Большая игра

Глава 8. Смерть на реке Окс

Вести слабо вооруженный караван, нагруженный драгоценными товарами (по слухам, даже золотом), через самое сердце Афганистана – эта затея под любым углом зрения представляется крайне рискованной. Попытка же ее осуществить в ту пору, когда в стране царит анархия и вот-вот начнется гражданская война, требовала изрядной храбрости – или, может быть, глупости. Шансы на то, что получится добраться до реки Окс, сохранив в неприкосновенности свои жизни и товары, виделись ничтожными. Более того, отдельные опережавшие караван дикие слухи вряд ли могли ободрить путников.

Согласно одному из слухов, в действительности это был тайный авангард британской армии вторжения, которому предстояло провести разведку местности перед ее захватом. Возможно, афганцы сумели прочитать мысли Муркрофта, который когда-то писал в Калькутту, предлагая поступить именно таким образом. Он предупреждал, что англичанам следует первыми прибрать Афганистан к своим рукам, иначе это почти наверняка сделают русские. Тем паче момент вполне благоприятный, ибо сегодня две соперничающие стороны сражаются за трон Афганистана. Муркрофт утверждал, что одного британского полка достаточно, чтобы усадить на трон наиболее подходящего для Англии кандидата. Как обычно, его предложения не услышали. Однако понадобилось не так много времени, чтобы другие, более влиятельные голоса выдвинули те же соображения, подавая эту идею как свою собственную. В итоге Афганистану суждено было занять важное место в истории Британской империи, а Муркрофт попросту опередил свое время.

Другой слух, сильно мешавший участникам экспедиции, гласил, что они намерены щедро платить за свою безопасность племенам, через территорию которых пролегал их путь. Поэтому они пребывали в постоянном страхе перед нападением грабителей. Правда, благодаря ветеринарному искусству Муркрофта, крайне востребованному в стране, где выживание людей почти полностью зависело от домашних животных, им удалось приобрести множество друзей. Суровость афганского лета стала тяжким испытанием для всех, включая даже собак – две погибли от солнечного удара. Жара, как отмечал Муркрофт, «была такой, словно дуло из кузнечного горна». Как и всегда в своих путешествиях, он вел обширные записи о людях и топографии, диких животных и домашнем скоте, сельском хозяйстве и древних памятниках. В великом буддистском храме Бамиана^[55], где участники экспедиции побывали первыми среди европейцев, все с благоговением взирали на колоссальные фигуры, вытесанные в скальной породе. Высоту большей из фигур оценили в 150 футов, преуменьшив приблизительно на 30 футов. Углем они написали свои имена на стене одной из пещер; полтора столетия спустя фамилия Муркрофта вполне читается.

Наконец, почти восемь месяцев спустя после того, как отряд с невероятным трудом преодолел Хайберский перевал, добрались до берегов реки Окс, где прежде никогда не видели европейцев. Учитывая трудности и опасности, с которыми пришлось столкнуться по пути, этот переход являет собой удивительный пример отваги и решимости. Даже сегодня немногие европейцы добираются до Окса – настолько далеко от обжитых мест тот протекает; обычно его рассматривают с воздуха во время перелета из Ташкента в советской Центральной Азии до Кабула. Стратегическое значение этой могучей реки не ускользнуло от Муркрофта, который живо воображал казаков, переплывающих ее вместе со своими лошадьми. «Течение, – записывал он, – оказалось не таким быстрым, как я ожидал, не более двух миль в час. Берега пологие, почва мягкая, как на берегах Ганга, а вода столь же мутная из-за песка».

Возле Хвайя-Садаха, основного места переправы, река казалась не шире Темзы у моста Чаринг-кросс, хотя в остальных местах она была гораздо шире. Как рассказали путникам, весной, когда на Памире, откуда река берет начало, тают снега, в некоторых местах ширина разлива достигает мили и более. Переправу у Хвайя-Садаха осуществляли три плоскодонных деревянных парома, перевозя за раз двадцать верблюдов или лошадей.

Но сейчас стояла зима, и к прочим неудобствам путешествия добавлялся снег. Превративший пустыню в болото глубиной по колено, он сильно снижал скорость передвижения каравана. Пять дней спустя после переправы через Окс экспедиция достигла города Карши, второго по величине в Бухарском ханстве. Наместником в нем был шестнадцатилетний принц Тора Бахадар, второй сын бухарского эмира. Чтобы добраться до его дворца и засвидетельствовать свое почтение, европейцам пришлось пробираться через потоки грязи, под которыми скрывались глубокие, словно пещеры, ямы, и провалившийся в них человек мгновенно исчезал. Короткая аудиенция у юного наместника прошла, как отмечал Муркрофт, в сердечной обстановке «и предвещала теплый прием в Бухаре». Он не знал, что под очаровательными манерами подростка и «постоянной улыбкой» скрывались безжалостное честолюбие и дьявольский характер. Принц убил своего старшего брата и после смерти отца захватил трон в Бухаре, а позднее бросил двух английских офицеров в кишащую крысами яму, перед тем как обезглавить их на площади у своего дворца.

Двадцать пятого февраля 1825 года Муркрофт и его спутники различили вдалеке частокол минаретов и куполов – безошибочное указание на то, что они достигли Бухары, самого священного города мусульманской Центральной Азии. Утверждалось, что этот город настолько свят, что, когда во всех прочих местах на земле дневной свет падает с небес на землю, в Бухаре он распространяется вверх, дабы освещать небеса. Для Муркрофта и его измученного отряда это триумфальное зрелище оправдывало все препятствия, которые пришлось преодолеть после выхода из Калькутты. «Мы очутились, – записал он в тот вечер в дневнике, – перед воротами города, который целых пять лет грезился нам в скитаниях, и стало ясно, что перенесенные лишения и тяготы не были напрасными». К сожалению, вскоре выяснилось, что ликование было преждевременным. Когда на следующее утро они вошли в город, их встретила возбужденная детвора, кричавшая: «Урус!.. Урус!» («Русские!»). Муркрофт понял, что здешние люди уже видели европейцев и что соперники с севера его опередили.

Он выяснил, что случилось это четыре года назад. Но в обширных землях Центральной Азии новости распространялись столь медленно, что ни на крайнем севере Индии, ни в Калькутте, где находилось руководство компании, о том не знали. Со своей стороны русские были только рады этому обстоятельству, поскольку они считали мусульманскую Центральную Азию неотъемлемой частью собственной сферы влияния. Миссия, официально считавшаяся торговой и дипломатической, отправилась из Оренбурга в октябре 1820 года. Она везла льстивое письмо царя к эмиру, который благодаря посредничеству ряда местных жителей согласился принять послание. Чтобы облегчить дальнейший путь к сближению, русские привезли щедрые дары, включая пушки и меха, часы и европейский фарфор. Они надеялись, что эти дары побудят богатых бухарцев к дальнейшему приобретению таких товаров. Ведь русские фабрики, которых теперь насчитывалось около 5000 (а трудилось там приблизительно 200 000 работников), отчаянно нуждались в новых рынках.

Внутренний рынок был слишком мал и беден, чтобы поглотить быстро возраставшую массу производимых товаров, тогда как в Европе и Америке британские конкуренты, пользуясь более совершенными технологиями, имели возможность торговать значительно дешевле. Однако в Центральной Азии, у порога России, лежал обширный потенциальный рынок, где пока не наблюдалось никакой конкуренции. Англичан следовало выдворить из Центральной Азии любой ценой и заполнить базары древнего Шелкового пути исключительно российскими товарами. Для Санкт-Петербурга Большая игра оборачивалась одновременно как проникновением на новые рынки, так и политической и военной экспансией; особенно это было заметно в ранние годы, когда флаг с двуглавым императорским орлом неизбежно следовал за караванами с русскими товарами. Столь неумолимое проникновение сумел предугадать с британской стороны только Муркрофт. Здесь, в далекой Бухаре, он впервые столкнулся с российской угрозой лицом к лицу, узрев на базарах обилие русских товаров.

Разумеется, Муркрофт предполагал, что перед русской миссией 1820 года стояли более широкие задачи, чем сугубо коммерческая разведка. Как выяснилось позднее, миссии вменялось также составить детальные планы оборонительных сооружений Бухары, а также разузнать по возможности военную, политическую и прочую обстановку. Один из членов миссии, немец по происхождению, доктор Эверсман^[56] предпринял едва ли не самоубийственную попытку проникнуть переодетым в столицу и, смешавшись с подданными эмира, подслушать местные сплетни (имелось обоснованное опасение, что миссию и ее охрану захотят держать за городскими стенами). Эмир согласился принять русских, но те предпочитали не рисковать, памятуя о предательстве, которое привело к безжалостному истреблению Хивинской экспедиции. Поэтому, помимо кавалерии и пехоты, миссию сопровождали два могучих артиллерийских орудия: при необходимости они быстро бы разнесли глинобитные стены Бухары, ее дворцы и мечети.

Поход протяженностью в 1000 миль через степь и пустыню оказался суровым испытанием для людей и для животных. Большая часть лошадей пала задолго до того, как русские достигли земель эмира. Хотя казахи, через чьи земли пришлось идти, не доставили им особенных хлопот, в одном месте экспедиция наткнулась на сотню валявшихся в пустыне трупов – это были останки бухарского каравана, подвергшегося нападению разбойников. Находка предостерегала относительно печальной участи, ожидающей русские караваны, если алчных казахов не привести предварительно к повиновению. Через два с лишним месяца от начала пути экспедиция добралась до первой бухарской крепости, а на следующий день им встретился предусмотрительно отправленный навстречу эмиром караван со свежими фруктами, хлебом и кормом для лошадей. Вряд ли на что-то подобное могли рассчитывать силы вторжения, вздумавшие наступать с севера. Четыре дня спустя разбили лагерь перед воротами Бухары и стали ждать приглашения эмира.

Тут-то Эверсману и представился шанс отличиться. Пользуясь всеобщим возбуждением из-за прибытия «урусов», он под видом купца умудрился проскользнуть незамеченным в город и найти жилье в караван-сарае. Когда члены миссии и их сопровождение расположились в кишлаке за городскими стенами, этот таинственный персонаж, о котором мало что известно^[57], принялся собирать сведения обо всем, от военных подробностей до сексуальных наклонностей жителей Бухары. Позднее он писал: «Не удерживай меня приличия, я мог бы изложить поистине немыслимые факты». Видимо, в Бухаре творилось распутство, затмевавшее «даже Константинополь». По словам Эверсмана, местные не имели понятия об «утонченных чувствах» и жаждали сексуальных удовольствий, причем их не страшили жестокие кары, настигавшие тех, кого ловили при удовлетворении «чудовищных и преступных желаний». Сам эмир не был исключением. Как сообщал доктор, в городе, где воочию наблюдались «все ужасы и мерзости Содома и Гоморры», он, в дополнение к своему гарему, наслаждался услугами «четырех или пяти развращенных до предела существ».

Маскировка Эверсмана, точные детали которой неизвестны, оказалась, судя по всему, исключительно убедительной, ибо даже тайная полиция эмира, повсюду имевшая своих информаторов, за весь трехмесячный срок пребывания доктора в Бухаре ничего не заподозрила. Но сам он прекрасно понимал, сколь опасную игру ведет. По его воспоминаниям, невинного вопроса или простой прогулки по улицам было достаточно, чтобы привлечь к себе нежелательное внимание. Всю разведывательную информацию, которую удавалось собрать за день, приходилось записывать «ночью и скрытно». Однако в конце концов везение доктора закончилось. Некий местный житель, знавший его по Оренбургу, опознал Эверсмана и выдал тайной полиции. Эверсман намеревался передать все свои заметки одному из членов миссии, а сам хотел присоединиться к каравану, который двинется в Кашгар в китайском Туркестане, и продолжить сбор сведений для империи. Но его предупредили, что, едва он покинет город и лишится защиты миссии, с ним расправятся.

Эмир, даже убедившись в двуличии русских, не желал портить сердечные отношения, которые установились у него с могущественным северным соседом. Видимо, именно поэтому Эверсмана предполагали устранить тихо, когда его путь разойдется с остальной миссией. Так что доктор поспешно изменил планы и вернулся в миссию, которая успешно выполнила поставленные задачи (включая тайное составление плана городских стен) и теперь пережидала зиму – самое противное время года в Центральной Азии, – чтобы отправиться обратно в Оренбург.

10 марта 1821 года под заверения в нерушимой дружбе русские покинули столицу эмира, из которой он правил страной, по размерам почти равной Британским островам. Пятнадцать дней спустя они оставили за спиной рубеж его владений. Оставалось лишь сожалеть, как и Муравьеву в Хиве, что они ничем не могли помочь соотечественникам, которых обнаружили в Бухаре среди рабов. Некоторые из них столь долго находились в рабстве, что фактически забыли родной язык. «Глядя на нас, – писал один из членов миссии, – они не могли сдержать слез». При всем сострадании члены миссии мало что могли сделать для этих несчастных, разве что сообщить об их судьбе, как поступил и Муравьев, и уповать на то, что однажды Центральная Азия перейдет под управление России, а эти жестокие варварские обычаи будут навсегда запрещены.

Если Санкт-Петербург действительно вынашивал мысли о захвате Бухары, устремления оказались тщетными. Минуло еще четыре десятилетия, прежде чем Бухара подпала под власть русского царя. Однако Муркрофту опасность возвращения русских с победоносной армией представлялась достаточно реальной. Сам будучи в Бухаре, где его радушно принял эмир, Муркрофт сделал два неприятных открытия. Во-первых, на базарах предпочитали товары русского производства, даже если они уступали по качеству тем, которые он со спутниками привез в Бухару, преодолев столько трудностей и опасностей. Во-вторых (и это тоже обескураживало), быстроногих и выносливых лошадей, о которых он столько мечтал, во владениях эмира не нашлось.

Вконец удрученный этой неудачей, Муркрофт решил вернуться домой до того, как перевалы в северную Индию по зиме занесет снегом. Прихватив с собой тех немногих лошадей, которых удалось заполучить, он и его спутники двинулись обратно по той же дороге, по которой пришли. Однако, переправившись уже через Окс, Муркрофт решил предпринять последнюю попытку купить лошадей – в отдаленной деревушке, расположенной в пустыне на юго-западе. По слухам, там они еще водились. Оставив Требека и Гатри в Балхе, он с горсткой людей отправился в путь. Больше его живым никто не видел.

* * *

Судьбу Муркрофта и его отряда много лет окружала тайна. Официально он умер от лихорадки, датой смерти считается 27 августа 1825 года. Ему было под 60 лет – по индийским меркам совсем старик; до исчезновения он несколько месяцев подряд жаловался на боли в сердце. Его тело, слишком разложившееся, чтобы установить причину смерти, вскоре доставили обратно в Балх, где и похоронили. Через некоторое время умер Гатри, а за ним скончался и Требек; внешне обе смерти выглядели как вызванные естественными причинами. Однако затем умер переводчик экспедиции, долго проработавший бок о бок с Муркрофтом. Эта череда смертей казалась чрезмерной для простого совпадения, и по Индии поползли слухи, будто англичан убили – скорее всего, отравили русские агенты. Другая версия, гораздо менее сенсационная, состояла в том, что европейцев прикончили, желая завладеть их имуществом. По мнению биографа Муркрофта доктора Олдера, ветеринар почти наверняка скончался от какой-то лихорадки; возможно, его волю к жизни окончательно сломил тот факт, что в кишлаке, с которым он связывал остаток своих надежд, тоже не оказалось лошадей желанной породы.

Но есть в этой истории еще один поворот. Более двадцати лет после предполагаемой даты смерти Муркрофта двое французских миссионеров, успешно добравшихся до расположенной в 1500 милях к востоку Лхасы, до того как их выдворили из Тибета, услышали там любопытную историю. Мол, среди местных десяток лет прожил англичанин по фамилии Муркрофт, выдававший себя за кашмирца. Только после его смерти по дороге в Ладакх правда открылась: в его доме нашли карты и планы Запретного города, каковые, видимо, и составлял этот таинственный чужестранец. Ни один из французских священников никогда прежде не слыхал о Муркрофте, но они писали, что кашмирец, утверждавший, будто прислуживал тому, подтвердил историю тибетцев. Когда отчет об их странствиях в 1852 году впервые был опубликован на английском языке, это сообщение вызвало в Великобритании настоящую сенсацию. Возник вопрос, действительно ли разложившееся тело, погребенное в Балхе, принадлежало Муркрофту – или кому-то другому.

Биограф Муркрофта не исключает полностью возможности того, что ветеринар фальсифицировал собственную смерть, дабы не возвращаться домой, где его ожидали критика и официальное осуждение. Тем не менее он считает эту историю крайне маловероятной и заявляет, что против нее свидетельствуют «слишком много фактов и условий». По словам доктора Олдера, лишь временное умопомрачение, «быть может, под влиянием приступа лихорадки, могло бы стать причиной действий, столь противоречащих характеру Муркрофта, его биографии и всем его устремлениям». Вот одно из возможных объяснений рассказанной французами истории: когда после смерти Муркрофта и его спутников караван распался, один из слуг-кашмирцев мог добраться до Лхасы вместе с принадлежавшими Муркрофту картами и бумагами. Когда затем по пути домой в Кашмир слуга умер, бумаги, на которых стояла фамилия Муркрофта, вполне могли обнаружить у него дома. Невежественные и неизменно крайне подозрительные к чужестранцам тибетцы могли решить, что это карты их страны, что покойный слуга был тем самым англичанином, чье имя стояло на картах и кто, очевидно, все эти годы шпионил за соседями.

При жизни Муркрофта начальство не баловало его вниманием, а смерть избавила ветеринара от публичного унижения и официального осуждения, однако посмертие принесло ему широкую славу. Сегодня имя Муркрофта в большом почете у географов за огромный вклад в исследование региона в ходе бесконечных поисков лошадей. Многие считают его основоположником исследований Гималаев. Никого особенно не смущают его неудачи в поиске лошадей или в открытии Бухары для британской торговли, пусть даже то и другое столько значило для самого Муркрофта. С нашей точки зрения, его подлинные достижения и заслуги относятся к области геополитики. Вскоре после смерти Муркрофта его неоднократные, но так и не услышанные предупреждения насчет намерений русских в Центральной Азии начали подтверждаться жизнью. Именно эти предупреждения, наряду с захватывающими скитаниями по странам Большой игры, со временем превратили Муркрофта в кумира молодых британских офицеров, которым выпало идти по его стопам.

Пожалуй, главное оправдание Муркрофта – в местонахождении его одинокой могилы, которую последний раз видел в 1832 году следовавший по тому же пути на север, в Бухару, Александр Бернс, его земляк и тоже участник Игры. С большим трудом он разыскал могилу при лунном свете в окрестностях города Балх: неприметный камень под глинобитной стеной. Похоже, измученным дорогой спутникам Муркрофта (неверным!) не разрешили похоронить товарища в городской черте. Поэтому Муркрофт покоится недалеко от того места, где спустя более полутора веков советские войска и тяжелая техника двигались через реку Окс на юг, направляясь в Афганистан. Он не мог рассчитывать на лучшую эпитафию.

Глава 9. Барометр падает

Перемирие на Кавказе между Россией и Персией, остановившее продвижение казаков и обратившее хищный взор Санкт-Петербурга в сторону Центральной Азии, продлилось недолго. Царь и шах оба рассматривали заключенный в 1813 году при посредничестве англичан Гюлистанский договор лишь как паузу, позволявшую нарастить свои вооруженные силы перед следующим раундом схватки. Целью шаха было отвоевать утерянные земли, которые пришлось уступить русским победителям, тогда как Санкт-Петербург намеревался при подходящем случае отодвинуть и укрепить южную границу с Персией. Приблизительно через год после смерти Муркрофта две державы вновь очутились в состоянии войны – к недовольству англичан, которые отнюдь не стремились увидеть, как Персия будет разгромлена русскими.

На сей раз непосредственным поводом для возобновления вражды стали формулировки договора, где недостаточно четко было прописано, кому именно принадлежит конкретная область между Эриванью и озером Севан. Чтобы достичь согласия, начались переговоры между русским генерал-губернатором Кавказа генералом Ермоловым и персидским наследным принцем Аббасом Мирзой. Но все зашло в тупик, и в ноябре 1825 года спорную территорию заняли войска генерала Ермолова. Персы потребовали их отвода, но Ермолов отказался. Шах разъярился, его подданные тоже, и со всей страны под знамена Аббаса Мирзы начали стекаться добровольцы – на священную войну с неверными русскими.

Персы догадывались, что русские еще не готовы к войне. Санкт-Петербург прочно увяз в поддержке восстания греков за независимость против турок. Да и дома, особенно в армии, после смерти царя Александра в декабре 1825 года наметились серьезные неурядицы. Воодушевленный недавней победой над турками, Аббас Мирза решил застать русских врасплох. Внезапно, без всякого предупреждения, тридцатитысячная армия персов пересекла русскую границу, сметая все на своем пути. Целый русский полк в полном составе угодил в плен, пали ключевые города, в свое время принадлежавшие шаху, а нерегулярные персидские отряды совершали набеги и добирались до самых ворот Тифлиса, кавказской штаб-квартиры Ермолова. Торжествующие персы вознамерились вернуть себе Ленкорань – крепость на побережье Каспийского моря.

Первый раз за свою долгую и блестящую карьеру Ермолов, прозванный Львом Кавказа, откровенно растерялся. Оскорбленный Санкт-Петербург обвинил Лондон в том, что тот подтолкнул персов к нападению; ни для кого не было секретом, что английские офицеры служат в армии шаха в качестве советников, а некоторые даже командуют его артиллерией. Новый царь Николай I решил немедленно сместить Ермолова и назначил на его место одного из лучших молодых русских генералов – графа Паскевича. Но стареющий «лев», утратив доверие начальников, все еще сохранял уважение и привязанность войск, обвинявших в понесенном поражении Санкт-Петербург. Когда Ермолов в наемной карете покидал Тифлис, многие из бывших сослуживцев генерала не скрывали слез.

Получив подкрепление, Паскевич быстро переломил ход войны и погнал захватчиков вспять. Вскоре Аббас Мирза потерпел череду поражений, кульминацией которых стало падение Эривани – столицы нынешней советской Армении. Чтобы отметить победу, Николай присвоил Паскевичу звание князя Эриванского, и этот символический жест ожидаемо привел в ярость персов. В ответ Паскевич послал Николаю саблю, указав, что она принадлежала самому Тамерлану и была отобрана у одного из персидских полководцев. Шах в соответствии с недавно заключенным договором об обороне принялся настойчиво добиваться помощи у своих союзников-англичан, и теперь уже Лондон впал в немалую растерянность. С военной точки зрения Великобритания, не имевшая войск на Кавказе, ничем помочь не могла. Более того, в Лондоне вовсе не хотели ссориться с Россией, официально являвшейся союзницей Великобритании.

Первоначальная цель договора между Лондоном и Тегераном, как ее представляли себе англичане, состояла в том, чтобы защитить Индию от нападения агрессора, выступившего от Персии. Вопреки предупреждениям Уилсона и прочих, в Лондоне полагали, что реальный риск возникновения подобной ситуации слишком незначителен. К счастью для англичан, договор содержал статью, которую можно было использовать как лазейку. Согласно этой статье, они брали на себя обязательство прийти на помощь шаху, только если на него будет предпринято нападение; агрессия Персии в договоре не учитывалась, но вышло, что формально, несмотря на многочисленные провокации и унижения, именно шах затеял войну, отправив армию через русскую границу, с демаркацией которой по Гюлистанскому договору согласился. Так что англичанам второй раз за последние двадцать два года удалось соскочить с крючка. Такое поведение нанесло существенный урон репутации Великобритании не только среди персов, но и на всем Ближнем и Среднем Востоке. Немедленно поползли слухи, что англичане слишком боятся России, чтобы помогать своим друзьям. Впрочем, куда больше Лондон беспокоило то обстоятельство, что в подобное начали верить и сами русские.

Без надежды на помощь от британских союзников персам оставалось лишь снова просить мира. К счастью для них, русские были поглощены войной с Турцией, иначе условия капитуляции, подписанной в 1828 году в селении Туркманчай, могли оказаться гораздо более суровыми. А так царь Николай присоединил к свой империи богатые провинции Эривань и Нахичевань. Персы же получили горький урок того, как делается большая политика (и лишний раз убедились в двуличии англичан). Лондон, отлично зная, что персидский шах отчаянно нуждается в деньгах, убедил того в обмен на приличную сумму отказаться от всех надежд на помощь со стороны англичан в том случае, если его страна станет жертвой агрессии. В результате до того ощутимое влияние Великобритании на Персию практически испарилось и сменилось влиянием России. Теперь персы обнаружили, что обзавелись реальным покровителем в лице гигантского северного соседа, который получил право размещать своих консулов там, где считал нужным, а для своих купцов добился особых привилегий.

Зимой 1828 года в Тегеран ко двору шаха прибыл новый российский посол Александр Грибоедов. Он был принят со всем возможным формальным политесом и официальными церемониями, хотя враждебность к нему и его правительству давали себя знать. Именно Грибоедов – выдающийся литератор и убежденный либерал, одно время состоявший политическим секретарем генерала Ермолова, – составлял унизительные условия договора о капитуляции. Теперь его задача заключалась в том, чтобы следить за их неукоснительным исполнением, включая выплату Персией разорительной военной контрибуции. Для оголтелых религиозных фанатиков его присутствие в столице страны было подобно красной тряпке для быка. Более того, случилось так, что он прибыл в Тегеран в январе – в священный месяц мухаррам, когда накаляются религиозные чувства, верующие секут себя клинками и посыпают головы тлеющими углями. Ненависть к неверным русским достигла апогея. Искру же, ставшую причиной трагедии, заронил сам Грибоедов.

* * *

По условиям мирного договора армяне, живущие в Персии, могли при желании вернуться на родину, которая теперь стала частью Российской империи и, следовательно, перешла под христианское правление. Среди тех, кто желал воспользоваться ситуацией, оказались евнух из гарема шаха и две молодые девушки из гарема шахского зятя. Все трое укрылись в российской миссии, где Грибоедов гарантировал им неприкосновенность на время выполнения всех формальностей, необходимых для отъезда домой. Узнав об этом, шах предложил Грибоедову немедленно вернуть всех троих. Русский посол отказался на том основании, что делать исключения из условий договора имеет право только граф Нессельроде, царский министр иностранных дел, и сообщил, что требование шаха будет переправлено в Санкт-Петербург. Это был смелый ход, куда проще, казалось бы, вернуть беглецов ради сохранения хороших отношений между странами; но Грибоедов слишком хорошо понимал, какая судьба ждет всех троих беглецов.

Весть об оскорблении монарха презренным неверным стремительно разнеслась по Тегерану. По распоряжению мулл закрылись базары, людей созвали в мечети. Им велели направиться к российской миссии и схватить троих укрывшихся там беглецов. Собравшаяся в мгновение ока толпа в несколько тысяч человек, требовавшая крови русских, окружила здание. Она росла с каждой минутой, и Грибоедов понял, что немногочисленный отряд казаков, составлявший охрану миссии, сдержать ее не сможет. Все оказались в смертельной опасности, так что после некоторого размышления посол предложил вернуть беглецов. Но было уже слишком поздно. Спустя несколько мгновений подстрекаемая муллами толпа пошла на штурм посольства.

Казаки больше часа сдерживали натиск нападавших, значительно превосходивших их числом, но постепенно отступали – сначала оставили двор, а затем комнату за комнатой. Одной из первых жертв толпы пал евнух, которого зажали в угол и разорвали на куски. Что случилось с двумя девушками, осталось неизвестным. Последним оплотом русских оказался кабинет Грибоедова, где послу с несколькими казаками удалось на время укрепиться. Тогда нападавшие забрались на крышу, сорвали черепицу, взломали потолок и атаковали русских сверху. Грибоедов до последнего мгновения сражался с саблей в руках, но в конце концов был схвачен и зверски убит, его тело вышвырнули из окна на улицу. Затем уличный торговец отрубил ему голову и, к восторгу толпы, выставил ее вместе с очками на своем прилавке. Над останками неописуемо глумились, после чего выбросили их на свалку. Позднее тело удалось опознать только по деформации одного из пальцев – последствию юношеской дуэли. Между тем нигде не было видно шахских войск, якобы посланных рассеять толпу и спасти Грибоедова и его товарищей.

В июне того же года друг Грибоедова поэт Александр Пушкин, путешествуя по южному Кавказу, встретил людей, сопровождавших запряженную быками телегу. Направлялись они в Тифлис. «Откуда вы?» – спросил поэт. «Из Тегерана», – ответили ему. «Что везете?» – уточнил Пушкин, указывая на телегу, и услышал: «Грибоеда»^[58]. Сегодня тело Грибоедова покоится в маленьком монастыре Святого Давида на склоне горы над Тифлисом – или Тбилиси, как называют город сейчас. Тем временем, опасаясь кровопролитной мести русских, шах поспешил отправить из Тегерана в Санкт-Петербург своего внука, чтобы выразить раскаяние по поводу случившегося и принести глубочайшие извинения. Как рассказывают, принятый Николаем юный принц обнажил клинок и приставил его к своей груди, предлагая собственную жизнь в обмен на жизнь Грибоедова. Но ему приказали вложить клинок обратно в ножны – дескать, достаточно будет сурово наказать виновников убийства.