Девочка, которая зажгла солнце

Ты сделал выбор, – шепнул до этих пор молчавший внутренний голос, – но не каждое решение можно сразу назвать правильным или ошибочным. Ей больно, а тебе плевать – конечно, ведь наш Джеки завершил свое дело. Ему это показалось единственным выходом, и не мне его переубеждать, просто… Запирайся от проблем в своей комнате, закрывай окна, чтобы ни единый порыв свежего ветра не смог тебя потревожить; огрызайся на тех, кому ты небезразличен и пренебрегай теми, кто пытается сделать вид участия и заботы; только ты выбираешь, как пройти бегущей вперед жизни. И сейчас она в нетерпении ожидает на перепутье, вот-вот готовая повернуть в определенную тобой сторону. Видишь вдалеке великолепные вечеринки у Картера, симпатяжку Оливию в вызывающе короткой юбке, полную свободу и то, что тебе кажется счастьем? Так чего же ты ждешь? Почему колеблешься и до крови сдираешь ногти, цепляясь за выступ злополучного указателя, прося дать на раздумья еще какие-то ничтожные пару мгновений? Ведь ничего не потеряно. Все впереди, вот только за спиной маячат какие-то странные и глупые вещи, от которых ты никогда отвязаться не сможешь. Но поверь, пройдут года, и забудется Роджер со своими поучениями и сладостями. Исчезнет Кэтрин, провожая тебя ненавидящими глазами в объятия нового этапа жизни, сжимая в руках те самые билеты в кино, которые она так и не позволила себе выкинуть. Воспоминания об умершей матери станут бледными и будут лишь хлипкой связью с оставленным прошлым, которое ты так рассудительно променял на подобное настоящее. То же случится и с плохими мыслями. Картинки распростертой в гробу женщины повлекут за собой другие, к примеру, образ памятного воскресного обеда или приготовление рождественского печенья холодным вечером – все оставит тебя, и ты впервые вздохнешь полной грудью, если сможешь дышать.

Только твои слова могли что-то изменить, и посмотри теперь, к чему они привели. Ты сидишь в собственной грязи, никому не нужный и всеми покинутый. И ОНА в скором времени тоже уйдет. Сказав непоправимое, ты прогнал рыжеволосое создание прочь – ей придется покорно уйти, потому что она не решится тебе перечить. Но и забыть долго не сможет. Будет носить горечь в себе, и каждое твое слово, отданный кусочек пудинга в том кафе, уют во время просмотра фильма поздней ночью, взгляды, эмоции – она все выдержит, уж поверь. Запихнет в себя и примнет что есть сил маленькой ножкой, смиряясь с болью и осознанием неизбежности. Она заберет с собой все, что принесла в твою жизнь, и последнее, что тебе удастся увидеть будет не самым радостным моментом из числа пережитых. Не будет громкого скандала или душераздирающей ссоры с криками и проклятиями, по сути бессмысленными и никчемными. Не будет жалких просьб и заливистых истерик. Ничего. Она просто уйдет так же тихо и незаметно, как и появилась, растворится, подобно утренней росе, и не оставит после себя даже самого маленького намека. Но ты еще долго будешь смотреть в ту сторону, где случайно промелькнет знакомая рыжая копна; судорожно оборачиваться, услышав краем уха такой привычный и родной смех; задерживать дыхание и ненавидеть себя раз за разом, только почувствовав где-то в воздухе аромат чая или полевого мака, потому что с ними она и исчезнет из твоей обреченной жизни.

Джек сидел на полу, уныло глядя на разбросанные вокруг сладости, и чувствовал опустошение, отвращение, грязь. Хотелось дать себе крепкую пощечину, разукрасить нахальное лицо этой позорной отметиной, встряхнуть хорошенько несчастное рыхлое тело и… бросить в сторону, ужаснувшись и мотая головой в попытке забыть увиденное зрелище. Потому он и замер в глубокой задумчивости, вздрогнув от громкого и резкого хлопка входной двери.

Рэйчел выскочила в ледяную осень и больше не сдерживала слез, позволяя вырваться из груди отчаянным стонам, смешаться с грязным воздухом Бостона… Этот пронзительный вскрик разрезал напополам тишину спящих в раздумьях улиц.

Глава 23

– Я столько хочу рассказать тебе, ты даже не представляешь – а не могу. Словно что-то внутри меня не разрешает этого сделать, но ведь мне хочется, без этого плохо и грустно на душе, и кажется, я сейчас заплачу. Но помнишь, что мама говорила нам каждый раз, когда мы с тобой случайно ссорились или падали, разбивая в кровь коленки и царапая локти? Она запрещала рыдать, ведь настоящие леди не плачут даже тогда, когда им это очень сильно нужно и важно – они должны смиренно молчать и только для вида пустить маленькую слезинку, чтобы глаза стали чуть больше, а мы лицом походили на печально-прекрасных кукол…

– Брось, милая, ты не должна…

– Но я не хочу быть похожей на какую-то куклу! Это же куски пластика, у них все ненастоящее: нарисованные глаза, приклеенные соломенные волосы и наполненные воздухом конечности, искусственные надутые губки и бездушная улыбка вместо искреннего счастья – разве я могу быть такой? Пустые изнутри, конечно же, они не могут плакать, да им это и не нужно вовсе. Стоишь на витрине и не переживаешь из-за всяких друзей, которые предательски разбили твое сердце и заставили мучиться, а только провожаешь кошельки покупателей веселым взглядом и ждешь, пока тебя с этой полки снимут и поставят в другое место, затем в третье и четвертое, и так до бесконечности. Потому куклы не грустят, а мне… грустно.

Маленькая девочка с огненно рыжей копной, собранной в аккуратную плетеную косу, растянулась на кровати перед недоуменно глядящей на нее сестрой и тихо зарыдала, ни говоря поначалу ничего, а только вытирая красные глаза кулачками и бормоча про себя что-то непонятное. В этот холодный ноябрьский вечер Хлоя собиралась немного почитать или быть может даже посмотреть фильм, брошенный на середине еще в прошлую пятницу, но… не смогла даже сдвинуться с места, а тем более возразить, услышав тихие детские всхлипы. Она осторожно положила голову Рэйчел себе на колени, не менее заботливо и по-хозяйски провела пальцами по сотрясающейся от всхлипов голове, а затем принялась ловкими движениями распутывать перекрещенные в витиеватом узоре пряди. И, стоило только основанию косы ослабнуть и рассыпаться рыжим ливнем по хрупким вздрагивающим плечам, юная Робертсон не сдержалась и быстро-быстро заговорила, то переходя на едва слышный шепот, то снова смешивая слова с очередным потоком горячих слез:

– Это же несправедливо, правда, когда человек, которого ты так сильно любишь, делает тебе очень больно. Но одно дело, если ты влюблен в него и им восхищаешься, чувствуешь только это и ничего больше, а есть другое, еще более сильное и непонятное. Что делать с привязанностью? Ее ведь нельзя убить внутри себя, не получится заглушить даже съеденной после обеда банкой сладкой шоколадной пасты… Знаешь, я ведь раньше никогда не думала, что шоколад не способен решить всех твоих проблем разом. И это ужасно, Хлоя, просто отвратительно, потому что я сидела в школьной столовой в полном одиночестве, ела ложку за ложкой, но впервые не чувствовала вкуса; не было больше восторга, какой обычно случается, стоит сделать что-то запрещенное или прежде недосягаемое, а теперь доступное. Нет, только не подумай, что я сейчас вру и специально выдумываю, чтобы ты меня пожалела, но… Шоколад, Хлоя. Когда это не помогало?

Девочка снова всхлипнула и перевернулась набок, так, что блондинка едва успела отстраниться от уже распущенных локонов, которые теперь просто держала в руках и успокаивающе прочесывала длинными пальцами. Малышка смотрела на свое хмурое выражение в настенном зеркале и думала, почему она так изменилась за эти ничтожные пять минут. Ведь мгновения назад зеленые глаза светились нескрываемой радостью и весельем, веснушки горели, подобно разбрызганным неловким движением пятнам краски – она отчетливо помнит, как бежала по лестнице вверх, затем перешла на неуверенный шаг и тут будто все разом переменилось. Восторг мигом исчезл, не оставив после себя напоследок даже легкой улыбки или учащенного сердцебиения, ушел незаметно, тихо, будто не появлялся вовсе. Огонек глубоко внутри погас, и Рэй сама не заметила, как на глаза навернулись непрошенные слезы, щеки побледнели, а линия губ метнулась книзу.

Она поняла это только теперь, лежа в теплых объятиях и раскрывая нараспашку свою душу, полную смятения, сомнений и не бывавших здесь ранее переживаний.

– Но ты лучше не говори ничего, пожалуйста, – осторожно попросила девочка и продолжила чуть более расслабленно, почувствовав легкий кивок неведомой силой мысли. – Иначе ничего не выйдет. Вот ты скажешь что-нибудь, а я уже не смогу как сейчас, так же честно и искренне… Просто слушай. Знаешь, а ведь, наверное, хорошо иметь такого друга, который будет только молчать в ответ на произносимые слова, изредка кивая и показывая, что не заснул и по-прежнему весь во внимании. А может и нет. Не знаю. В последнее время я уже ни в чем не могу быть полностью уверенной. Мне всегда казалось, что все люди хорошие, и каждый живет своей собственной счастливой жизнью. Бывают времена, когда и вправду тяжело, но в такие моменты на помощь приходят близкие и те, кому ты доверяешь почти как себе самому – в их заботе и растворяешься целиком, понимая, что так всегда будет и по-другому бывает трудно представить. Но… он был таким несчастным, Хлоя! Совсем один, в окружении только своего горя, сидел на полу и почти что рыдал; я вправду видела, что ему хотелось плакать. Хоть и не это было самым страшным; понимаешь, его глаза – как будто мертвые, равнодушные и такие чужие, страшные, что хочется выбросить из головы этот взгляд и не видеть больше. Прежде в них можно было разглядеть карюю теплоту, обволакивающую сердце как густой горячий шоколад или темный-темный кофейный напиток, а теперь… Смотришь и узнаешь вчерашнюю лужу на перекрестке, отражение сонного осеннего неба, а глубже пустота, поглощающая и печальная.

Старшая «леди Робертсон» уже не могла скрыть гложущее ее любопытство, а потому ласково положила раскрытую ладонь на рвано вздрагивающую грудь сестры и спросила коротко:

– О ком ты? Рэй, только не говори, что это…

– Джек Дауни, – холодно отчеканила Рэйчел, чувствуя, как простые и некогда привычные слова застревают в горле и вырываются оттуда жалким хрипом. – Тот самый Джек, который столкнулся со мной в коридоре и вынудил принести ему потерянную подковку – ты бы видела, как благодарно он улыбался! Тот самый, у которого в кармане ни цента, но мы все равно ели сливочное мороженое во время прогулок и безудержно хохотали над глупостями. Но сегодня я встретила другого Джека, подавленного и униженного, и ему совсем никто был не нужен. Я правда пыталась помочь, но… он не разрешил. Заперся в коконе собственного страха и не позволил к себе приблизиться. Я поняла одну ужасную вещь, такую неприятную, о которой я раньше совсем не задумывалась – чужая боль заразна. Словно микроб, она передается другому человеку, и тот испытывает печаль и угнетение, переживает все то, что и разносчик этой самой болезни. Мне кажется, я теперь тоже болею.

Рэйчел выжидающе посмотрела на сестру, будто бы этим жестом позволяя принять участие в тяжелом разговоре, но Хлоя не могла отвести глаз от детского расстроенного лица. Она потом расскажет об этом Мэтти или еще кому-нибудь из знакомых, быть может запишет ощущения в личный дневник, но сейчас мысли внутри беспорядочно спутались, подобно некогда заплетенным в прическу рыжим прядям, что в полумраке казались разлитым на кровать кленовым сиропом. Робертсон видела все, что ей было положено наблюдать, однако чужие печальные глаза чертовски плохо скрывали эмоции. В них плескалась бирюзовыми волнами грусть, несколько светлая, на вместе с тем становящаяся иногда темно-синей с примесью блеклой зеленой мути; они жили внутренним танцем, загорались во время жаркой речи невидимой никому искрой, а затем медленно потухали, прекращая кружиться в бешеной пляске и оседая мертвым грузом на блестящем паркете танцевального зала. Когда девочка отворачивалась, обращая после этого задумчивый взгляд на блондинку, та поражалась до глубины души. Этот зеленый мрак предательски завораживал и заставлял позабыть о страхе, ведь не могут быть у ребенка такие темные глаза.

Все же пересилив себя и снова обретя контроль над голосом, Хлоя чересчур весело спросила, полагая, что это поможет разрушить царящую в комнате атмосферу:

– Что ты чувствуешь к нему, пчелка? Неужели моей сестре пришлось влюбиться в этого эгоистичного самовлюбленного мерзавца, вгоняющего в тоску одним только внешним видом?

– Нет, тут другое, – оборвала ее Рэй и снова перевернулась на спину, становясь еще более грустной, чем прежде. – Сложно объяснить, когда на тебя давит кто-то, да я и сама еще не поняла… Это очень странно, Хлоя. Я не могу сказать, что люблю его как тебя или маму с папой, не чувствую того же, что испытывала к нашему мертвому коту или Джону из кружка по рисованию – значит, это и не любовь вовсе. Но между нами есть что-то большее, то, чего не бывает между обыкновенными друзьями, пусть даже лучшими, как мы с Тарой. Я чувствую какую-то привязанность, интерес и… искренне хочу сделать его по-настоящему счастливым.

Старшая Робертсон встала с кровати и подошла к столу, заваленному раскрытыми тетрадями и разбросанными в творческом беспорядке ручками, карандашами и цветными маркерами; ловко просунула руку под стопку с учебниками и выудила оттуда небольшую прямоугольную коробочку, надпись на которой едва читалась в тусклом свете ночника. Затем вернулась обратно, раскрыв упаковку и улыбнувшись при виде умостившихся там в лунках шоколадных конфет.

Кивком головы указала на коробку и сказала:

– Прежде, чем я кое-что у тебя спрошу, ты должна взять одну и сказать, что за вкус попался. Это важно, по крайней мере иначе я больше ни слова не скажу и лягу спать, а ты так и будешь мучиться в своих глупых сомнениях. Написано, что все конфеты разные, и угадать начинку почти невозможно с первой попытки. Сначала тебе будет казаться одно, и только потом ты поймешь, что вкус был совершенно иным – останется только удивиться, каким глупцом нужно быть, чтобы не понять этого сразу и не отличить, к примеру, банан от лакричной палочки.

Рэйчел с недоверием взглянула на коричневые круглые шарики, но все же потянулась к одному из них и приблизила к носу, пытаясь тут же почувствовать возможный аромат содержимого. Но посторонних запахов не было – только застывший шоколад, пахнущий шоколадом и, к великому удивлению, на него же походящий с виду. Девочка надкусила небольшую сладость, позволяя себе как следует распробовать нотки ореха, растаявшего в мягкой карамели, что-то тягучее и нежное, как загустевшее какао из самой лучше в мире кофейни, и не удержалась от довольной улыбки. Сестра тут же объяснила:

– Когда ты была еще совсем маленькой, мама часто возвращалась с работы в дурном настроении, и мы с папой ничего не могли с этим поделать, терпели и терпели каждое ее раздражение и постоянно хмурое лицо. Все начиналось с простого выкрика или жалоб, а заканчивалось ссорой родителей. Но потом к нам пришла какая-то странная женщина, наверное, мамина подруга или близкая знакомая, и поделилась с ней своим не менее странным секретом. Она сказала, что, чтобы не злиться и чувствовать себя лучше, нужно съесть что-нибудь сладкое, и все вновь встанет на свои места. И тогда мы завели отдельный ящик, в котором хранятся десерты к чаю и успокаивающие «вечерние» лакомства – по правде тебе скажу, не встречала лекарства куда более эффективного, чем добрый кусочек бисквитного торта перед сном или лимонный леденец с горячим чаем.

– Я уже не маленькая, чтобы ты рассказывала мне всякие глупые сказки. Задавай свой вопрос. И перестань общаться со мной, как с ребенком, потому что…

– Потому что ты уже давно выросла, – скривилась Хлоя и сделала сморщенное лицо, цепляя длинными ногтями еще одну конфету из пока еще полной коробки. – Если хочешь, я могу сказать, что от таких занятий портится фигура, и сладкое нужно вообще исключить из своего рациона. Или сделать вид, что мы обе важные персоны и обращаться к тебе на «вы», посочувствовать, вздохнуть и заключить банальные вещи – все твои проблемы временные, они рано или поздно разрешатся или забудутся, а потому тебе остается только сидеть сложа руки и надеяться на якобы исцеляющую силу времени. Но я не хочу так, понимаешь? Тогда потеряется та волшебная нить откровения, которая из недо-взрослых и недо-серьезных людей делает нас малыми детьми. Никогда не замечала, что старшие ведут себя по-другому, будто намеренно проводя между собой и нами жирную разделительную черту? Вычеркивают из своей жизни ночные сказки у костра, никогда не рисуют по вечерам, не говорят и глупостях и, наверное, уже забыли, каково это – искренне смеяться и радоваться. У них только работа и связи, а на прекрасное и удивительное места не остается; глядя на расцветающее вдали солнце, подобно восстающему из земляного плена пылающему обручу, они наблюдают только очередной восход, за которым последует напряженный день, полный суеты и обязанностей; держа в руках поздним вечером такую же коробку, посчитают калораж одной конфетки и отложат небрежно в сторону, убивая в себе соблазн в погоне за чем-то идеальным и недосягаемым… Хочешь быть, как они? Тогда мне останется лишь посочувствовать такому желанию.

Рэйчел удивленно насупилась, видимо, не зная, что на это можно ответить, но Хлоя ее опередила:

– Давай вернемся к тому самому вопросу, пчелка. Я не буду торопить тебя с ответом сию же секунду, могу ждать день или даже два, но ты должна будешь ответить мне честно или… разберись с этим хотя бы внутри себя. Подумай теперь: уверена ли ты, что Джек на самом деле несчастен? Может, тебе хочется так думать и быть единственной заступницей с невидимыми крыльями за спиной?

Робертсон даже вздрогнула от прозвеневших слишком резко в мягкой тягучей тишине слов, но затем заключила про себя как можно более ободряюще: «Она ведь шутит, правда? Как человек может быть счастливым и… так себя вести? Эти люди улыбаются чаще, чем моргают своими чудесными, наполненными светом глазами; они за милю излучают жизнерадостность и какую-то непонятную и необъяснимую для других любовь, которой сами до краев пресыщены, и теперь осторожно несут с довольными лицами, все же расплескивая незначительную часть в разные стороны и того не замечая… Они другие, и Джек совершенно на них не похож. Он задумчив, угрюм, и именно поэтому я пытаюсь добавить в его серую жизнь ярких красок, цвета и смеха, но… Вдруг это все правда, и он чувствует себя счастливым и вполне спокойным? Если моя искренность однажды растворится внутри него и не найдет отклика – окажусь ли я бесполезна? Нет, друзья так не поступают. Прекрати ныть, Рэй, иначе напридумываешь себе слишком многого, а оно тебе совершенно ни к чему. Он несчастлив. Здесь не должно быть сомнений, даже на самую малость секунды. Таким людям не нужно засовывать в себя еду насильно, наполняя ноющий живот сладостями и тем самым пытаясь приглушить рвущую изнутри печаль и тоску – они зажигают свечи холодными вечерами и нарезают кусочки волшебно пахнущего шоколадного торта, не прерывая шутливого спора о литературе или искусстве; раскладывают их по небольшим тарелкам, поливая сверху карамельным или кофейным сиропом, прибавляя щепотку кокосовой стружки поверх своего и чужого лакомства; а затем сидят долго-долго, наслаждаясь друг другом, созданным своими руками чудом и нотками горького шоколада в сочетании с крепким горячим чаем. Такие люди хранят старые фотографии глубоко в своем сердце, иногда прикасаясь к ним и заставляя черно-белые моменты слегка встрепенуться и наполнить душу ушедшей в прошлое радостью – вместо того, чтобы с болью в груди рухнуть в драгоценные воспоминания и забыться ими в страшной лихорадке, а после вынырнуть в реальность и возненавидеть ее всем своим существом. Они не скрывают своих чувств, потому как это бессмысленно, и для этих счастливчиков дружба, любовь и привязанность являются чем-то сладким, легким и таким простым, что от восторга кружится голова и теряется дар речи. Теперь я сомневаюсь даже в том, могу ли назвать счастливой саму себя – раньше все было куда проще. Пробежишься босиком по траве только что стриженной лужайки, и из груди рвется восхищенный крик; сделаешь глоток теплого какао и почувствуешь мигом, как это приятное тепло растекается по венам, смешиваясь с кровью и заставляя думать, будто в тебе течет не красная соленая жидкость, а шоколадный напиток зимы и уюта; откусишь краешек конфеты, расплываясь в чудесной улыбке от одного только вкуса, будь то освежающая фруктовая начинка, мятные крупицы или дробленые зерна ореха, смешанные с нежной сладкой нугой или сливочным кремом. Ведь раньше этого всего с лихвой хватало, чтобы смело назвать себя счастливым и убежать прочь от серьезных раздумий и плохих мыслей, а сейчас… Все стало слишком сложно для человека – не так уж и много солнца в картине плачущей осени, еще меньше любви и ласки, способных согреть в самый холодный дождь, мало веселья… и прежней жизни становится недостаточно, будто людям нужно то, чего они сами понять еще не в силах».

– Я не знаю, прости… – попыталась оправдать себя девочка и поспешила перевести тему, чтобы только не чувствовать этого исполненного жалостью и сочувствием взгляда. Она демонстративно взяла еще одну сладость из наполовину опустошенной коробки и спросила неуверенно:

– А как вообще ты относишься к этому тайнику с десертами? Не думаешь, что неправильно прятать все самое вкусное и замечательное подальше от глаз, в глухую темноту кухонного ящика?

– Нет, – просто отозвалась Хлоя, не заметив, что сестра ее уже не слушает и медленно погружается в мрачную задумчивость. – Наверное, это прекрасно, иметь такую штуку. То есть, когда тебе очень грустно или плохо, стоит только протянуть руку и получить свою порцию счастья. Разве не чудно придумано?

Девочка слабо кивнула, не сразу вникнув в суть сказанных ей слов, и вдруг осознала: она не чувствует никакого вкуса. Будто судьба решила сыграть с ней шутку и оставить конфету без своего секрета; Рэй механически жевала, а вишневый сироп с миндалем казался ей пустым и совсем не сладким. Потому на тихое предложение блондинки выпить немного чаю в этот поздний час она несколько грубо ответила:

– Не сегодня. Не будет чая. Давай просто ляжем спать и сотрем из памяти этот ужасный день.

Рэйчел вернулась на свою кровать, свернувшись калачиком и думая обо всем сразу, но не умещая мыслей в горячую голову. Свет в комнате Робертсонов погас, и Хлоя не могла увидеть одну маленькую прозрачную слезинку, застывшую посередине веснушчатого поля, как беззвучный крик в раненой детской душе.

Глава 24

Холодно… Джек почувствовал это каждой клеточкой своего продрогшего тела, ощутил, как ледяные когти нежно обнимают за плечи и спину, царапают щеки и наполняют ребра своим колючим дыханием, выбивая из легких последние частицы хранившегося там тепла. Этот жуткий мороз пробирался в самые потаенные места, отчего мурашки покрыли руки вплоть до ладоней, а крупная дрожь уже охватила промерзшего до костей парня. Один из самых холодных дней за весь ноябрь этого года, да и, вполне вероятно, всей будущей зимы тоже – лишенная снежного покрывала земля ночами впитывала в себя мороз, а после отдавала его обратно, как бы привлекая внимание к своей наготе и заставляя спешащих прохожих еще глубже прятать носы в воротники курток и пальто. Все замерло в непонятном ожидании то ли приближающегося чуда, то ли первого снега.

«Как будто сугробы смогут что-то изменить», – хмыкнул про себя Джек, обнимая тело руками и переступая с одной ноги на другую в жалких попытках разогнать застывшую кровь. «Люди ждут зимы, как какого-то волшебного знака свыше. Будто прежде ты был несчастлив, а с наступлением холодов и грядущего Рождества вдруг изменишься и по-другому начнешь проживать те же безрадостные дни. Хотя, им нужно верить, чтобы не сойти с ума – в нечто прочное, надежное, что никогда им не изменит и будет вселять уверенность и надежду с каждым последующим годом. Пусть лучше это и вправду будет зима. Так удобнее и гораздо спокойнее».

Однако, Дауни не мог больше испытывать прежний восторг от падающего снега или устанавливаемой на городской площади огромной мохнатой ели, которая так и грозила заслонить собой солнце или лунный свет полностью – это было просто невозможно, потому что при виде нового в памяти всплывало еще не пережитое старое. Брюнет смотрел на заполненные колбасами, сырами и аппетитными пончиками прозрачные витрины и вспоминал, как будучи еще совсем маленьким готовил праздничный стол для своих первых гостей. Под чутким маминым присмотром нарезал тонкими ломтиками яблоки, кружки апельсинов и выкладывал все это как можно аккуратнее на круглую большую тарелку, придавая особое значение каждому кусочку так, чтобы все в конечном счете было идеальным. Как готовил перед праздником пиццу, кромсая сосиски и огурцы и обильно поливая лепешку огненно-красным кетчупом, а спустя час детской радости не было предела, когда из духовки вытаскивали румяное блюдо, разносящее дивный аромат в каждую из комнат дома. Теперь Джек старался обходить подобные лавки стороной и лишь изредка бросал на них печальный задумчивый взгляд, борясь с внутренним желанием хотя бы еще разок погрузиться в чудесный мир ушедших иллюзий.

Он понимал, что глупо

цепляться за ушедшее, перенося его в настоящую реальность, порой даже смешивая с ней в надежде получить совершенную картину

избегать подобных вещей и заранее предвзято относиться удивительному празднику, однако что-то внутри тревожно замирало, стоило только запаху печеной утки коснуться красного от холода носа. И это самое что-то твердило упорно: «Как ты можешь радоваться, неужели не помнишь всего того, что было раньше? Как ты был счастлив в окружении любящих тебя людей, как все казалось нескончаемой сказкой, пахнущей карамелью и теплыми зимними носками – вспомни и сожмись от внутренней боли, потому что этого не вернуть. Ты обречен на вечное несчастье, хотя, кто бы мог подумать, что и хорошее иногда заставляет замечательных людей горько плакать».

Но Джек бы и рад отдать все, только бы ничего не чувствовать, ни радости, ни восторга, потому что все знают – вслед неминуемо движется плохое, то, чего не избежать, если ты действительно живешь и существуешь среди прочих людей. Оно тянется незаметно, позволяя наполнить опустошенное сердце эмоциями и насладиться столь сладким подарком, а после врывается внутрь и высасывает все подчистую, чтобы оставить после себя хаос и развалины. Но нужно время, бесконечные минуты страдания, угнетения и серой грусти, чтобы все последствия саморазрушения сошли на нет, и масса руин превратилась в идеально чистое поле, а потому парень начал искренне бояться этой радости. Зная, что будущее причинит боль, ты не можешь ждать его с той же улыбкой на лице – так или иначе она растянется в сомнительного вида гримасу, если только не исказится в ужасном испуганном выражении – Дауни решил не чувствовать ничего, кроме холода улицы.

Наконец, двери какого-то темного многоэтажного дома нехотя распахнулись, выпуская наружу укутанного в длинный серый шарф Джона, и с грохотом захлопнулись снова, оставляя двух молодых людей в неловком молчании. Картер оценивающе оглядел своего знакомого и спросил как можно более участливо, хотя в его голосе так и сквозила издевка:

– Привет, как ты? Слышал, тебя отстранили от занятий на время…

– Все нормально, – оборвал его брюнет и нетерпеливо сделал сначала один шаг назад, а затем вернулся в начальное положение, пытаясь хоть как-то отогреть окоченевшие ноги. Кончиков пальцев он уже давно не чувствовал. – Что-то срочное? Холод жуткий, я уже давно здесь стою.

– Нет, точнее, немного. Ничего особо важного или поспешного, просто… неужели я не могу провести время в компании своего друга? Что скажешь? Старина Джон угощает.

Джек вздрогнул, в то время как четыре буквы чужого имени, словно лезвие, прошлись по щеке и оставили на бледной коже крупные невидимые царапины, но ноющие и саднящие при малейшем прикосновении порезы сохранялись на юношеском лице в течение долгих месяцев после встречи. Было и больно и жутко одновременно, а потому парень поспешил коротко согласиться и избежать этого изучающего недоброго взгляда.

Они шли. Достаточно долго, огибая одну улицу за другой, теряясь в бесконечном множестве развилок и поворотов под охраной тусклого фонарного света и чужих голосов запоздавших прохожих. Кто-то из них жаловался в телефонную трубку, излишне жестикулируя из-за, видимо, испорченного пирога с черникой для ужина; одна женщина в несколько измятом темно-синем пальто что-то напевала себе под нос, легонько раскачивая в правой руке связку ярких, как солнечные крошки, апельсинов; другие проходили мимо, потирая озябшие руки или кашляя в вовремя подставленные ладони – мир жил в неугомонном движении даже поздним вечером, когда, казалось бы, все уважающие себя приличные люди пьют чай и неспешно обсуждают политику. Юноша всегда не понимал их, и, когда отец в честь приезда какого-нибудь кузена брал его на вечернюю прогулку, думал про себя: «Какие они смешные! Разве это не скучно – проводить вечера в четырех стенах, как в большой человеческой клетке? Тратить их на ненужные разговоры или чтение, на карты, телевизор и прочую бессмысленную чушь, зная, что там, за окном, убегает жизнь в шуме автомобилей и свете ночных огней, проносится мимо, растворяясь в свежести вечерней суеты города? Разве не лучше будет идти вдоль бесконечной асфальтированной дороги, ощущая исходящий от земли жар, и смотреть на звезды, запутавшиеся в клочках темного неба, упросить папу купить еще одно мороженое, «последнее в твоей жизни», но быть уверенным в том, что таких рожков будет сотни и десятки тысяч самых разных и вкусных. Шагать по улице, уплетая лимонное желе или пломбир с шоколадной начинкой и слушать, смотреть, удивляться тому, как все просто и в то же время странно в этом засыпающем дне уходящего лета». Так и сейчас в окнах безмолвных домов вспыхивал свет, переплетались в танце лишенные лиц тени, а два парня пробирались навстречу ледяному ноябрю к чему-то недостижимому, сохраненному в одних только мысленных образах. Чем больше они углублялись в темные закоулки Бостона, тем пустыннее становились улицы, темнее путь, а Джон все больше и больше горбился или вжимал голову в массивные плечи – Джек этого не мог разглядеть, следуя за парнем и видя перед собой разве что очертания ссутуленной спины.