Большая игра

Глава 6. Первый русский игрок

Летом 1819 года в столице Грузии Тифлисе – тогда штаб-квартире русских на Кавказе – в тихом уголке нового православного собора можно было заметить молодого офицера в мундире, поглощенного молитвой. В тот день у него были веские причины там находиться, ему было о чем просить Создателя. В свои 24 года капитан Николай Муравьев готовился приступить к выполнению миссии, которая большинству показалась бы самоубийственной. Переодетый туркменским кочевником, он, согласно приказу генерала Ермолова, должен был попытаться достичь Хивы, лежавшей более чем в 800 милях к востоку, причем по той самой опасной дороге, что и злополучная экспедиция 1717 года.

Если он успешно пересечет суровую Каракумскую пустыню и не будет ни убит, ни продан в рабство враждебными, не ведающими законов туркменами, то ему предстоит лично доставить хану Хивы приветственное послание от генерала Ермолова вместе с ценными подарками. После ста лет отсутствия каких-либо контактов русские таким вот образом надеялись открыть дорогу к дружбе с ханством. В качестве приманки Ермолов предлагал торговлю – хан получал доступ к европейским предметам роскоши и последним достижениям русских технологий. Это была классическая, не раз испытанная русскими стратегия Большой игры, но долгосрочной целью Ермолова являлась аннексия восточных территорий в любой подходящий момент.

Потому налаживание отношений с ханством было далеко не единственной задачей капитана Муравьева, который изрядно рисковал – ведь хивинский хан был широко известен как деспот, терроризирующий собственных подданных и окружавшие ханство туркменские племена. Еще Муравьеву была доверена роль опаснее предыдущей. Ему вменялось в обязанность старательно изучать и тайно записывать все, что удастся выяснить относительно оборонительных возможностей Хивы – от расположения и глубины родников вдоль дороги до численности и боеспособности вооруженных сил ханства. Заодно следовало собрать как можно больше сведений об экономике Хивы, чтобы впоследствии удалось оценить, насколько правдивы легенды о баснословном богатстве ханства.

В этой дальней средневековой монархии у русских имелся дополнительный интерес. За многие годы на процветающих работорговых рынках Хивы и Бухары было продано в пожизненное рабство немало русских людей – мужчин, женщин и детей. Началось все с оставшихся в живых участников экспедиции 1717 года, а дальше настал черед солдат и поселенцев, похищенных или взятых в плен киргизскими племенами вблизи Оренбурга, также рыбаков и членов их семей, захваченных туркменами на берегах Каспийского моря. Об их судьбе мало что было известно, ибо бежать из рабства практически никому не удавалось. Словом, в довершение всего Муравьеву поручили выяснить подробности относительно положения рабов.

Ермолов подошел к выбору человека для этой миссии крайне ответственно. Муравьев, один из пяти сыновей русского генерал-майора (все служили в действующей армии), уже успел зарекомендовать себя как исключительно способный и находчивый офицер. Свой первый чин он получил в семнадцать лет, имя его пять раз упоминалось в реляциях о боевых действиях в ходе войны с Наполеоном. Вдобавок он обладал обширными познаниями, столь необходимыми для выполнения миссии: был квалифицированным военным топографом и успел побывать в целом ряде секретных экспедиций, в том числе на территории Персии, по которой перемещался с фальшивыми документами под видом мусульманского паломника. Так что он вполне мог оценить чужие земли с точки зрения военного – и полностью осознавал все грозившие ему опасности.

При всем том Ермолов не преминул напомнить капитану, что, выдай он себя и очутись в хивинской тюрьме, после чего его продадут в рабство или казнят, русские власти от него отрекутся. Спасти его будет невозможно: царь не опустится до того, чтобы откликаться на действия какого-то мелкого центральноазиатского правителя. Муравьев, вкупе с прочими достоинствами, обладал качеством, которым Ермолов советовал без зазрения совести воспользоваться, – он умел располагать к себе. К тому же капитан бегло говорил на многих местных наречиях. «Твое умение заставить себя полюбить немало пригодится, – сказал ему генерал. – Еще ты бойко по-турецки изъясняешься, знаю, что персидский изучаешь, а не худо бы также поболее восточных оборотов и разноречий усвоить, чтобы в Хиве без переводчика обходиться»^[45].

Когда накануне отбытия капитан молился в соборе, перспективы благополучного возвращения живым казались крайне сомнительными. В последнем по времени послании из Хивы, полученном несколько лет назад, хан предупреждал, что любого русского, который осмелится приблизиться к Хиве, ждет печальная участь. Но если кто и мог преодолеть все препятствия, то, по убеждению Ермолова, это был блестящий молодой офицер Муравьев.

Месяц спустя после отъезда из Тифлиса Муравьев вышел в море из Баку на борту русского военного корабля. Перед тем как пересечь Каспий, направляясь к дикому и пустынному восточному побережью, корабль ненадолго зашел в порт прибрежной крепости Ленкорань. Здесь за несколько недель Муравьеву предстояло, под защитой русских моряков и пушек, наладить связи с разбросанными поселениями туркмен. Поначалу кочевники его сторонились и относились с подозрением, но постепенно, с помощью подарков вождям, ему удалось завоевать их доверие. Наконец он сумел договориться, что за сорок золотых монет ему позволят присоединиться к каравану, который вскоре должен был отправиться в Хиву через коварную пустыню Каракум. Половину суммы надлежало заплатить при выезде, а вторую – после благополучного возвращения на корабль. Было решено, что путешествовать разумнее всего под видом туркмена из племени Джафир-бея, некоего Мурада Бега, хотя в караване знали, что на самом деле он русский, который везет подарки и важные сообщения для хивинского хана. Маскировка и подарки были призваны защитить Муравьева от разбойников и работорговцев, которых в пустыне хватало; при этом капитан не расставался со спрятанными под одеждой парой пистолетов и кинжалом^[46].

21 сентября караван из семнадцати верблюдов, четыре из которых принадлежали Муравьеву, вышел в пустыню; по дороге к ним должны были присоединиться другие купцы. В конце концов общая численность похода возросла до 40 человек и 200 верблюдов. «Жар хотя был довольно сильный, но сносный, – писал Муравьев. – Степь представляла печальный вид, образ смерти или следствие опустошения после какого-нибудь сильного переворота в природе; ни одного животного, ни одной птицы, никакой зелени ни травы не видно было, местами лишь встречались песчаные полосы, на которых росли маленькие кустики». Хотя караванщики опасались работорговцев, существенных инцидентов не случалось до тех пор, пока они не оказались в пяти дневных переходах от Хивы. Там они остановились, пропуская большой караван из 1000 верблюдов и 200 человек, и тут, к смятению Муравьева, кто-то указал на него. Все принялись расспрашивать людей из его каравана, кто он такой. Поняв, что обман раскрыт, спутники Муравьева, нисколько не смутившись, заявили, что это русский, которого они захватили и везут в Хиву на продажу. Люди из встречного каравана одобрительно покивали и сообщили, что сами только что продали трех русских и получили за них хорошую цену^[47].

Когда до столицы осталось всего тридцать миль, Муравьев отправил вперед двух человек: одного к хану, чтобы известить о своем прибытии, а второго – со сходным посланием – к ближайшему военачальнику. Ему хотелось заблаговременно рассеять наиболее дикие слухи – мол, он идет в авангарде военного отряда, направленного царем отомстить за предательскую резню 1717 года. Когда выбрались из пустыни и достигли окружавших столицу оазисов, Муравьеву бросилось в глаза, сколь ухоженными выглядят здешние кишлаки. «Поля с богатейшими жатвами поражали меня противоположностью своею с теми, которые видел накануне в пустыне, – писал он. – В самой Германии не видал я такого рачения в обрабатывании полей, как в Хиве… Я ехал по прекрасным лужайкам между плодовыми деревьями, множество птиц увеселяло меня пением». Все эти сведения он, незаметно для окружающих, заносил в путевой дневник.

Муравьев собирался въехать в Хиву на следующее утро, но уже через несколько миль караван нагнал запыхавшийся всадник, который велел от имени хана остановиться и ждать скорого прибытия двух высших придворных чиновников. Вскоре те показались вдали, сопровождаемые вооруженной охраной. «Старший из них был роста малого… с длинной седой бородой, походил на обезьяну, несколько заикался, говорил скоро и из всякого слова видим был злой его нрав и алчность к деньгам». Он носил имя Ат-Чапар, что в переводе означало «лошадь, скачущая галопом»; официальной функцией этого человека было ездить по стране и распространять приказы хана. Его спутник, высокий, «с маленькой бородкой, но с благородной и скромной осанкой», был старшим офицером хивинских вооруженных сил. Ат-Чапар пообещал Муравьеву, что хан примет его на следующее утро, но объяснил, что до того времени нужно подождать в небольшой крепости, расположенной в нескольких милях отсюда.

Стены крепости, высотой 20 и длиной 150 футов, были сложены из обмазанных глиной камней. Само укрепление имело форму квадрата со сторожевыми башнями на каждом углу. «В крепостцу был только один въезд в большие ворота, которые запирались огромным висячим замком», – отмечал Муравьев. Предоставленная ему комната оказалась темной и грязной, но обеспечивала желанное укрытие от палящего зноя. Принесли еду и чай и позволили гулять по крепости, однако за ним неотступно следовал стражник. Капитану понадобилось не слишком много времени, чтобы понять, что он стал узником. Он не знал, что кто-то заметил, как он исподтишка делал записи, и известие об этом быстро достигло ушей хана. Прибытие русского посланца само по себе вызывало беспокойство, а уж когда стало ясно, что это лазутчик, оно обострилось пуще прежнего: того и гляди он приведет целую армию. Вообще прибытие Муравьева вызвало растерянность во дворце, среди советников хана возникли разногласия по поводу того, что с ним делать.

Хан проклинал туркменских спутников Муравьева за то, что те не убили и не ограбили капитана еще в пустыне, тем самым избавив Хиву от любого участия в этом деле и возможного осуждения. Духовный наставник-кази предлагал вывезти русского в пустыню и закопать живьем в песок, но хан возразил, что русские об этом все равно узнают, и тогда не замедлит последовать наказание в виде карательной экспедиции. В конце концов все согласились, что Муравьев успел многое выяснить и от него следует каким-то образом избавиться. Но как именно? Будь какой-то способ сделать это так, чтобы русские никогда не обнаружили виновных в гибели капитана, хан не мешкал бы ни мгновения. Однако поднаторевшие в таких делах хивинцы теперь были поставлены в тупик.

После семи недель нервотрепки, пока Муравьев томился в крепости, наконец сочли, что хану нужно увидеться с русским и попытаться выяснить, в чем состоит его игра. Муравьев между тем уже отчаялся выбраться живым и строил хитроумные планы побега через пустыню – верхом в сторону персидской границы. Тут ему сообщили, что хан примет его во дворце. На следующий день в сопровождении вооруженной охраны его доставили в Хиву. «Не доезжая 5 верст до города начинаются сады, в коих поделаны улицы и видно множество маленьких крепостей, в которых живут помещики, – вспоминал капитан позднее. – Перед въездом в город вид становится очень приятен. Высокая каменная окружающая его стена, над коей возвышается огромный купол мечети бирюзового цвета с золотым шаром, и множество садов, не позволяющих даже видеть всей его обширности, представляют прекрасную картину».

Появление чужестранца вызвало сенсацию среди горожан, которые сбежались со всех сторон, чтобы взглянуть на чужака в русской офицерской форме. Огромная толпа сопровождала капитана по узким улицам до отведенного ему уютного дома; некоторые даже пытались вслед за ним войти внутрь, но были безжалостно отогнаны хивинской стражей. Тогда впервые Муравьев заметил, что среди недоверчиво разглядывавшей его толпы были русские – несчастные жертвы работорговцев. Позднее он писал: «Между прочими видел я несколько несчастных русских, которые, снимая шапки, просили меня вполголоса об их спасении». Воспоминание об этих потерянных душах терзало Муравьева до конца его дней, но помочь им он никак не мог, ибо его собственное положение оставалось шатким и он сам вполне мог оказаться в числе пленников. Даже теперь, хотя отчасти дела поправились, с него не спускали глаз и шпионы хана постоянно подслушивали под дверью.

Передав во дворец письмо Ермолова и подарки, Муравьев два дня спустя получил известие, что вечером он должен явиться к хану. Нарядившись по всей форме (его предупредили, что появление с саблей будет расценено как нарушение этикета), он отправился во дворец. Вооруженные дубинками охранники шагали впереди, свирепо прокладывая путь в толпе. Даже крыши были усыпаны зрителями, и снова среди множества прочих выкриков Муравьев разобрал «умоляющие голоса» соотечественников. Миновав огромные хивинские мечети, отделанные изразцами, медресе, крытые базары и бани, он добрался наконец до главных ворот дворца. Пройдя через них, он миновал три внутренних двора, в первом из которых около шестидесяти «киргизских» посланников ждали случая выразить хану свое почтение. Затем он спустился на несколько ступеней и оказался в четвертом дворике. В центре несколько нелепо высилась ханская юрта – круглый центральноазиатский шатер. У входа на прекрасном персидском ковре сидел, скрестив ноги, сам хан.

Пока Муравьев размышлял, каким образом правильно приблизиться, капитана неожиданно схватил со спины за шарф человек в грязном овечьем тулупе. На долю секунды Муравьев испугался, что его обманули: «В ту минуту подумал я, что меня обманули и привели сюда не для переговоров с ханом, но для казни, для чего и не позволили под предлогом хивинского обычая идти в оружии». Он резко высвободился и приготовился дорого отдать жизнь. Но ему поспешно объяснили, что таков древний хивинский обычай и что все послы к хану простираются перед ним в знак своей добровольной покорности. Тогда Муравьев пересек двор, подошел к юрте, остановился у входа и приветствовал хана на местный манер. Потом он остался стоять, ожидая, когда с ним заговорят. «Наружность хана очень приятна, хотя и огромна, говорят, что в нем 1 сажень роста и что верховая лошадь его более двух часов везти не может, – у него короткая светлорусая борода, голос приятный, говорит ловко, величественно и чисто». Одет хан был в красный халат и тюрбан. Халат, как с удовольствием отметил Муравьев, был пошит из ткани, привезенной в числе русских даров.

Несколько минут спустя, огладив бороду и внимательно изучив русского, хан наконец заговорил:

«Посланник, зачем ты приехал и какую имеешь просьбу до меня?»

Наступил тот миг, на который Муравьев уповал с тех пор, как покинул Тифлис. Он ответил:

«Счастливой Российской империи Главнокомандующий над землями лежащими между Черным и Каспийским морями, имеющий в управлении своем Тифлис, Ганжу, Грузию, Карабаг, Шушу, Нуху, Шеки, Ширван, Баку, Кубу, Дагестан, Дербент, Астрахань, Кавказ, Ленкорань, Сальян и все крепости и области, отнятые силою оружия у каджаров^[48], послал меня к вашему высокостепенству для изъявления почтения своего и вручения вам письма, в благополучное время писанного.

Хан: Я читал письмо его.

Я: Я имею также приказание доложить вам о некоторых предметах изустно, я буду ожидать приказания вашего для доклада о них, – когда угодно будет вам выслушать меня, теперь или в другое время.

Хан: Говори теперь».

Муравьев объяснил, что российский государь желает развития взаимовыгодной торговли между обеими странами, что послужило бы их процветанию и благоденствию. В настоящее время торговли почти нет, потому что всем караванам приходится целый месяц брести по кишащей разбойниками безводной пустыне. Но существует более короткая дорога, которую вполне можно использовать. Она пролегает между Хивой и новой гаванью, которую русские планируют построить на восточном побережье Каспийского моря, в Красноводске. По заверению Муравьева, там ханских купцов всегда будут поджидать суда, груженные предметами роскоши и любыми товарами, каких только пожелают сам хан и его подданные. Более того, путь от Хивы до Красноводска займет всего семнадцать дней, чуть больше половины нынешнего срока путешествий. Но хан покачал головой. Пускай этот путь значительно короче, но живущие там туркменские племена – подданные персидского шаха. «Потому караваны мои подвергаться будут опасности быть ими разграбленными, я не могу согласиться на сию перемену», – добавил он, решительно исключая этот вариант.

На такой поворот разговора и надеялся русский.

«Таксир^[49], когда вы вступите в дружественные сношения с нами, тогда неприятели ваши будут нашими». Почему бы чиновникам Хивы не посетить Тифлис в качестве гостей царя и не обсудить представляющие взаимный интерес важные вопросы с самим Ермоловым, который ищет дружбы с ханом? Это предложение явно соответствовало собственным размышлениям хана, так как тот сказал, что отправит доверенных послов вместе с Муравьевым, когда тот выдвинется в обратный путь. При этом хан добавил: «Я сам желаю, чтобы между нами утвердилась настоящая и неразрывная дружба». После чего мановением руки дал понять, что аудиенция окончена. Муравьев, довольный исходом переговоров и тем, что его жизни больше ничто не угрожает, с поклоном удалился.

Теперь он торопился покинуть Хиву до наступления зимы: существовала опасность, что корабль, которому было приказано дожидаться его возвращения, может до весны остаться в плену льдов. Пока делегация хана готовилась к путешествию в Тифлис, русские рабы сумели тайно передать Муравьеву короткое, но душераздирающее письмо о своем положении. В спрятанном в дуле ружья, которое он отдавал в починку, письме говорилось: «Ваше высокородие, осмеливаемся вам донести, российских людей найдется в сем Юрте^[50] тысячи три пленников и претерпев несносные труды, глад и холод и разные нападки; сжальтесь над нашим бедным состоянии донесите Его Императорскому Величеству, заставьте вечно молить Бога есмь пленник».

Муравьев, который и сам предпринимал осторожные шаги по выяснению положения русских рабов, был очень тронут этим письмом. «Нельзя выразить моих чувств при прочтении сей записки, еще более усугубилась во мне благодарность к щедротам Всевышнего, спасшего меня; и между тем сердце раздиралось при мысли, что оставляю несчастных соотечественников своих, томящихся в жестоком рабстве, не будучи в состоянии им помочь», – писал он впоследствии. Впрочем, он почти ничего не мог сделать для своих соотечественников, разве что выяснить подробности их содержания и известить Санкт-Петербург. Он «дал себе слово по возвращении своем употребить всевозможные старания для избавления их».

Один пожилой русский, с которым ему удалось переговорить, рассказал, что провел в рабстве уже тридцать лет. Через неделю после свадьбы его схватили киргизы и продали хивинским работорговцам. Долгие годы он целыми днями трудился в жутких условиях, пытаясь собрать средства на выкуп. Но хозяин обманом выманил у него все сбережения, а потом продал его другому. «Я молю всякую ночь Христа Спасителя нашего, мы все, русские, почитаем вас избавителем своим и молим за вас Бога. Мы будем два года еще терпеть и усердно молиться, во ожидании вашего возвращения; если же вас не будет, то соберемся несколько человек и пустимся через киргизскую степь. Умирать нам Богом суждено, так умрем; а живые в руки не отдадимся». Как узнал Муравьев, молодые русские мужчины шли на хивинском работорговом рынке по самой высокой цене. Мужчин-персов ценили гораздо ниже, а курды стоили дешевле всех. «Зато персидские невольницы предпочитаются нашим женщинам», – уточнял он. Рабов, пойманных при попытке к бегству, прибивали гвоздями за уши к дверям: они были слишком ценным товаром, чтобы их казнить.

Наконец люди хана были готовы к отъезду, и через два с лишним месяца после своего прибытия в Хиву Муравьев опять отправился в пустыню. Среди огромной толпы, собравшейся поглазеть на его отъезд, он заметил махавшую ему вслед кучку русских с печальными лицами. Один мужчина, очевидно, благородного происхождения, какое-то время бежал у его стремени и умолял не забывать «несчастных невольников». После перехода по студеной пустыне 13 декабря 1819 года отряд наконец достиг Каспия. Муравьев с огромным облегчением увидел, что доставивший его русский корвет («шкоут») все еще стоит на якоре неподалеку от берега. Чтобы привлечь внимание, он водрузил на шест свою шляпу, и за ним тут же отправили шлюпку. Благополучное возвращение капитана вызвало всеобщую радость, но на борту он узнал, что за пять месяцев, минувших с выхода из Баку, экипаж перенес неимоверные страдания. Из ста двадцати человек команды всего двадцать были в состоянии нести службу. Пятеро умерли, тридцать заболели цингой, остальные были настолько истощены, что с трудом передвигались по палубе.

В Баку они вернулись перед Рождеством. Там Муравьев узнал, что генерал Ермолов находится в Дербенте, дальше по побережью, и немедленно направил командующему рапорт о своем благополучном возвращении. Генерал отдал приказ переправить хивинских послов в Тифлис, где намеревался их принять. Муравьев тем временем засел за составление полного отчета о своей миссии, куда включил и рекомендации по поводу освобождения подданных русского царя из рабства. В отчете содержалось все, от оценки возможностей ханской армии, слабости оборонительных сооружений, размеров арсеналов и лучших подходов для наступающей армии до экономики, системы управления, преступности, системы наказаний, пыток и способов казни (из которых сами хивинцы предпочитали сажание на кол). Еще Муравьев описал «злобную жестокость» хана и его склонность к придумыванию новых способов пыток и истязаний. Тем, кого ловили за выпивкой или курением, запрещенными после того, как от этих пороков отказался сам хан, разрезали рты до ушей. Возникавшая на лице вследствие этого жуткая гримаса должна была служить мрачным предупреждением для других.

Муравьев страстно призывал к скорейшему завоеванию Хивы. Этот ход не только освободит русских из рабства, но и положит конец тирании, в условиях которой вынуждено жить подавляющее большинство ханских подданных. Более того, обладание Хивой позволит России сломать британскую монополию на бесценную торговлю с Индией. Когда Хива окажется в руках русских, «весь торг азиатский и даже индийский» можно перенаправить через Каспий и дальше по Волге в Россию, а потом на европейские рынки. Такой путь представлялся куда короче и дешевле, нежели вокруг мыса Доброй Надежды. Это действие как минимум подорвет, а может, даже и разрушит британское правление в Индии – и одновременно обеспечит крайне необходимые для русских товаров рынки в Индии и в Центральной Азии.

Более того, Муравьев утверждал, что завоевание Хивы не окажется трудным или дорогостоящим предприятием. Он полагал, что ханство падет перед решительным военачальником «во главе трех тысяч храбрых солдат». Армия вторжения очень быстро пополнит свои ряды ожидающими ее ценными союзниками. Первыми присоединятся воинственные туркменские племена, кочующие в пустыне, которую предстояло пересечь, чтобы достичь Хивы. Исходя из собственного опыта, Муравьев ручался, что кочевники боятся хана не меньше хивинских подданных, но охотно присоединятся к любому, кто вознамерится свергнуть деспота. В самой столице захватчик сможет воспользоваться стойкой поддержкой многочисленной пятой колонны. Кроме 3000 русских рабов, многие из которых прежде были солдатами, у хивинцев в рабстве находятся 30 000 персов и курдов. В основном это мужчины, которым нечего терять.

Несмотря на все опасности, с которыми столкнулся Муравьев, собирая разведывательную информацию для своих начальников, его грандиозный план захвата Хивы и освобождения русских и других рабов не привлек внимания. Момент был упущен, некогда всесильный Ермолов начал терять расположение царя и в итоге лишился должности военного губернатора Кавказа. У самого царя Александра хватало более насущных хлопот дома, где его положению угрожало общественное недовольство. Тем не менее Муравьев смог, по крайней мере, сдержать обещание, которое дал несчастным русским пленникам при отъезде из Хивы. Вызванный в Санкт-Петербург для награждения за храбрость, он подал царю краткую записку о судьбе подданных русской короны в Хиве. Даже в отсутствие возможности как-то ускорить освобождение этих людей сведения Муравьева могли послужить русским великолепным предлогом для дальнейшей экспансии в мусульманскую Центральную Азию. Таким образом, его путешествию было суждено обозначить начало краха независимых центральноазиатских ханств.

Единственным человеком, который предвидел грядущие перемены, был официальный представитель Ост-Индской компании по имени Уильям Муркрофт. Несколько лет он провел в путешествиях по северным районам Индии вдоль границы с Туркестаном. Из отдаленных лагерей в верховьях Инда, куда прежде не ступала нога европейца, он призывал руководителей компании в Калькутте действовать в Центральной Азии наступательно и тем самым предупредить продвижение русских. Он неоднократно заявлял, что русские не только захватят весь Туркестан и Афганистан с их огромными нетронутыми рынками, но и не обойдут вниманием Британскую Индию. Однако если Муравьева, первого русского участника Большой игры, государство вознаградило и он завершил карьеру в должности наместника на Кавказе, Муркрофт не удостоился даже похвалы и упокоился в одинокой безымянной могиле на берегу Окса.