоленском большаке присоединили к встречной колонне, в которой много пленных женщин: медсестёр, врачей, хозяйственных работников, телеграфисток, водителей кобыл, шофёров… Женщины стараются идти в середине, прикрываясь с двух сторон пленными красноармейцами, чтобы исключить контакт с немецкой охраной. Идут давно, без привала и, не выдерживая, мочатся на ходу. Это никого не шокирует – ни пленных, ни охрану.

Нескончаемая река молодых людей, брошенных государством, течёт и течёт по большаку в русский город Вязьму, чтобы до конца испить позор плена, продлить его или сгинуть навечно, не оставив памяти земной.

Всё имеет конец. Поток пленных со стороны разгромленного котла постепенно истончился и, наконец, прекратился, – крестьяне, последний раз поглядев на своих соотечественников, отправились по домам, тяжело переставляя ноги, словно их тоже ведут под охраной чужих военных: так подействовал на всех вид русских сынов и дочерей, бесславно закончивших бои за Отчизну. В Вязьме многих женщин отправили на работу в госпитали лечить раненых красноармейцев. Когда немцы приблизились к Москве, оставшихся в лагерях женщин отделили и перевели в отдельный лагерь в Гжатске. Со временем Гжатский лагерь расформировали, отправив женщин на работы в Германию.

Ваня направился к Валентину, чтобы с близким другом переговорить о наболевшей проблеме. Наболевшей до такой степени, что ночью спать не может. Принюхивается к воздуху, вытягиваемому из темноты соседней комнаты, к раздражающему запаху полового взаимодействия разгорячённых тел. Со злостью мнёт подстилку. Пора посетить Оксану, а как к ней попасть, не знает: на дороге перед Степановкой выставлен полицейский пост – русский мужик с повязкой полицая, – и русского же, сволочь, без разрешающего документа не пропускает!

Обратился к другу, не щадя его чувств:

– Валь, выручишь меня?

– Конечно, выручу, если в силах оказать помощь.

– В силах, в силах. Многого не прошу: дай на одну ночь Глашу. Я уже не в состоянии сдерживаться. Только на одну ночь!

– Как только твой грязный язык посмел сказать мне в лицо подобное? Дам сейчас по морде.

– Дай, а потом компенсируй Глашей. Её убудет, что ли?

– Ты чего, Иван, об пол стукнулся, не соображаешь, что говоришь? Я люблю её, да и Глаша не станет с тобой спать, побрезгует. Она знает, что ты несколько ночей провёл с Оксаной.

– Зря ты, Валя, так плохо о женщинах думаешь. Проверь её, увидишь, что она мне не откажет.

– И проверять не буду, – решил Валентин не испытывать судьбу: вдруг и правда Глаша согласится? После Ивана придётся её бросить, – станет противно с ней жить. Посоветовал: – Отправляйся к своей зазнобе.

– Я, по-твоему, что, недоделанный? Без твоего совета не догадался сходить? Ты в курсе, что на дороге посты установлены и никого не пропускают?

– Вань, чего ты врёшь? Глаша вчера виделась с Оксаной, часа два с ней проболтала.

– Пригласи Глашу, – Иван толкнул Валентина в сторону комнаты, где в данный момент находилась она. Валентин на толчок не отреагировал, позвал, и, когда женщина вышла, Иван приступил к расспросу.

– Правду Валентин говорит или врёт, что ты вчера виделась с Оксаной?

– Виделась.

– Как ты к ней попала?

– Как обычно, по тропинке!

– Меня можешь провести?

– Сам дорогу найдёшь, не маленький. Как идти – подскажу. Выйдешь от нас, свернёшь налево, пройдёшь стежкой до кромки полей, повернёшь направо и по-над полем идёшь вдоль кромки леса до первой тропинки, уходящей в берёзовый лесок. Тропинка доведёт прямо до огорода Оксаны. Перемахнёшь забор, только не сломай его, он хлипкий, постучишь в окно, вот так… – три раза постучала Ивана по лбу костяшкой согнутого указательного пальца, – она и откроет.