Лекции по искусству. Книга 5

Его картины это часть воздуха. Пишет ли он свою жену с зонтиком, где единственной осязаемой вещью становится только зонт. Или пишет он вокзал Сен Лазар, где все проникнуто состоянием эффекта от дыма, идущего со всех сторон и все отсвечивает через стеклянную крышу вокзала, создавая невероятный эффект. И собор, который он пишет один раз, потом второй, потом пятый, но в разное время суток. Почему? У него абсолютно другое живописное состояние.

«Вокзал Сен Лазар»

«Дама в саду»

А если вы подвергните его работы увеличению, то увидите очень интересную вещь. В его работах 70-х годов, где мир потеряв материальность и вес, обретает какую-то изумительно-мирную и очень умиротворенно-счастливую картину. Зелень сада, скатерть, какая-то женщина в белом платье, все движется, как сон и вместе с тем, картина не имеет границ. Это, все равно, как фрагмент. Пространство, как оно было у Давида или у Рембрандта исчезает. Это мир, в каком-то однородном, живописно-духовном впечатлении. И из-за неопределенности границ вам очень легко оказаться там. Почему, когда братья Люмьер показали «Прибытие поезда» все попадали с мест. Нет границы и кажется, что поезд сейчас въедет в нас. Но не в этом суть. У настоящих импрессионистов, как Моне или Ренуар тоже нет рамок. Я несколько раз ловила себя на том, что очень легко оказываюсь внутри их пространства. И я счастлива. Я, наверное, и люблю их от этого эффекта, всю свою жизнь. Вы всегда там. Моне в своем искусстве был абсолютным гением. Он полностью и заново сотворил мир, сделал импрессионизм, как явление, он вовлек нас в этот мир, сделав его частью. Импрессионисты все крысоловы, но таких как Моне нет. Он очень последователен. И у него от попадания в эту сказку живописи есть интересная вещь, один странный эффект не навязанный никем. Сколько времени вы можете простоять перед картиной? Импрессионисты – это те художники, когда вам хочется стоять перед их картинами. Но перед Клодом Моне просто тяжелеют ноги и вы, как Алиса в «Стране чудес» оказываетесь внутри этого, потерявшего вес, удивительно теплого мира. Переверните его вверх ногами и что у вас получается? Отражение. Вот это вам фокус!

«Резня на Хиосе»

Однажды, произошел такой случай. Делакруа – властитель дум, а они все были социально заряжены, написал «Резня на Хиосе». Так как они все были передовые, то сочувствовали грекам, сражавшимся против турков. И вот он пишет, как турки истребляют греков. Общество должно отзываться и оно отозвалось. Приходит поэт Бодлер и говорит:

– Гениально! Знаешь, вот тут немного не так. Ты видел работы английского художника Констебля?

Тот говорит:

– Видел.

– Правда, у него зелень красивая?

Тот отвечает:

– Да.

– Пойди еще раз, посмотри и напиши зелень.

Владимир Стасов

И тот пишет, потому что для них Бадлер, что для наших Стасов. Что Стасов говорит, то они и пишут. То есть картина Репина написана совместно со Стасовым. Стасов говорил, а Репин реализовывал. Также смотрели и на Бадлера. И вот он переписал картину. Бадлер посмотрел и говорит:

– А, знаешь, ты ее переверни верх ногами.

– Зачем?

– Понимаешь, когда картина перевернута, то она должна быть точно так же пониматься, как и в нормальном положении.

Но картину перевернуть верх ногами нельзя, а картины Моне можно. И мы здесь видим эту картину. А может она должна быть так написана? Он же совершенственная тень. А по сути, какая разница как на нее смотреть. Чем больше я смотрю на его картины, тем больше мне хочется смотреть на них и дальше.

Думаете у него, когда-нибудь повторяется мазок? Они у него всегда разные. Дело в том, что этот мазок и есть живопись. А что он изображает? Впечатление. Этот человек – гений! Кто такой гениальный человек? Нет определения «кто такой гений», оно может иметь только частное значение. Я считаю, что гений – это человек, который создал мир не бывший до него и не ставший после него. Для меня это просто. Он создал мир, которого до него не было, и который после него будет иметь очень большой шлейф, но таким больше не будет. А после себя Моне оставил колоссальный шлейф.

Он меняет наше отношение к живописи, к этюду, к мазку, к палитре. Он показывает, что есть предмет живописи. Оказывается, предметом живописи может быть обыкновенное облако и цветок. Он изменил наше представление о предмете живописи и о его границе. Через живописный язык он учил нас смотреть на живопись. Он предложил нам смотреть на живопись, как на предмет искусства, а мы привыкли, как на изображение чего-то. Не обязательно живопись должна что-то изображать. В этом и суть, и позитивность Это – Клод Моне.

Лекция 2

Разговоры серьезные, а я в таком усталом виде.., но все равно они неизбежны, необходимы и касаются всего, в том числе и сегодняшнего дня. Я не дочитала в прошлый раз, поэтому дочитывать буду сейчас и снова повторю, то, что уже говорила: импрессионизм есть величайший переворот не только в области живописи, но и в области сознания. Другого представления о мире: о том, что такое живопись, о том, что она делает с нами, о том, как она изменяет нашу точку зрения, как мы начинаем видеть. Мое поколение представляло себе Европу по картинам импрессионистов. Они были для нас больше, чем книги и кино, и давали целое представление о том, как жили люди, их города и страны. Я их называю реалистами, потому что они действительно писали с натуры и первыми изображали реальный мир вокруг себя таким, каким он становился. Они отмечали все то новое, что появилось в городе, что их окружало, и как изменился их образ жизни. И если Клод Моне был идеологом новой точки зрения на то, что есть искусство, что оно есть живопись живой жизни и создавал дивные симфонии образов мира и видел его таким, как он есть, то Дега необыкновенно сложен. Я обожаю этого художника. Он очень сложно чувствует мир и пишет также сложно. Его композиции сложны, динамика движения толпы, общие планы. Видны монтажные стыки и то, как падает свет. При этом Дега, как художник, необыкновенно чувственный. И эти ощущения для него очень важны. Они, можно даже сказать, эротичны. Это его собственное надреальное, рецепторное восприятие.

Это видно по тому, как он пишет «Вечернее кафе» в свете фонарей, отбрасывающих свет на такую холодную красоту и преображающий мир.

«Вечернее кафе»

Огни расположены на заднем плане в один ряд и придают картине глубину. Какие-то люди. Кто-то слушает певицу, кто-то болтает. Все пространство заполнено и наполнено жизнью. Это мир, получивший новое освещение, новый свет, толпа, которая идет гулять, вечер, горят фонари, кто-то несколько вульгарно одет. Кто-то сидит разинув рот, странные движения рук.

Именно импрессионисты спровоцировали кинематографическое сознание. Восприятие нашего мира, как монтаж, совершенно удивительно. Сколько книг написано! Лично я рекомендую книги Джона Реланда. Он человек набитый шумом времени. И весь этот шум, голоса времени, всякие газетные отзывы врываются в его книги. Но поверьте мне – человеку, перерывшему огромное количество литературы, настоящего исследования того, что произошло, нет ни у кого. До сих пор нет той точки, с которой был бы оценен весь невероятный период импрессионизма. Вот я хочу привести один пример. Был такой Караваджио. Он принес в мир светотень и очень сильно повлиял на искусство, но он не повлиял на него так, как импрессионисты. Он повлиял на наше восприятие, на наши ощущения, почти бессознательно, безрецептурно. Поэтому появление нового языка, который пришел вместе с этой группой художников-импрессионистов образует новый стиль.. То время было временем создания не просто языка, не просто видения, а целого стиля, который изменился и изменил наше восприятие и наше взаимодействие. Так что они влияли на искусство, а оно влияло на нас. А мы, в свою очередь, создавали стиль жизнь. Это сложнейший процесс. И это нигде не описано и не обследовано. Все это повисло в воздухе. Но в Дега есть еще одно качество. Посмотрите, как он писал руки, словно слепки с античности. Какая-то необыкновенная гармония. Он очень гармоничный художник, ласковый, нежный, в нем нет жесткости, что бы он не написал. И Дега с очень большой нежностью и любовью пишет все эти новые закоулки жизни. Посмотрите его картину в шляпной мастерской. Она вся раскадрована по шляпкам: эта шляпка, другая. Не только те женщины, что сидят и примеряют их, но и сами шляпки являются свитой, натюрмортом и целым миром необыкновенной, привлекательной женской красоты. Целое художественное утонченное пиршество.

«Шляпная мастерская»

«Шляпная мастерская»

«Шляпная мастерская»

«Шляпная мастерская»

 

Дега один из тех немногих художников, как, к примеру Клод Моне, смотреть которого можно часами. Когда вы стоите перед его работами и рассматриваете детали, то начинаете понимать, что погружаетесь в его картины-кадры. И чем больше вы смотрите, тем больше удивляетесь его многомерности. В нем большое многомерное пространство. Он художник необычайной глубины. И эта глубина в его абсолютно новой острой позиции, зрении, введении нас внутрь действия, как в кино. И, когда вы все это почувствовали, и впустили в себя этот мир, то Дега становится вам очень близким художником. Мы в нем проживаем, мы начинаем смотреть на его работы, как на живопись. Так же и с другой позиции чисто живописной поверхности, когда вы можете бесконечно изучать все детали живописи и удивляться цветовым отношениям. Этот зонтик, перчатки, такие утонченные вещи.

Вы просили показать вам Ренуара. Я покажу его вам. Он очень любил писать женщин, описывать мир.

«Зонтики»

Посмотрите какая замечательная композиция. Синие зонтики. У него есть две или три очень сложные картины, но по сравнению со всеми остальными импрессионистами, Ренуар бесконечно нежен, добр и прост. Есть такая интересная байка о том, как однажды, Пикассо и Модильяни решили навестить старого Ренуара. Он был уже плохой, перемещался на коляске, совершенно полуобездвиженный и без конца писал, сидя в коляске. И Модильяни впал просто в состояние бешенства. Он никак не мог понять, как можно непрерывно писать «поросят». Для него эти розовые тела были подобно поросячьим.

«Мадам Шарпантье с детьми» – одна их его ранних картин. Посмотрите, какие у него здесь цвета. У него нет глубины и остроты Дега, ни его чувственности. Но есть радость. Он пишет детей, женщину, собак. Он был первым художником, которого стали охотно покупать, потому что в нем не было ничего, что дергало бы нерв. Он пишет кругленьких женщин. Они у него словно манекены. У нас в музеях есть его хорошие вещи, но это самая ранняя работа, которая попала к Щукину.

«Мадам Шарпантье с детьми»

Когда внимательно смотришь его работы и сравниваешь их, то начинаешь видеть, что в его живописи есть кое-что удивительное. Он все время пишет один и тот же типаж. Со временем, он начинает делать то, чего не делает ни один импрессионист. На кого бы он не смотрел, кого бы он не писал – все эти лица имеют одно лицо или один типаж. Мне нравятся работы начала 1880 годов, где Ренуар ярко выражен. Но тем не менее, он, до какой-то степени, был привержен к этому типу. И, в конце концов, они превратились во что-то, что не бывает у импрессионистов. Они утратили связь с натурой и превратились в нимф. И мальчики, и девочки, и его жена стали населением некоего сказочного мира, где живут нимфы. Такой радостный, такой любовный, такой нежный, который нашел свое – его герои все похожи друг на друга, с круглыми формами и лицами, молодые и не очень. Он нырнул в сторону мифов. Его тяжело читать, хотя он в достаточной степени и не сложен. Его приятно смотреть, хотя он в достаточной степени сложен.

Но вернемся к Дега. Это художник большой классической кухни. Помимо того, что он гениален к своему времени, что бывает крайне редко, Дега описал реальный мир таким, чего не было вообще. Как живописец он вошел в небольшое количество живописцев мира. И одновременно, он необычайно глубок. Эти розовые полоски, эти еле написанные руки, платок, букет. Это просто не может быть, чтобы так можно было писать. Он художник контилентный, что означает продленность картины за картиной. Крайне редкое свойство. Вы знаете, есть музыканты у которых звук длиннее. Они еще не ударили по клавишам, а звук уже идет. Это, когда музыки больше, чем движений. Крайне редкая вещь. Про таких музыкантах говорят: они контилентные. И вот Дега был контилентный художник. Его больше, чем то, что он писал. Что еще хочу сказать. Все писатели или любой художник есть тот мир, в который он себя поместил. Я постараюсь вам объяснить. Скажем, Дон Кихот, Сервантеса. Мир, которым он насыщает свой роман намного больше, чем он его описывает. У меня от этого открытия было позднее потрясение. Мне надо было перечитать Сервантеса, причем определенные куски. И я поняла, что мир, в который я попала, намного больше того, о котором я читаю. Моя мысль лишь подходит к краю его идеи. А что такое за идея? Он пишет, что такое конец истории. Когда и как кончится история. Когда она закончится, его мир перестанет существовать. Но это не так. И хотя он, как Шекспир насыщает все вокруг себя, там не только есть его время, там есть и будущее. Он выматывает из себя какой-то колоссальный мир, который вбирает намного больше, чем написано.

Вот и Дега художник больше того, что он показывает. Художник равен тому миру, который он показывает. Насколько же он больше того, что описывает? Каких-то женщин, проживающих в провинциальном городе, у которых головы забиты глупыми идеями, какие-то свои незамысловатые истории. Посещает мысль о том, что он бесконечно показывал нам, что мы с вами никогда себя не знаем. Мы себя воображаем такими, какими хотели бы быть. Мы галлюцинируем. Мы полуфабрикаты. Недовоплотившиеся. Если Ренуар равен самому себе, то Дега и Моне, как каждый большой художник, вместили в себя намного больше того, что изображали.

Если от Дега идет чувство такой параллельной классической традиции, то Анри де Тулуз-Лотрек абсолютно обрезает все нити. Правда, он предложил совершенно другой штрих стилеобразования. У него фантастическая жестокость, немыслимый темперамент, наколенный в композициях, линиях и цвете. Он все время, как оголенный нерв. Как можно писать такой серо-буро-малиновый, какой- то красно-малиновый цвет? Этот цвет в реальности похож на свежую говядину, а он все мажет и мажет этим цветом. Нет никакой радости. Тетки все страшные. Он вообще жестко их пишет: и эта уродка, и та уродка, и все они уродки, и жесты их уродливо-вульгарны. Он как бы говорит: «В этом месте живет уродство и порок». И пишет все это такой жесткой линией, точеной, нигде не ошибаясь, никогда и ни в чем. Все это беспощадно. У него есть «Клоунесса Ша-Ю-Као». Такая растекшаяся, втиснутая в корсет. Бантик какой-то висит. Каким надо обладать беспощадным, насмешливым, саркастическим отношением, чтобы так это писать. Это должно быть внутри этого пристального и очень остроумного и жесткого человека. Я всегда говорю, что Лотрек придумал свой невероятный мир. Кто, кроме него, смог превратить публичный дом в высококлассное произведение искусства?

«Клоунесса Ша-Ю-Као»

Благодаря своему гению он не проходил мимо никакой гадости. Он рисует безымянных женщин, берет замечательный материал и пишет превращение их в помойку. Он производит вычитание человеческого начала из человека. Вычитание. У него не плюс и не минус – у него вычитание из человека человека. Он мог себе это позволить, для него такого рода виденье генетически присуще. Он не отличался ни от папы, ни от мамы, он просто так видел мир. У папаши сохранилось право первой ночи, хотя на дворе был 20-ый век. И ничего, все шло нормально в его Тулузе. Он так видел. У него был великий дар художника.

В салоне на улице «Де Мулен»

Кабаре «Японский диван»

У него есть две работы, прямо на холсте, без грунтовки. Нарисовано углем, а потом внутри есть и постель, и масло, и гуашь. Техника такая!, которой в те времена вообще никто не пользовался. Вот так он был раскрепощен в области изобразительных средств. Это был единственный, ко всему абсолютно свободный человек. Он был свободен. Где хочу там живу, что хочу то ношу, что хочу то пишу. На вас на всех наплюю и уйду в свой особняк. Какие бы не были его внутренние причины, он был свободен и в своей гениальной живописи, Лотрек брал невероятные цветовые аккорды и получалась изумительная красота. У него есть несколько невероятно замечательных работ такой гуляющей тетеньки. И все восхищены – она так танцует канкан. Ноги уродливые.

«Медицинский осмотр»

«Сидящая клоунесса Ша-Ю-Као»

Вспомните «Абсент» Дега. Как там стол стоит? А освещение? А этот, как хочет, так и пишет. Стул здесь, бокал снизу. А кто так писал? Вот с таким вот выкрутасом? Так писал только Пикассо. И больше так не писал никто. Свобода, отвязанность, дерзость – он писал, как хотел. И смотрите какая получалась красота. А этот сидит. Вот вычитание из человека. У него есть замечательная картина «Женщина в пальто идет по Парижу». А как она идет! Она глубоко засунула руки в карманы. Темно, пальто, шляпа, эти линии, движение, эта спина. Пальто – это футляр. Человек в пальто закрыт для окружающих. Появляется очень интересная интонация одиноких людей. Эта тайна одиночества, спрятанная внутри пальто. И он пишет вот такие композиции. А посмотрите на его женские юбки. Абсолютная раскрепощенность и свобода к очень резкому сапоставлению несопоставимых вещей в одном пространстве. Огромные детали и фигуры в каком-то немыслимом ракурсе.

Жизнь во времени – это очень таинственная вещь. Это как нерв. И человек, в силу абсолютной свободы обращения с пространством и образом, создал плакат. Он был первым, кто его создал. Мало того, он первый создал театральный плакат. Потому что в нем был такой выразительный лаконизм и такая ирония. Он всегда соответствовал скандальному состоянию. Он ввел в моду три предметы: шарфы, которые существуют до сих пор; шляпу, в сочетании с этим шарфом; и еще один интересный предмет – пальто. Этот предмет одежды появляется именно в 1890-е годы.

Аристид Брюан в «Амбассадер»

Чем вообще интересен плакат? Что он сделал, когда создал его? Он нашел настоящий язык плаката. Что это за феномен? Помните, мы говорили, что чем больше смотришь Дега, тем больше погружаешься в его мир? Он выходит за пределы самого себя. А у плакатов есть феномен оптики. Ты помыл комнату. И ты видишь ее оттуда. Она дает тебе информацию. У него, должно быть, плакат – это знаковое искусство. Именно Лотрек, в силу своей раскрепощенной гениальности первый создал уникальный вариант плаката. Это потом плакаты стали разные. Можно почитать историю плаката, но ничего другого или нового о плакате сказать нельзя. Это искусство знака.

Он уже был достаточно гениальным, чтобы добавить к плакату последний штрих – это слоган. Он делал плакаты для публичных домов, выражаясь мерзким языком, показывая теток и то, что они делают.

Еще я хочу заметить, как мы теоретичны. Вот кто-то пишет в стиле импрессионизма, а завтра кто-то другой возьмет и назовет это постимпрессионизм. Ничего «после» не было. Это было одновременно с мизерным разрывом. Уверяю вас. А в принципе, кафе Гарбуа усердно посещал глава постимпрессионизма Сезанн. Так какой тут разрыв? Импрессионизм это не направление в искусстве, это метод, которому следовали все художники. А постимпрессионизм это не метод, а язык. И если между импрессионистами есть очень много общего, то у постимпрессионистов ничего общего нет.

Они все были индивидуалистичны настолько, что не могли друг с другом находится ни в каком взаимодействии. Кто-то кого-то убьет, кто-то кому-то отрежет ухо. Они были совершенно отделены, каждый сам по себе. Сезанн единственный, кто никакого отношения к зрителю не имел. Когда-то один очень умный человек сказал мне: «Никогда никому не рассказывайте о Сезанне, обязательно наврете». Он стоит очень дорого. Помните это, потому что он – художник для художников. И это так. Он – евангелист. 20-ый век открывается Евангелием от Сезанна.

Теперь я скажу немного о художнике для людей. Гоген. О нем обязательно надо рассказать. Знаете ли вы, что Россия была первой страной в мире, которая после смерти Гогена сделала его выставку? Первая мировая выставка Гогена была в России. В особняке Щукина, который был большим его почитателем. Вы подумайте, какая странная история: именно в России, которая не покупает Гогена, а просто сметает его. Пикассо смели, кубизм смели, импрессионизм смели, Сезанна смели. А кто его скупал? Никто-нибудь. Купцы-староверы, дети староверов. Все коллекционеры России, начиная от Третьякова – абсолютно все – являлись детьми староверов. Особенно Рябушинские, которые платили баснословные деньги. Их было трое братьев и каждый имел немыслимое состояние и собственную коллекцию. Последний занимался только иконами и реставрацией. Так что Россия создала первую школу реставрации. Они скупали старые иконы, где раскол послужил первой точкой ценностей. И они создали школу современной реставрации. Когда я была в монастыре на севере Финляндии и читала там лекции, то была поражена их библиотеке. Все реставраторы русские. И эта реставрационная школа имеет мировое значение. Еще один из братьев занимался русским авангардом, а другой французским авангардом. А почему? Я не могу с вами сейчас спорить. Никто другой, кроме староверческих купцов не был русским коллекционером или русским строителем домов. Это проверено.