Моя Наша жизнь

Лев Кассиль

За исключением одного-двух «романтических» рассказов я писала про детей и для детей. Это у нас семейное: воспринимать себя старшими и ответственными. Помню, что как-то ехали в метро, как всегда в плотно стиснутой толпе, и четырехлетний Миша протянул, защищая, руки вокруг чуть меньшей девочки и прокричал: «Осторожно, здесь дети». Все вокруг дружно засмеялись, но это была жизненная позиция.

Среди других писателей несколько раз кружок навещал и Лев Кассиль. Наверно, я осмелилась что-то прочитать и при нем. Мы обычно дружным гуськом провожали Льва Абрамовича до метро Кировская, где он брал такси. Таксисты его знали: наверно, такси в ту пору было не так много, а людей, которые часто на такси ездили, еще меньше.

В какое-то из этих провожаний Кассиль предложил мне подумать о Литинституте. Оказалось, что он вел там семинар детской литературы, и студентов, которые хотели расти в этом направлении, было немного. Впереди была еще пара лет школы, и было неизвестно, будут ли мои рассказы улучшаться с возрастом; никто не знал, что выйдет постановление, требующее для поступления в Литинститут обязательного трудового стажа; в голову не могло прийти, что в августе того же года умрет папа, и в общий расклад войдут новые мысли о гарантированных заработках, но тогда я не шла, а плыла в сладком тумане приятных мечтаний.

Кассилю в 1955-м исполнилось пятьдесят, и он разделял это празднование с нами дважды. Сначала устроили праздник в Доме Пионеров. Вера Ивановна предложила каждому выбрать любимые произведения Льва Абрамовича и приготовить соответственное выступление. Я, конечно, выбрала обожаемую Швамбранию. Ленькины: «Швамбрания: новая игра, на всю жизнь!» и в последующей жизни неоднократно выручали меня из тусклых или кажущимися безысходными положений, когда придуманная Швамбрания оказывалась живой и привлекательной не только для меня. Все шло в одном наборе с вызывающими улыбку Оськиными: «Чур, я буду дудеть и машинистом».

Я придумала какой-то теплый рассказ про жизнь в Швамбрании, который кончался антитезой к последним строчкам повести Кассиля: «Глобус полностью обернулся, и мы увидели нашу Швамбранию».

Кассиль целовал в щеку всех выступавших, с присущим ему артистизмом читал старые и новые рассказы, а потом пригласил весь кружок на его чествование в Доме литераторов.

Мне было пятнадцать, могу себе представить мои тогдашние восторги от увиденных близко Агнии Барто, Анатолия Алексина, Ивана Семеновича Козловского. Как и положено, все подшучивали над юбиляром, сквозь шутки сквозили любовь и уважение.

Сталин в нашей семье

Хотя папа прошел войну от рядового добровольца до старшего офицера, в партию он каким-то образом сумел не вступить. Наверняка на фронте участвовал в общих призывах «За Сталина», но дома этого имени не упоминалось. Когда приходили в гости тетя Софа с дядей Исааком, мужчины уединялись в каком-то углу нашей не очень большой комнаты, и оттуда иногда доносилось что-то про «усатого батьку».

Известие о болезни Сталина пришлось на мой день рожденья и помню, что родня произносила здравицы в мою честь негромко и с опаской: правильно ли поймут какие-то празднования в такой день? Через два дня объявили о его смерти, и в нашей школе всех учеников собрали в физкультурном зале для коллективного плача. Я искренне плакала громче всех, потому что по дороге в школу меня избили мальчишки из мужской 426-й школы, мимо которой я неминуемо проходила. Они перегородили мне путь и со словами «Бей жидов, спасай Россию» лупили по плечам и портфелю, которым я загораживалась, пока их не отогнали проходившие учителя.

По-видимому, еще не остыли в семьях пересуды про так называемое наспех сшитое дело врачей. Незадолго до смерти Сталина соседка тетя Оля доверительно советовала маме потихоньку собирать вещи в связи с готовящимся выселением евреев в Биробиджан, что обсуждалось на их партсобрании. Возмущенная мама спросила: «А у вас не обсуждалось, что могут быть и погромы?», на что прозвучал часто потом повторяемый в нашей семье ответ, произнесенный даже с неким пафосом:

– Партия прикажет – будут и погромы.

Мне было тринадцать, Валя была на последнем курсе института, и ей шел двадцать третий. Как и многие другие, она прорывалась и чуть не погибла на чудовищных похоронах Сталина. Валя была убита горем и повесила над своим столиком его барельеф. Я, по симметричной дурости, не только написала стихи «На смерть Сталина», но и показала их в школе. Стихи были длинные и плохие, помню: «Мы никогда тебя не позабудем…», но в школьные каникулы в конце марта готовился районный траурный митинг Сталинского района в большом телевизионном театре около станции метро Электрозаводская (позднее какое-то время там находился театр Моссовета) и, наверно, для плана в программу включили стихотворение, написанное школьницей, которая сама должна была его произносить. На каникулы приехал из командировки папа, мы много вместе катались на коньках, я простыла и потеряла голос, что спасло меня на всю последующую жизнь от позорных воспоминаний.

Папа до разоблачения культа личности Сталина не дожил. Вскоре после его смерти осенью 55-го, когда малютка – карликовый фокстерьер – собачка тети Софы в очередной раз ощенилась, я жила временно у них и участвовала в процедуре присвоения имен веселой шестерке. Самую тоненькую и длинноногую собачку дядя Исаак назвал Майя Плисецкая, а самого крупного и очевидно наглого щенка – Йоська. Он и раньше был к «усатому дядьке» критичен, а сейчас словно и не боялся.

Помню тот день следующего 56-го года, когда Н. С. Хрущев огласил свои разоблачения. Когда я пришла после школы, Валя была уже дома. Как сейчас вижу душу раздирающую сцену: Валя, вся в слезах, бьет молотком по медным частям сталинского барельефа, пытаясь их отогнуть и отбить сам барельеф. Когда ей это удалось, барельеф был выброшен, но плакала она еще довольно долго.

Я выбираю, меня выбирают (поступление в институт)

Очень многие еврейские девочки и мальчики оказывались в те годы в моей же ситуации. Независимо от влечения и школьных оценок, все были достаточно информированы о закрытых дверях в МГУ, МИФИ, МЭИ. В разных институтах причины были разные. Например, было известно, что в МЭИ установка не брать ребят с «пятым пунктом» шла непосредственно от тогдашнего ректора Голубковой, жены Маленкова, на разных факультетах МГУ жесткость отбора зависела от конкретного декана, как от ректоров в других институтах.

Упорные, верящие в справедливость и свою исключительность, ломились в закрытые двери, и потом вся Москва знала фамилию счастливчика, попавшего на мехмат или физфак МГУ. Остальных дерзавших, часто без повторных экзаменов, разбирали инженерные вузы, более толерантные к евреям. Медалисты, получив документы после неуспешного собеседования, успевали на собеседования в вузы с более протяженными сроками приема документов.

Таковы были правила. Экзамены в МГУ, МИФИ и ФизТех были в июле, чтобы у ребят был шанс второй попытки в другие вузы. Золотые медалисты экзаменов не сдавали и отбирались по произвольным и сильно различным в разных вузах схемам собеседований, которые происходили в том же июле. Серебряные медалисты сдавали два экзамена, все остальные в моем (1957) году сдавали пять (позже иностранный язык как обязательный экзамен при поступлении отменили).

У меня была золотая медаль и теоретически огромное (хотя и ограниченное по углам) поле выбора. Так же теоретически я подумывала о ВГИКе. Была некая вероятность, что мои рассказы пройдут творческий конкурс, и тогда будет только собеседование. Хорошо, что внутри себя я была достаточно адекватна в оценке своих дарований и способности стать сценаристом. Плюс формула: сначала узнать жизнь, а потом писать про нее. Плюс понимание, что после смерти папы, когда мама инвалид и получает мизерную пенсию, моя профессия должна приносить постоянный заработок. Плюс (последнее, но и самое важное) моя преданность папе и желание следовать его инженерной деятельности.

Стало быть, надо подавать документы в Станкин, Станко-инструментальный институт, где учат холодной обработке резанием, чтобы получить деталь нужной конфигурации из исходной круглой или квадратной заготовки, что в течение многих лет прочерчивала с папой. Если про трудность пройти двери отдельных вузов было широко известно заранее, то в остальных она часто зависела от конкретного расклада: состава комиссии, проводящей собеседование, свежей статьи в «Правде», стечения настроений и обстоятельств. (Впоследствии с 1977-го более 30 лет ректором Станкина был Ю. М. Соломинцев, сын известного политдеятеля М. С. Соломинцева с весьма известными преференциями обоих).

Собеседование назначили на шестнадцатое июля. Нарочно не придумаешь, но передо мной проходила собеседование маленькая аккуратная девочка по фамилии Иванова. Когда ее пригласили на собеседование, она отсутствовала не более пяти минут и вышла счастливая. Все кинулись к ней:

– Что спрашивали?

– Только, почему я решила поступать именно в этот институт. И сразу поздравили с приемом.

Я слушала ее ответы, уже двигаясь к заветной аудитории, потому что следующей вызвали меня.

В моем случае специальных обстоятельств было несколько. Во-первых, накануне во всех газетах было опубликовано сообщение о фракционной деятельности Маленкова, Молотова, Кагановича и зачем-то примкнувшего к ним Шепилова. Во-вторых, я была в новом, подаренном тетей Софой розовом платье. Платье было из довольно толстой ткани, и дырка от прокалывания каких-либо значков осталась бы в нем навсегда.

С этого и началось мое собеседование:

– Ты комсомолка. А почему мы не видим твоего комсомольского значка?

– Вчера было опубликовано постановление ЦК о фракционной деятельности… А ты знаешь, что Ленин писал о единстве партии?

– Что обсуждалось на июньском Пленуме ЦК ВЛКСМ?.

Я видела, что сидевшие человек двенадцать-пятнадцать немолодых человек различаются выражением лица, с которым воспринимают мои попытки ответить.

Я что-то успела прочитать накануне и соответственно сказать про важность единства партии;

относительно июньского Пленума наобум сказала, что там обсуждалась целина. Что-то бормотала и про отсутствие значка.

Кто-то из членов комиссии безуспешно пытался перевести собеседование в русло школьной программы:

– Что такое изотоп? – Я счастливо ответила.

– А как найти площадь…? – То же самое.

Кто-то все-таки спросил, почему я решила поступать в Станкин. Я засияла и рассказала и про папу и про то, что с детства помогала делать деталировки.

Однако дядя, сидевший во главе стола и возможно председательствующий, все время возвращался к фракционной деятельности в партии и моему общественному лицу.

Валя, которая пришла со мной, сказала потом, что я отсутствовала более тридцати минут. После серии вопросов-ответов меня попросили выйти в коридор, чтобы комиссия посовещалась.

Когда снова позвали, председательствующий дядя сказал:

– Мы посовещались и решили, что ты не соответствуешь нашим требованиям, поэтому мы рекомендуем тебе взять документы.

Я тут же возразила:

– Я буду сдавать экзамены с серебряными медалистами.

И тут на всю оставшуюся жизнь прозвучало откровенное:

– Мы не советуем тебе этого делать. – Все им было известно заранее. И мне теперь тоже: меня здесь не хотели.

Мы вошли в метро, и люди на встречном эскалаторе с удивлением и сочувствием смотрели на меня, плачущую так глубоко, что слезы стекали по лицу на заветное платье. Я ревела от обиды и несправедливости. Валя (папино воспитание) утешала по-своему:

– Надо было лучше готовиться, а не читать «Джен Эйр».

Я, правда, читала еще и «Сагу о Форсайтах», пряча толстый том под учебником Перельмана, из которого должна была решать задачки по физике, но продолжала плакать еще сильнее.

Помня хорошие отзывы о Цветмете, мы поехали на Калужскую. Там в приемной комиссии милые люди заахали:

– Ну где же вы были раньше? Мы закончили прием документов золотых медалистов вчера (15-го июля). Поспешите в Институт стали, там принимают до 23-го.

Мы обошли метро с Крымского вала на Ленинский проспект и сдали документы, охотно возвращенные Станкином.

В Московском институте стали процедура собеседования была стандартизована, поэтому результаты выглядели более справедливыми. После собеседования с председателем комиссии профессором Б. Г. Лебедевым все абитуриенты должны были пройти индивидуальные собеседования по физике, химии и математике. Химию экзаменовала красавица Анна Александровна Грановская, доцент кафедры химии, которая впоследствии читала нашему потоку лекции по химии и периодически выступала с концертами, поскольку окончила еще и консерваторию по классу пения. Со мной на этот раз пришел «болеть» брат Эдик, который что-то спросил у Анны Александровны, вышедшей в коридор, пояснив:

– Мы волнуемся.

– Я тоже. Сегодня проходит собеседование и мой сын.

Впоследствии Женя Грановский более двадцати пяти лет работал вместе с Юрой во ВНИИЭМе, и мы иногда встречаемся, переписываемся и поддерживаем контакты до сих пор.

Пересказывая все детали тете Софе, в ответ на ее расспросы, Эдик признался, что во время разговора с Грановской обнимал меня за плечи (он чувствовал себя много старше, а меня – естественно нуждающейся в опеке). Тетя Софа заохала:

– Что ты наделал! Теперь Нину не примут. Скажут, что безнравственная девочка, уже есть парень и обнималась с ним, даже придя на собеседование.

Наверно, это как-то снизило мой победный настрой. Результаты стали известны через два дня: я оказалась студенткой Московского института стали.

Выбор специальности

Про то, как я выбрала специальность при подаче заявления в МИС, можно рассказывать анекдоты.

Я ничего заранее про Институт стали не знала, кроме того, что папа (его уже два года не было с нами) как-то говорил:

– У нас есть молодые девушки после Института стали, очень хорошая специальность для девочек: смотрят в микроскоп, ходят в белых халатах.

Нам с Валей нужно было понять, какая из специальностей подразумевает эту возможность. Стали изучать весь перечень. Металловедение и термообработка, Наверно, это. Валя возразила:

– Нет, термообработка – значит, жарко, не подходит.

Именно из-за нашей темноты мне предстояло всю оставшуюся жизнь работать не по той специальности, по какой училась и получала диплом.

Список был во многом непонятный: обработка металлов давлением, электрометаллургия. И вдруг знакомое: литейное производство.

Только что все с увлечением читали «Битву в пути» Галины Николаевой. Романтические отношения героев окрашивали в розовый цвет даже земледелку, цех по приготовлению формовочных смесей, который мне вскоре предстояло увидеть вживую и из которого нельзя было выйти без почерневших ноздрей. Это показалось нам тем, что нужно, тем более, что стипендия была на сто рублей выше, чем на потенциально привлекательной «физике металлов».

Председатель приемной комиссии Б. Г. Лебедев был деканом физхима, где училась и группа МФ – физики металлов. Он меня почему-то выделил на собеседовании и при общем представлении абитуриентов ректору, прочтя мою фамилию, ошибся:

– Группа МФ.

И. Н. Кидин, тогдашний ректор института, ошибки не пропустил, жестко исправил: «литейное производство».

Через год я уже понимала, где мое место, и записалась на прием к ректору с просьбой о переводе на другой факультет. Кидин посмотрел мою зачетку: я сдала обе сессии на все пятерки, и сказал.

– Приходите через год. Если опять сдадите на все пятерки, мы вас переведем.

Через год я сдала все опять на все пятерки, но уже ждала Мишу. Лебедев перед приемом ректора сказал:

– Все очень хорошо. Пойдете опять на второй курс, много курсов перезачтут и будет время растить малыша.

Кидин вел прием студентов вместе с деканами. Увидел мой слегка выдвинувшийся живот:

– Вы ждете ребенка, вам будет тяжело догонять и сдавать недостающие предметы.

Лебедев промолчал про его вариант облегчения моей жизни. Я привычно выпятила грудь:

– Я трудностей не боюсь.

Чтобы не вступать со мной в полемику, Кидин отрезал:

– И вообще нет смысла никуда переходить. Мы весь институт приблизим к физхиму, все будут изучать физику металлов.

Впоследствии для меня было загадкой, что он имел в виду, кроме желания закрыть навсегда вопрос о моем переходе на другую специальность, но тогда все звучало убедительно. Лебедев опять промолчал и никогда потом со мной не заговаривал.

И кто бы тогда мог подумать? Диссертацию я защищала на соискание степени кандидата физико-математических наук по специальности «Физика твердого тела».

Я выхожу замуж

Когда я шутя говорю, что я вышла за забор и замуж одновременно, в этом нет большого преувеличения.

Мы жили на территории фабрики, из двух окон нашей комнаты весь двор просматривался насквозь. С одной стороны двор соседствовал с мужской школой (она оставалась такой до моего 8-го класса), с другой – с огромным скопищем общежитий, принадлежащих предприятиям НКВД (предвестником КГБ). Мама не работала, нарушить ее запрета не выходить за калитку, где «опасно», возможности не представлялось. Меня отпускали в школу, на кружки, все – со строгим учетом времени на дорогу. Мама была не слишком гостеприимна, потому что в доме учитывалась каждая тарелка супа, поэтому ко мне мало кто попадал в гости, да и я мало к кому ходила (вроде и не приглашали).

Основными друзьями были дворовые мальчишки (девочек во дворе не было), с которыми я играла в футбол, а также, конечно, книги и то, что писала сама.

Когда поступила в институт, воли немного прибавилось, но если я не укладывалась в обещанный график возвращения, мама выходила за калитку, задолго начинала показывать кулак и громко выговаривала мне, в том числе при возможном провожатом.

Надо сознаться, что провожатых было немного. Еще в старших классах мои контакты с одноклассниками сводились к ответам на вопросы, по каким учебникам я готовлюсь в институт, куда собираюсь поступать.

Примерно то же было и в институте. И при этом, как я теперь понимаю, я очень спешила выйти замуж. Сейчас я нахожу этому несколько объяснений. Во-первых, я считала себя еще менее красивой, чем это было на самом деле. Стало быть, предстояло думать и волноваться, выйду ли вообще замуж, что будет отвлекать от учебы. С другой стороны, при всей любви к маме (ее самоотверженность не могла вызывать других чувств) интуитивно хотелось немного смягчить жесткость рамок, почувствовать независимость.

Я пережила сильную первую любовь на первом курсе, но мне не хватило терпенья ждать, и все оборвалось с горечью непонимания. В английском есть не имеющее строгого перевода выражение “rebound”, что-то вроде отскока в другую сторону. Душа ждала какого-то повода воспрянуть, подняться духом.

Как показали прожитые годы, Юра, который был результатом этого rebound, был моей самой большой жизненной удачей. Мы учились на одном курсе, но на разных потоках и друг друга практически не знали. В августе весь курс послали в подшефный колхоз на сенокос. В нашей группе было четыре девушки, а в Юриной только одна (девицы предполагались кухарками, которых нужно было по две на группу), поэтому на какой-то из остановок ко мне подошли мои друзья (на всю оставшуюся жизнь считавшие себя нашими сватами) Валера Харчевников и Ося Вертлиб с предложением пересесть в их грузовик и поехать с ними. Я за что-то обиделась на свою группу и без колебаний пересела в грузовик с обозначением конечного пункта «Перещапово».

Села во второй ряд и весь долгий путь разглядывала ровно загорелую широкую спину сидевшего передо мной парня с копной выгоревших до белизны волос. Когда спрыгнули с кузова, парень оказался Юрой Рабиновичем, загорелым дочерна, потому что вчера вернулся из Одессы, а сегодня, тридцать первого июля, был его день рожденья, исполнялось ровно восемнадцать.

С тех пор с марта по июль я старше Юры на год, а в июле наш возраст сравнивается. Был теплый вечер, мы пили какое-то вино, разливаемое в эмалированные кружки, бродили по незнакомому поселку с обалденным сенным запахом.

Назавтра начались будни. Нам с Риммой выдали полуслепую клячу Майку, на которой надо было по очереди ехать в поле, выкапывать и привозить картошку, нарезать кочаны капусты. Нам выдавали по 150 г мяса в день на человека, меню и рецепты были наши, помощь с верчением ухватов в печке обеспечивала за трудодни баба Уля.

Ребята приходили обедать и сваливались на пару часов спать до следующего подвига в поле. Только Юра приходил на кухню, помогал мыть посуду, чистить картошку (готовить на 25 человек работы хватало) и когда все было сделано, присоединялся к проснувшимся ребятам.

В мои обязанности входило также приносить с молочной фермы по утрам два ведра молока. Вскакиваю по будильнику – баба Уля показывает успокаивающе: Юра уже принес.

По вечерам мы гуляли по лесу, и Юра голосом, похожим на папин, пел мне:

– Три года ты мне снилась, а встретилась вчера…

Наверно, это сидело во мне, но Юра услышал и очень вскоре произнес «Давай поженимся». Не было ни одной мысли про то, как мало мы к этому готовы: жилья нет, материальная основа никакая, но очень хотелось быть вместе.

Отцов у нас не было. Как выяснилось, не сговариваясь, мы писали мамам про «судьбоносную» встречу, готовя их к возможным критическим шагам. Мама с Валей, зная про мои предыдущие переживания, стремительно ответили, советуя не спешить с решениями. Юрина мама предостерегала его против очевидной «стервы», которая решила его окрутить. Мы, посмеиваясь, читали друг другу эти ответы.

Вскоре после приезда моя бдительная мама спрятала мой паспорт. Юра приходил к нам каждый день, и постепенно я выплакала возможность решать нашу судьбу самим. Как часто бывало в моей жизни, когда вроде бы уже и ничего не мешало, я заколебалась, а действительно ли нужна эта спешка? И как это потом было тоже не раз, все решил Юра, по-своему истолковав мои колебания: «Или сейчас, или без меня», и мы пошли сдавать заявления в ЗАГС. Совершенно по-буднему, после последней лекции, прихватив в качестве будущих свидетелей Оську Вертлиба с его будущей женой Люсей Медведовской, долго выбирая время окончательной регистрации (через 10 дней, 15-го сентября, в 3 часа), чтобы не пропускать лекции.

И в этом была вся мама: как бы против она ни была вплоть до последней минуты, свадьбу нам организовали по максимуму наших материальных возможностей. В комнате площадью семнадцать квадратных метров уместились все родственники, человек за давдцать пять. Пришли все двоюродные Фонштейны, существенно старше и, кроме Зони, до сих пор неженатые, смотреть на сопляков, которые ищут приключений на свою… голову. Из хулиганства все анекдоты, известные как приписываемые Абрамовичу или Хаймовичу, переделывали на Рабиновича. Юра немного ерзал в срочно купленном первом в его жизни костюме и терпеливо улыбался. Все внимательно осматривали мою фигуру, пытаясь найти простое объяснение спешки. Ан не вышло. Миша родился через год после свадьбы и то только потому, что квартирный вопрос в числе многих прочих замучил и нашу семью.

Сначала мы уехали жить в девятиметровую комнату, где Юра жил с мамой, перегородив комнату вдоль простыней. До института добирались трамваем, по дороге у меня, независимо от погоды, чесался нос, чтобы всем было видно мое обручальное кольцо.

Телефонов не было ни у Юриной мамы, ни у нас, навещали мы маму с Валей изредка, наслаждаясь независимостью и свободой. Вдруг в декабре приехала мама, что бывало чрезвычайно редко, и вызвала меня в коридор, чтобы поговорить один на один.

Оказалось, что фабрика, на территории которой мы жили, решила, наконец, отселить жильцов. Уже выделен и дом на Окружном проезде. Если нас будет пять человек (мама, Валя и мы втроем с ребенком), то наверняка дадут две комнаты или даже отдельную квартиру. Маме было сорок восемь, и она обещала помочь растить ребенка, чтобы не потребовалось прерывать учебу. Мы не оспаривали маминых доводов, и так появился Миша.