Издание осуществлено в партнерстве с Литературной премией «Лицей» имени Александра Пушкина для молодых писателей и поэтов и группой компаний «ЛОТТЕ» в России

В логотипе премии «Лицей» используется гравюра В. А. Фаворского «Пушкин-лицеист», 1935 г.

В оформлении переплета использована графическая работа Павла Леонова «Разгром шведов. Пушкин прибыл на окраину Петербурга, его встречают концертом» (1998)

«Редакция Елены Шубиной» выражает благодарность фотографу Владимира Хохлова – Полине Краснянской

* * *

Дорогие друзья!

Выходит новый сборник произведений лауреатов премии «Лицей» с прекрасными работами талантливых авторов. И мне отрадно сознавать, что вот уже целых семь лет на литературном олимпе появляются новые звезды. Такие незаурядные. Смелые. Тонко чувствующие. Талантливые. От всего сердца желаю вам удачи!

Отдельно хотел бы поблагодарить всех членов Наблюдательного совета премии во главе с его председателем Сергеем Степашиным: Михаила Швыдкого, Владимира Григорьева, господина Ким Чжун Ёна, Сергея Филатова, Павла Негоицу, Алексея Варламова и Максима Замшева, а также директора Культурного центра Республики Корея господина Пак Чжун Гона и Советника Президента России Владимира Толстого, уважаемое жюри под председательством Ильи Бояшова, организатора премии «Центр поддержки отечественной словесности» и партнеров «Лицея» – агентство ТАСС, газету «Аргументы и факты», издательский сервис Ridero, журнал «Юность» и портал «Год литературы». Большое спасибо за ваш труд и развитие проекта на международном уровне!

Генеральный директор АО «ЛОТТЕ РУС»
Мортен Бундгорд Андерсен

Дотянуться до звезды

Шестого июня, в день рождения Пушкина, чье имя носит премия «Лицей», на Красной площади в Москве вновь были названы имена лучших молодых поэтов и прозаиков. «Лицей» – это именно то, что происходит в новейшей истории российской литературы здесь и сейчас. «Лицей» зажигает новые звезды, творчество «лицеистов» в фокусе внимания издателей, редакторов литературных журналов и читателей. Тексты лауреатов отражают то, что волнует молодых, что, хочется надеяться, в дальнейшем поменяет мир.

Думаю, членам жюри седьмого сезона премии «Лицей» – писателю Илье Бояшову (председатель жюри), критикам Анастасии Шевченко и Павлу Крючкову, поэтам Дмитрию Воденникову и Ирине Ермаковой – было непросто сделать свой выбор: и «лицеисты», и жюри – все очень разные. Но уверен – им было интересно. Интересно не просто следить за формированием нового поколения звезд российской литературы, но и читать, видеть, как молодые пересобирают канон, вечные сюжеты на свой лад, придумывают свои правила.

Победители: Владимир Хохлов, «Заневский проспект», первое место – умная интеллектуальная проза; Ольга Шильцова, «Хозяйка для Кербера», второе, а в читательском голосовании – победитель; повесть Дарьи Месроповой «Мама, я съела слона», место третье, а специальный приз – «Выбор книжных блогеров» – достался ей, так же как и приз журнала «Юность».

«Лицеисты»-стихотворцы Степан Самарин, Сергей Скуратовский и Варвара Заборцева показали все разнообразие поэтического слова: внимательнейшее проникновение в подробности этого мира, его «лоскутность» (Степан Самарин), живой голос русского Севера (Варвара Заборцева) и оригинальное личное мифотворчество (Сергей Скуратовский). Поразительно, как единодушны оказались члены жюри и читатели. Двое победителей-поэтов унесли со сцены еще три приза – «Выбор книжных блогеров» и приз журнала «Юность» (Скуратовский), специальный диплом портала «Год литературы» (Заборцева). Присоединимся и мы к выбору читателей и жюри. Читайте, наслаждайтесь и внимательно следите за этими именами.

Неизменная благодарность за поддержку южнокорейской группе компаний «ЛОТТЕ» в России, Литературному институту им. А. М. Горького, Российскому книжному союзу, «Российской газете», «Литературной газете», Ассоциации литературно-художественных журналов и всем неравнодушным – литераторам, критикам, издателям, библиотекарям, переводчикам – всем любителям отечественной словесности.

Владимир Григорьев

Птенцы гнезда «Лицея»

Мой хороший знакомый – прозаик N – как-то поведал мне следующую историю: в молодости, посещая литературный кружок при Ленинградском Доме писателя, он неожиданно столкнулся с Федором Абрамовым. Во время заседания секции, когда N, волнуясь и запинаясь, читал «коллегам» – таким же неоперившимся юнцам – свой первый рассказ, в помещение заглянул классик. Послушав немного, Абрамов безнадежно махнул рукой, затем, повернувшись к руководителю прозаического цеха, сердито, даже зло произнес: «Ну что ты с ними возишься? Их надо брать, как щенков, за шиворот и сразу кидать на середину реки. Кто выплывет, тот и молодец».

Мы с прозаиком N порассуждали потом на тему: стоит ли к тем, кто только-только вступает на шаткие мостки литературного процесса, применять подобные методы. Поначалу автор «Братьев и сестер» был нами оправдан. Литературная судьба немилосердна даже к явным талантам, что уж говорить о более скромных тружениках. Может быть, действительно: пусть «птенцы» сами выкарабкиваются из «гнезда». В конце концов, в природе выживает сильнейший. Однако, поговорив о пользе спартанства, мы обратились в прошлое и вспомнили, как старшие товарищи-литераторы относились к нам, «салагам», в 70-е, 80-е годы. Особых поощрений «для начинающих» в то время не существовало, зато литобъединения плодились, как грибы. Профессиональные поэты и писатели принимали туда всех желающих. Раз или даже два раза в неделю любители сочинять собирались веселой толпой, обнимались, радовались встречам, читали друг другу свои опусы, а затем начинался серьезнейший «разбор полетов». Главное слово, конечно же, оставалось за учителем. В конце прений Акела выносил свой вердикт: как правило, взвешенный и справедливый. Свидетельствую: это была потрясающая школа. Оказавшись в серпентарии единомышленников, в животворящем «бульоне», где подмечалась (и исправлялась!) любая ошибка, тот, кто действительно обладал талантом, пусть даже небольшим, творчески вырастал уже через несколько лет.

Взявшись судить участников литературной премии для молодых со звонким названием «Лицей», я не мог не вспомнить о моем прошлом. Увы, сейчас по-другому. Конечно, появилась возможность писать «обо всем, что видишь» – о подобной «свободе творчества» мы ранее не могли и мечтать. И все-таки у меня было ощущение, что современные начинающие литераторы в большинстве своем предоставлены сами себе; их сейчас даже «за шиворот» некому брать.

Признаюсь: «Лицей» развеял если не все мои горькие думы, то добрую половину из них. Работая с виршами тех, кому зачастую не исполнилось и тридцати, отбирая «лучших из лучших», я, человек, безусловно, консервативный, имеющий свои представления «о прекрасном», испытал то самое чувство, которое испытывал в 80-е годы, появляясь в литературной студии и встречаясь с единомышленниками: а именно – чувство сопричастности к процессу творения. Конечно, я не имел возможности познакомиться с соискателями лично, но читать многих из них, «слышать» их голоса для меня стало истинным удовольствием.

На строгий суд «Лицея» прозаическая и поэтическая молодежь предложила разные жанры: от фантастики до так называемого нон-фикшна. Количество стихотворных сборников, повестей и романов, счет которых шел на тысячи, зашкаливало. География участников простиралась, как говорится, «от Москвы до самых до окраин». Что касается тенденций, выявившихся в ходе конкурса, личное впечатление было неоднозначным. Отметил для себя много «бытовизма». Повествование на пятидесяти страницах о том, как человек бреется и принимает ванну, с подробнейшим описанием малейших трещинок на кафельных плитках и теней, которые отбрасывают полотенца, не вызывало ничего, кроме скуки.

Были и те, кто отваживался на языковые эксперименты (наивное желание выделиться), сочиняя нарочито вычурные предложения, создавая конструкции, напоминающие авангард 20-х годов.

Удручала и рассыпанная по страницам некоторых повестей и романов обсценная лексика. Читая подобную прозу, я вспоминал бессмертную поэму «Москва-Петушки». Гений Венички Ерофеева заключался в том, что, рассказывая о жизни народной, которая, что греха таить, пропитана площадной руганью, он ни разу (ни разу!) не употребил ни единого матерного слова. Вот что значит настоящее мастерство.

Несмотря на подобные «нюансы», знакомство с творчеством «литературной смены» еще раз убедило: талантов не становится меньше. Пусть ребятам еще не хватает жизненного опыта (а опыт для литератора, особенно прозаика, – обязательный ингредиент творческой кухни); пусть некоторые наивны в желании познать и переустроить мир; пусть эксперименты со словом довольно часто не совсем удачны (опять-таки отсутствие опыта), но все это, конечно же, издержки происходящего в стране большого творческого процесса, который продолжает развиваться по своим законам, а значит, рано или поздно явит, как любили говаривать в старину, новых Гоголей и Белинских.

После неизбежного предварительного отсева мне, председателю жюри, и моим консультантам, замечательным Павлу Крючкову, Анастасии Шевченко, Дмитрию Воденникову и Ирине Ермаковой из двадцати соискателей «короткого списка» предстояло отобрать шесть лауреатов. Что и было сделано к очередному дню рождения Александра Сергеевича Пушкина, который 6 июня праздновала страна. И вот итог! Предлагаемый вниманию уважаемых читателей сборник собрал под своей обложкой творчество шести награжденных.

Коротко прорекламирую отмеченных «Лицеем» прозаиков. Роман «Заневский проспект» москвича Владимира Хохлова (первое место) представляет из себя неторопливое повествование о нескольких поколениях ленинградцев-петербуржцев, о блокадной трагедии, которую пережили люди и город. Роман полон размышлений, порой горьких, о судьбе родины и о будущем мира. Владимир Хохлов – историк и традиционалист, его язык прост, герои симпатичны, мысли понятны (что для такого объема текста очень важно). Удивительно то, что Владимир, так хорошо и детально написавший о Ленинграде, – москвич.

Повесть «Хозяйка для Кербера» петербурженки Ольги Шильцовой, занявшая вторую позицию, относится к жанру наиболее мною любимому: мистическому реализму. Похождения древнегреческих богов, попавших в «наше время» и столкнувшихся с обыкновенными российскими гражданами, – забавная история, которая имеет моральный подтекст. Конечно, здесь не обошлось без некоторой наивности, присущей только-только вступающему на литературный путь прозаику, но талант Шильцовой очевиден, остается только развивать его. Будучи по профессии ветеринарным врачом, Ольга не могла не коснуться темы помощи животным. Неслучайно одна из ее героинь работает в ветеринарной клинике: именно там и начинается знакомство читателя с богами Олимпа.

Не менее интересна (и назидательна) повесть Дарьи Месроповой с несколько шокирующим названием «Мама, я съела слона». На самом деле ничего страшного: речь идет о мире шахмат и о тех, кто пытается найти в нем смысл существования, – спортсменах, вынужденных бесконечно состязаться друг с другом. Москвичка Дарья Месропова, для которой, как она признается, литература – основная профессия, также является представителем «реалистичного жанра». Таким образом, в номинации «Проза» в этом году во всех случаях победила традиция, что лично меня не может не радовать.

* * *

О поэтах, занявших призовые места, написал Дмитрий Воденников, член жюри, не раз судивший премию.

Лучшее, что может сделать поэт, это быть внимательным к себе и к жизни. Даже так: быть внимательным к себе. Тогда придет и внимательность вовне. Попытайся, шепчет тебе текст, вытащить меня из пока еще глухоты и темноты полностью. Не пытайся меня дописать – в угоду социуму, остросоциальной повестке или в угоду своим друзьям. Скажи о себе и обо мне сам.

И вот так и работает Варвара Заборцева (третье место). Кто довезет нас до храма? Особенно если храм через речку. Тут потребуется анти-Харон. Пусть это будет местный дядь Женя. И вот в лодку уже набились: и какая-то дама, и еще два человека, и сам автор с ворохом рифм.

Анти-Харон, дядь Женя, довезет, ему не жалко. А поэт, внимательно прислушивающийся к себе и ко времени, это сможет описать, все путешествие.

Всем говорить «здравствуйте», никого не забыть.

Весь день говорила я «здравствуйте».
Ни слова другого, ни звука.
Расслышала реку и землю я.
Желала им тоже здоровья.

Здоровалась с дедом Зиновием,
Манефой, глухим Никанором.
И столько здоровья прибавилось,
Скорее бы в дело его.

Второе место досталось Сергею Скуратовскому. Скуратовский – поэт лабиринта. Его смысл сложен иногда и темен, но это не пугливая темнота, не придуманная сложность – просто Скуратовский так слышит. А поэт – это и есть звук. Иногда этот звук нас пугает, иногда он еле нам слышен, иногда раздражает своей сложностью (то ли свист, то ли пульс, увеличенный динамиком). Лабиринт Скуратовского начинается «где-то здесь», где много крапивы и медуницы. Вход в этот лабиринт не найти в столичном грохоте, надо немного отъехать от шумных городов. Кстати, иногда и не понять, кто входит в тот заросший поэтической медуницей и силлабо-тонической крапивой начальный лабиринт: путник или сам Минотавр?

И это – весна, я тебе
говорю – ни за что
этот праздник —
не сдастся. И всё
хорошо. Всё
на свете. И пляшет в снегу
переживший охотников всех
зайчик. Ну конечно —
как сердце. Вот оно, здесь,
непрестанное – ну конечно.

Ну и победитель этого конкурса. Степан Самарин. Он тоже внимателен к жизни (не к своим претензиям к жизни, а к самой жизни – ее ткани, ее мельканию, ее течению – это уже зависит от того, какая у тебя сейчас жизнь: солдатская, или река, или бабочка). Он достает ее, как черпает воду, ладонью. Долго рассматривает ее крылышки. Трогает ее сукно, ткань.

стать хотя бы клочком
где ты реешь, где ты дрожишь, дорогая
жизнь, – я себя хороню, сохрани меня
ты, возвращая к основам простым, – и от них
всё возможным становится дальше: эта бережность
и любовь, и достаток великий, в котором – уже
каждый жил от истока своих дней
и ему приготовлено было поныне – царство
от скрипа качелей, от материнских локтей
в подарках весь мир, ореол каждой вещи – подарок
от немости ночи, от сумрака затяжных зим
обновившихся ран: ты один, ты один – но
посреди
простора, – и обо всем его
незамечаемой воли

В последних строчках непонятно: обо всем его (просторе?) или это ошибка, и надо «обо всем ее незамечаемой воли». Но возможно, что так и надо: слова путаются, темнят, при всем этом оставаясь прозрачными. Прозрачные темные воды текста…

* * *

Было ли жюри субъективно при отборе победителей? Разумеется! Все мы вольно или невольно отдаем пальму первенства своим предпочтениям. Пыталось ли оно при этом подойти к предлагаемым творениям как можно более взвешенно и справедливо? Конечно! И в итоге, как мне кажется, все состоялось…

Что еще сказать? Спасибо «Лицею»! В добрый путь, «племя младое, незнакомое»!

Илья Бояшов,
председатель жюри премии «Лицей-2023»,
_{Дмитрий Воденников,}
член поэтического жюри

Первое место. Номинация проза
Владимир Хохлов
Заневский проспект
Фрагмент романа

Деду-ленинградцу,

памяти деда-москвича

Былое сбудется опять, а я все чаю в воскресение мертвых.

Пушкин

Я же у Гроба Господнего буду молиться о всех моих соотечественниках, не исключая из них ни единого; моя молитва будет так же бессильна и черства, если святая небесная милость не превратит ее в то, чем должна быть наша молитва.

Гоголь

Глава двадцать первая

Его руки пахли детским душистым мылом. Господи, подумала Катя, какое же это клише. Что-то такое из советской литературы, что-то драгунско-носовское, для детей, где доктор моет руки в углу кабинета под вытянутым в длинный вопросительный знак краном без сеточки – таких и не осталось уже, – и руки его пахнут детским душистым мылом. Потом он подходит к мальчику лет семи, надевает очки на обязательно доброе лицо и спрашивает:

– Ну-с, на что жалуетесь, больной?

В таких книгах все взрослые общаются с детьми подчеркнуто-уважительно, без сюсюкания, и все в кабинете белое-белое: и плитка на стене, и халат врача, и выкрашенный в несколько слоев подоконник.

Подоконник и в самом деле был белый, и даже покрашен был действительно больше одного раза. Поверх стен ядовито-зеленого цвета – кажется, это были стеклообои (и почему их так любят клеить в госучреждениях?) – куда-то за дверь кабинета шли широкие пластиковые короба. Другим своим концом они подходили к монитору на столе врача.

И руки были такие, как положено: уверенные, крепкие, потемневшие от возраста, с выступающими поверх кистей сосудами.

Вот только сам врач был вовсе не так улыбчив, решительно не подходя ни к виду своих рук, ни к их запаху, ни к роговым очкам, ни к седине волос. Константин Константиныч, не особо скрывая своего раздражения пациенткой, уже несколько минут что-то писал на клочке желтовато-газетной бумаги.

Катя нервничала и, пытаясь побороть свое волнение, пытливо, как и подобает юному антропологу, обследовала кабинет.

Стул был жесткий, неудобный, обитый чем-то коричневым. От ее ерзанья Константин Константиныч совсем не мог сосредоточиться и закончить с рецептом. Мысли уходили куда-то далеко, расплывались, и он знал, что это непрофессионализм, которого он не прощал никому и никогда, и себе – в первую очередь. Но совладать с собой не получалось. Ему вдруг показалось на мгновение, что если эта двадцатилетняя пигалица не прекратит то закидывать ногу на ногу, обхватывая колено руками, то садиться прямо, будто нарочно выпрямляя спину, и подкладывать руки под себя, – он не выдержит и накричит на нее.

А Катя ничего и не имела в виду вовсе. Руки сами не слушались ее, мерзли, стремились спрятаться, ноги затекали на жестком сидении, – Господи, что же он пишет-то так долго…

…Девятого апреля Петропавловская крепость не выстрелила. От окон кабинета до крыши Нарышкина бастиона было не более полутора километров, и даже в самый ветреный день в двенадцать часов дня, минута в минуту, можно было услышать громкий раскатистый выстрел с Петропавловской крепости. Выстрел всегда заставал его в одном и том же месте: за рабочим столом, во время приема двадцатого – по новым нормативам – пациента.

Сегодня – как раз на Кате – крепость молчала.

Константин Константиныч попытался вспомнить, бывало ли такое прежде за сорок лет его работы здесь, и не вспомнил. Он, конечно, не знал, что на ушах стоит уже губернатор города, что скандал дойдет до президента-ленинградца и что уже вечером полетят головы руководства Музея истории города, что виновный в некачественных снарядах будет найден и административно наказан и что как оппозиционные, так и патриотические публицисты напишут тревожно-пророческие статьи, видя в случившемся очень дурной знак.

Он не хотел принимать ее. Но пришлось. И как будто в отместку за его попранную честь – смолкла пушка. Настольные часы показывали уже пять минут первого, и все это время, тянувшееся невыносимо медленно, он думал именно об этой связи. Нужно было отказать. Мало ли врачей в Питере.

– Курите?

– Иногда. – Катя тряхнула волосами.

Константин Константиныч неодобрительно покачал головой:

– В вашем-то возрасте…

Он отметил это обстоятельство в компьютере, затем сказал:

– Мне необходимо вас послушать.

Это было еще тогда, до полудня, целых десять минут назад, – он был собран и деловит, не давая своей неприязни выступить наружу.

Она с виду равнодушно, но как-то неуверенно стащила через голову свитер.

– Повернитесь.

Взору Константин Константиныча открылась бледная и достаточно широкая для девушки спина, шея в легком нежном пушке, две едва выступающие лопатки, стянутые тугой черной застежкой лифчика. Волосы Катя быстро обернула резинкой и переложила на грудь.

За свою жизнь Константин Константиныч видел в стенах этого кабинета много и более красивых спин, но именно эта была сейчас неуместно живой, неуместно молодой и беззаботной – несмотря на уже месяцы обследований. Молодости все нипочем.

Он переставлял по спине блестящую головку стетоскопа, машинально отмечая про себя симптомы, и думал лишь о неотвратимой неизбежности того, что сейчас придется попросить Катю развернуться.

Отложив стетоскоп в сторону и садясь за стол, Константин Константиныч мельком глянул на часы – он хотел знать, не задерживает ли следующего пациента. Тогда на них было одиннадцать пятьдесят семь, и он это запомнил.

Катя натянула свитер обратно и села на злосчастный стул. Вот тут-то пушка и не выстрелила, и все стало совсем уж нехорошо.

Константин Константиныч все выводил и выводил что-то у себя на столе, никак не давая ей понять, что значит эта арабская вязь. Время давно вышло, но он, кажется, даже и не заметил этого.

Наконец он кончил писать. Протянул рецепт. Что-то сказал – Катя потом не вспомнила, что именно. И добавил:

– А вообще, – Константин Константиныч выразительно посмотрел на ее лодыжки, видневшиеся из-под закрученных отворотов джинс, – чего вы хотите от своего организма, если зимой и летом с голыми ногами ходите?

Катя ничего не ответила, лишь поджала губы. Ни курево, ни лодыжки не имели, по ее представлению, отношения к головным болям неясного генеза и обморокам. Взяв бумажку с рекомендациями, она поскорее вышла из кабинета и тихо прикрыла за собою дверь.

Она быстро сбежала по лестнице с третьего этажа вниз, брякнула на стойку в гардеробе белый пластиковый номерок, накинула на плечи яркое малиновое пальто. Задержалась перед зеркалом на лишних двадцать секунд, не столько причесываясь, сколько любуясь собой, а потом – выбросив из головы неприятный прием, выпорхнула на улицу.

Когда она шла на прием, дождь уже успокоился. Сейчас он снова хлестал по киоскам, и Катя представила, как где-то там, за крышей домов, большая широкая река уже пришла в движение, зашипела, зафыркала, ощетинилась брызгами.

Катя побежала к «Горьковской», перепрыгивая через лужи. Лужи пахли бензином, и розовые радуги на них символизировали, очевидно, всю ее легкомысленность.

…Трамвай уже дребезжал через мост по третьему маршруту на Выборгскую сторону поздним вечером, а полуденный выстрел все не давал Константин Константинычу покоя. «Почему она не выстрелила?» – свербило в его мозгу.

На Финляндском проспекте в трамвай с шумом завалились девушка и двое парней. Они сразу заняли собой все пространство, и в их громком разговоре и смехе сразу потонул пожилой голос, сообщавший о том, что пожар легче предупредить, чем потушить.

– Папаша, – спросил Константин Константиныча один из них, – в зоопарк доедем?

– Не в зоопарк, а в зоосад, – с неожиданной для самого себя сварливостью ответил Константин Константиныч. – Это в другую сторону. И он уже все равно закрыт.

Не сильно расстроенный известием, парень вернулся на заднюю площадку, где заливалась неприлично громким смехом девица. Такая же нахальная, такая же молодая.

Почему, думал он. Почему она не выстрелила? Он сидел у окна позади кондуктора, всматривался в подступающую с той стороны стекла темень и растирал рукой неприятно нывшую грудь.