Девочка, которая зажгла солнце

Ты забываешь о главном, Джеки. Твои рассуждения – это прекрасно, но давай взглянем в реальность. Разве твой мир не разрушился за эти несколько дней? Ты чувствуешь себя разбитым, усталым, ищешь в себе желание жить? Разве оно не исчезло вместе с живым блеском в зеленых глазах?

– Я ничего не чувствую, – пробормотал парень, наклоняясь к Рэйчел и вдыхая запах мела, перебивающий все остальные. – Ни хорошего, ни плохого.

Кто-то в толпе пустил волну шепота, и Джек ощутил, как это слияние разных голосов подхватывает его и уносит прочь, к легкому несущемуся сквозь время ветру, к плывущим зимним облакам и бледному солнцу, спрятанному за ними. Пора прощаться.

«Только сейчас я понял, что не хочу взрослеть. Мне это не нужно. Не хочу принимать на свои плечи всю ту ответственность, которая мне полагается, говорить умные вещи и озвучивать важные решения, следя за каждым своим словом, чтобы не выдать лишнего».

Тогда что это, Джек? Чего ты хочешь, если не самостоятельности и свободы? Неужели есть что-то лучше?

«Это сложно объяснить. С одной стороны, я понимаю, что мои желания невыполнимы, особенно сейчас, когда вернуться в прошлое нет возможности… Но я бы хотел все изменить. Вошел бы в ту самую комнату грусти, если бы мог, приобнял сидящую там девочку и осторожно вывел бы ее наружу. Сел напротив недоумевающей малышки и принялся говорить обо всем, что только взбредет мне в голову, а она бы только недоверчиво молчала. Правда, спустя некоторое время разговорилась, и мы вместе болтали бы о всяких пустяках, и она бы начала улыбаться – сначала незаметно, затем все более и более весело, а в конце концов громко рассмеялась и бросилась от меня прочь, в обычный мир, оставив свой маленький уголок далеко позади. И я проводил бы взглядом рыжеволосое убегающее чудо, уверенно развернулся и вернулся в эту комнату с канистрой в руках. Разлил бензин по полам, стенам, обмочив каждый второй рисунок в вонючей жидкости, и бросил у порога спичку, с мрачной радостью глядя, как яркое пламя пожирает эти горючие лужи. Вот, что я сделал бы, будь такая возможность».

Дауни еще раз глубоко вдохнул, наполняя легкие морозным воздухом, наклонился к все еще неподвижной и теперь навеки застывшей Рэйчел и просипел, стремясь перебить тихий шелест ветра:

– Спасибо, рыжик. Прости меня.

Затем, не поворачиваясь к гробу, как делал после прощания каждый второй – посмотреть, не улыбнется ли в ответ мертвая девочка – он вернулся к толпе, но встал чуть поотдаль от остальных. Поначалу встревоженные и любопытные взгляды то и дело обращались к парню, но после переключились на подошедшую к покойнице женщину. Джек и сам заворожено уставился на эту ничем не отличающуюся от других незнакомку, зацепился взглядом за ее причудливую шляпку и, наконец, выдохнул. Не почувствовал ни облегчения, ни раздирающей губы неприятной боли – ничего, словно он разом потерял связь со своим телом.

«Мне должно было стать лучше. Почему же не стало? Разве я не достаточно отпустил от себя? Сначала мама, а затем и Рэйчел… Это ведь уже в прошлом, правда? Так почему мне не хочется плакать, почему нет желания согнуться пополам и взвыть от страшного горя потери близкого человека?»

Дауни неуверенно обежал глазами стоящих перед ним людей. Все они о чем-то бесконечно шептались, грустно вздыхали и переминались с ноги на ногу; некоторые не могли сдержать судорожных всхлипов, а другие и вовсе рыдали в голос. И тут он понял. Это случилось внезапно, когда мысли парня снова витали где-то очень и очень далеко – он замер на месте и пристально вглядывался в лица мужчин, помещающих сколоченный крышкой гроб в подготовленную заранее яму. Смотрел, как они вытирали потные лбы грязными пальцами, оставляя на смуглой коже темные разводы; ловкими, слаженными движениями забрасывали деревянную крышку землей. Быть может, глухие удары земляных комьев о гроб позволили этим мыслям выйти на свет и твердо укрепиться в голове, или же всему виной застывшая в воздухе печаль и потерянность – тем не менее, Джек осознал то, что происходило с ним в те роковые минуты. Стоя у ложа мертвой девочки, он испытывал именно это, хоть и не мог тогда выразить чувства словами. Опустошенность. Он не ощущал ровно ничего.

Ты понял, наконец, что натворил, Джеки? Она потратила свою жизнь на тебя, как маленькая свечка, дарящая свет и рассеивающая его в кромешной темноте. А ты нагло затушил крохотный огонек, протер фитиль между толстых засаленных пальцев, и он потух, пока твои ничего не видящие глаза наблюдали за угасающим пламенем. Во только что случилось потом? Как бы ты не дул на оранжевую точку, как бы ни старался заставить ее снова вспыхнуть, она все больше и больше темнела, а затем и вовсе превратилась в черный уголек. И ты остался один, Джек. Но огонь этой свечи не исчез бесследно – вот он уже неуверенно горит внутри твоей груди, злобно потрескивая и только-только набирая свою силу. И ты будешь бережно его хранить, как нечто самое ценное и дорогое, что есть на этом свете – потому что не сможешь снова остаться во всепоглощающей тьме.

Этот самый свет, его едва уловимое тепло – все, что осталось от первой маленькой свечки, ведь сама она уже никогда не вспыхнет прежним пламенем. И пустота внутри тебя… Ты изменился, Джеки. Она тебя изменила. И что бы ни случилось в твоей жизни, как бы хорошо или плохо тебе не было – не смей забывать о том, кто зажег твое солнце.

Джек странно улыбнулся самому себе и снова посмотрел на серое декабрьское небо. Некогда отдельные клочки облаков слиплись в одну неприятную грязную массу, из которой посыпались маленькие влажные капельки. Парень протянул ладонь, и на нее тут же осели маленькие льдинки, мгновенно исчезающие и превращающиеся в полусырые хлопья, а после в холодную крохотную лужицу.

Наконец, пошел снег. Долгожданный для всех снегопад в начале января. Дауни решил про себя, что все же будет помнить о девочке, которая подарила ему этот самый ожививший его огонь.

Всегда.

Каждую секунду своего нового будущего.

Глава 41

«Это будет моей последней записью в этом чертовом дневнике, и я хочу сделать ее особой. Что-то вроде признания и благодарности, хотя порой разобраться со своими чувствами и мыслями бывает сложно. Теперь я знаю, что ты натворила, рыжик. Поэтому называть тебя так больно и горько.

Но я пишу не для того, чтобы вспомнить о трагедии еще раз, снова забыться в горе и рвать на себе волосы, осознавая тяжесть вины. Нет, давай просто поговорим, как два давних друга, как раньше; представим, что ты сейчас жива, и я постараюсь забыть о том,

глупая Рэй, что же ты наделала

что говорить придется мне одному. Можно же закрыть глаза, и, поверь, образ тут же возникает в голове, даже когда я этого не прошу: твой смех, милое лицо с россыпью веснушек на щеках (совсем как у Кэти), безудержная радость и рыжий восторг, которые до конца жизни будут являться мне по ночам. Именно такой я запомнил тебя хочу запомнить тебя. Прости за то, что многое недоговариваю, хоть и понимаю, что скрывать уже нечего. Просто не всегда перед моими глазами появляется добрая Рэй с улыбкой на губах и тающим мороженым в правой руке; иногда я вижу настоящую тебя, то, что я сделал с тобой. Ты не зовешь меня издалека и не машешь свободной ладонью, а тихо стонешь, и твой голос перекрикивает только вой ветра. Мертвое лицо бледно и по-прежнему пахнет мелом, в уголках стеклянных глаз собрались прозрачные капельки, так и не успевшие превратиться в слезы – но ты продолжаешь улыбаться даже окровавленной, раздробленной половиной губ. Из пробитого виска уже не хлещет кровь, а твое тело не содрогается в предсмертных конвульсиях: руки неестественно загнуты назад, пальто окрасилось бардовым в местах страшных переломов. И я не могу развидеть эти улыбки, преследующие всюду, стоит мне хоть на миг остаться одному; не могу, потому что еще вчера эта маленькая девочка мирно спала в кровати, вдыхала ароматы растущих в парке цветов и радовалась жизни, жила… А теперь навеки спрятана под землей, в двух метрах от солнца.

Вот, почему я не хотел поднимать эту тему. Запись должна быть веселой, правда?

Мы с Кэтрин Джонс все-таки начали все с начала. Как ты и говорила. Она очень стареется помочь мне, отвлечь, но ей не понять всего, что творится в моей душе. Кэти замечательная, и я не в коем случае не виню ее за это.

Тетя Мэг по-прежнему выпивает, но мне теперь все равно – через неделю я перееду жить к Джонсам. Они совершенно не против.

Знаю, это может показаться странным, но сейчас мне кажется, что ты сидишь напротив меня. Слушаешь даже слишком внимательно и тихо, но на самом деле всегда рядом – секунда, и вскочишь наливать чай на двоих, звеня посудой на всю кухню своего огромного дома…

Прости, но на этом дневниковые записки оборвутся. Обещаю, что сохраню каждую из них, как вечную память о тебе, рыжик, и о нашей тайне никто не узнает.

Ты ведь никому не расскажешь?

Очень на это надеюсь. Иначе пропадет вся интрига, и эта история станет скучной.

Я хочу, чтобы ты кое-что знала. Быть может, тебя носит где-то там, и ты видишь меня или слышишь – неважно, я могу высказаться в пустоту. Хуже никому уже не будет.

Когда в моей жизни появилась маленькая рыжеволосая девочка со счастливой подковой в руке, я не хотел тебя впускать. Думал, ты будешь мешать моему и без того тяжелому существованию. Но Рэй, ты вытащила меня из бездны, с самого дна безумия, и, если честно, то кажется, что я выжимал из тебя жизнерадостность и счастье, как выдавливают зубную пасту из полупустого тюбика. Я готов отдать тебе все, что захочешь – только, умоляю, приди и возьми, брось камень мне в окно, закричи, и я сразу же примчусь. Прямо сейчас, как будто все люди лгут, и ты сидишь дома, живая, не покончившая с собой Рэйчел Робертсон, пожалуйста…

Когда-нибудь я перестану удивляться ответной тишине.

Я благодарен за все, что ты для меня сделала: за каждое сказанное слово, за каждую неоцененную секунду, когда ты была рядом, близко-близко, и я мог даже дотронуться… Пусть слова, написанные мною самыми последними, подытожат все предыдущие и завершат дневник Джека Дауни. Положат конец моим угнетениям и навеки останутся на этих страницах, как самое важное и драгоценное, что есть на свете.

Прощай, Рэй

Я люблю тебя

Спасибо

Дауни «Джейкен» Джек»