Вершина Великой революции. К 100-летию Октября

Это влечет за собой еще и другое следствие – удлинение войны; здесь можно прямо осязать руками те опасные сети, в которые запутывает пролетарскую политику эта распространенная сейчас догма: наше сопротивление против войны может продолжаться до тех пор, пока не наступит первая военная опасность. Как только началась война, роль социал-демократической политики сыграна и остается лишь одно: поражение или победа, то есть классовая борьба приостанавливается на все время войны. В действительности же после объявления войны для политики социал-демократии начинается величайшая задача. Резолюция, принятая при единодушном согласии немецкой партии и представителей профессиональных союзов Штутгартским национальным конгрессом в 1897 году и еще раз подтвержденная в Базеле в 1912 году, гласит: «Если война все же начнется, обязанностью социал-демократии является выступить в целях скорейшего ее окончания и, стремясь всеми силами к тому, чтобы использовать вызванный войной хозяйственный и политический кризис для пробуждения народного сознания, ускорить тем падение капиталистического классового господства».

Что делала и делает социал-демократия в этой войне? Как раз обратное постановлению Штутгартского и Базельского конгрессов: своим вотированием кредитов и приятием буржуазного гражданского мира она содействует всеми силами тому, чтобы предотвратить политический кризис и возбуждение масс против войны. Она стремится всеми силами к тому, чтобы спасти капиталистическое общество…

В. И. Ленин
Крах II Интернационала^[131]

(фрагмент)

Под крахом Интернационала иногда разумеют просто формальную сторону дела, перерыв интернациональной связи между социалистическими партиями воюющих стран, невозможность собрать ни международной конференции, ни Международного социалистического бюро и т. п. На этой точке зрения стоят некоторые социалисты нейтральных, маленьких стран, вероятно, даже большинство официальных партий в них, затем оппортунисты и их защитники. В русской печати, с заслуживающей глубокой признательности откровенностью, выступил на защиту этой позиции г. Вл. Косовский в № 8 «Информационного листка» Бунда, причем редакция «Листка» ни единым словом не оговорила своего несогласия с автором. Можно надеяться, что защита национализма г. Косовским, который договорился до оправдания немецких социал-демократов, голосовавших за военные кредиты, поможет многим рабочим окончательно убедиться в буржуазно-националистическом характере Бунда. Для сознательных рабочих социализм – серьезное убеждение, а не удобное прикрытие мещански-примирительных и националистически-оппозиционных стремлений. Под крахом Интернационала они разумеют вопиющую измену большинства официальных социал-демократических партий своим убеждениям, торжественнейшим заявлениям в речах на Штутгартском и Базельском международных конгрессах, в резолюциях этих конгрессов и т. д. Не видеть этой измены могут только те, кто не хочет видеть ее, кому это невыгодно. Формулируя дело научным образом, то есть с точки зрения отношения между классами современного общества, мы должны сказать, что большинство социал-демократических партий и во главе их, в первую очередь, самая большая и самая влиятельная партия II Интернационала, германская, встали на сторону своего генерального штаба, своего правительства, своей буржуазии против пролетариата. Это событие всемирно-исторической важности, и на возможно более всестороннем анализе его нельзя не остановиться. Давно признано, что войны, при всех ужасах и бедствиях, которые они влекут за собой, приносят более или менее крупную пользу, беспощадно вскрывая, разоблачая и разрушая многое гнилое, отжившее, омертвевшее в человеческих учреждениях. Несомненную пользу начала тоже приносить человечеству и европейская война 1914–1915 года, показав передовому классу цивилизованных стран, что в его партиях назрел какой-то отвратительный гнойный нарыв и несется откуда-то нестерпимый трупный запах.

I

Есть ли налицо измена главных социалистических партий Европы всем своим убеждениям и задачам? Об этом не любят говорить, разумеется, ни сами изменники, ни те, кто твердо знает – или смутно догадывается, – что ему придется дружить и мириться с ними. Но, как бы ни было это неприятно разным «авторитетам» II Интернационала или их фракционным друзьям среди российских социал-демократов, мы должны прямо взглянуть на вещи, назвать их своими именами, сказать рабочим правду. Есть ли фактические данные по вопросу о том, как перед настоящей войной и в предвидении ее смотрели социалистические партии на свои задачи и на свою тактику? Бесспорно, есть. Это – резолюция Базельского международного социалистического конгресса в 1912 году, которую мы перепечатываем, вместе с резолюцией Хемницкого германского социал-демократического съезда того же года как напоминание о «забытых словах» социализма. Подводя итог громадной пропагандистской и агитационной литературе всех стран против войны, эта резолюция представляет собой самое точное и полное, самое торжественное и формальное изложение социалистических взглядов на войну и тактики по отношению к войне. Нельзя назвать иначе, как изменой, уже тот факт, что ни один из авторитетов вчерашнего Интернационала и сегодняшнего социал-шовинизма, ни Гайндман, ни Гед, ни Каутский, ни Плеханов, не решаются напомнить своим читателям эту резолюцию, а либо совершенно молчат о ней, либо цитируют (подобно Каутскому) второстепенные места ее, обходя все существенное. Самые «левые», архиреволюционные резолюции – и самое бесстыдное забвение их или отречение от них, вот одно из самых наглядных проявлений краха Интернационала, – а вместе с тем и одно из самых наглядных свидетельств того, что верить в «исправление» социализма, в «выпрямление его линии» путем одних резолюций могут теперь лишь люди, у которых беспримерная наивность граничит с хитрым желанием увековечить прежнее лицемерие.

Гайндмана еще вчера, можно сказать, когда он повернул перед войной к защите империализма, все «порядочные» социалисты считали свихнувшимся чудаком, и никто не говорил о нем иначе, как в тоне пренебрежения. А теперь к позиции Гайндмана целиком скатились – отличаясь между собой только в оттенках и в темпераменте, – виднейшие социал-демократические вожди всех стран. И мы никак не в состоянии оценить и охарактеризовать сколько-нибудь парламентским выражением гражданского мужества таких людей, как, например, писатели «Нашего Слова», когда они пишут о «господине» Гайндмане в тоне презрения, а о «товарище» Каутском говорят – или молчат – с видом почтения (или подобострастия?). Разве можно примирить такое отношение с уважением к социализму и к своим убеждениям вообще? Если вы убеждены в лживости и гибельности шовинизма Гайндмана, то не следует ли направить критику и нападки на более влиятельного и более опасного защитника подобных взглядов, Каутского?

Взгляды Геда в последнее время выразил едва ли не всего подробнее гедист Шарль Дюма в своей брошюрке: «Какого мира мы желаем». Этот «начальник кабинета Жюля Геда», подписавшийся так на заглавном листе брошюры, разумеется, «цитирует» прежние заявления социалистов в патриотическом духе (как цитирует подобные же заявления и немецкий социал-шовинист Давид в своей последней брошюре о защите отечества), но Базельского манифеста он не цитирует! Об этом манифесте молчит и Плеханов, преподнося с необыкновенно самодовольным видом шовинистские пошлости. Каутский подобен Плеханову: цитируя Базельский манифест, он опускает все революционные места в нем (то есть все его существенное содержание!) – вероятно, под предлогом цензурного запрещения… Полиция и военные власти, своими цензурными запретами говорить о классовой борьбе и о революции, пришли «кстати» на помощь изменникам социализма! Но, может быть, Базельский манифест представляет из себя какое-нибудь бессодержательное воззвание, в котором нет никакого точного содержания, ни исторического, ни тактического, относящегося, безусловно к данной конкретной войне? Как раз наоборот. В Базельской резолюции меньше, чем в других, пустого декламаторства, больше конкретного содержания. Базельская резолюция говорит именно о той самой войне, которая и наступила, именно о тех самых империалистических конфликтах, которые разразились в 1914–1915 годах. Конфликты Австрии и Сербии из-за Балкан, Австрии и Италии из-за Албании и т. д., Англии и Германии из-за рынков и колоний вообще, России с Турцией и пр. из-за Армении и Константинополя – вот о чем говорит Базельская резолюция, предвидя именно теперешнюю войну. Как раз про теперешнюю войну между «великими державами Европы» говорит Базельская резолюция, что эта война «не может быть оправдана ни самомалейшим предлогом какого бы то ни было народного интереса»!

И если теперь Плеханов и Каутский – берем двоих самых типичных и самых близких для нас, пишущего по-русски или переводимого ликвидаторами на русский, авторитетных социалистов – подыскивают (при помощи Аксельрода) разные «народные (или, вернее, простонародные, взятые из уличной буржуазной прессы) оправдания» войне, если они с ученым видом и с запасом фальшивых цитат из Маркса ссылаются на «примеры», на войны 1813-го и 1870 годов (Плеханов) или 1854–1871-го, 1876–1877-го, 1897 годов (Каутский), – то, поистине, только люди без тени социалистических убеждений, без капельки социалистической совести могут брать «всерьез» подобные доводы, могут не назвать их неслыханным иезуитизмом, лицемерием и проституированием социализма! Пусть немецкое правление партии («форштанд») предает проклятию новый журнал Меринга и Розы Люксембург («Интернационал») за правдивую оценку Каутского, пусть Вандервельде, Плеханов, Гайндман и К^о, при помощи полиции «тройственного согласия», так же третируют своих противников, – мы будем отвечать простой перепечаткой Базельского манифеста, изобличающего такой поворот вождей, для которого нет другого слова, кроме измены.

Базельская резолюция говорит не о национальной, не о народной войне, примеры которых в Европе бывали, которые даже типичны для эпохи 1789–1871 годов, не о революционной войне, от которых социал-демократы никогда не зарекались, а о теперешней войне, на почве «капиталистического империализма» и «династических интересов», на почве «завоевательной политики» обеих групп воюющих держав, и австро-германской и англо-франко-русской. Плеханов, Каутский и К^о прямо-таки обманывают рабочих, повторяя корыстную ложь буржуазии всех стран, стремящейся из всех сил эту империалистскую, колониальную, грабительскую войну изобразить народной, оборонительной (для кого бы то ни было) войной, и подыскивая оправдания для нее из области исторических примеров неимпериалистских войн.

Вопрос об империалистическом, грабительском, противопролетарском характере данной войны давно вышел из стадии чисто теоретического вопроса. Не только теоретически оценен уже, во всех своих главных чертах, империализм, как борьба гибнущей, одряхлевшей, сгнившей буржуазии за дележ мира и за порабощение «мелких» наций; не только повторялись тысячи раз эти выводы во всей необъятной газетной литературе социалистов всех стран; не только, например, представитель «союзной» по отношению к нам нации, француз Дэлэзи, в брошюре о «Грядущей войне» (1911 года!) популярно разъяснял грабительский характер настоящей войны и со стороны французской буржуазии. Этого мало. Представители пролетарских партий всех стран единогласно и формально выразили в Базеле свое непреклонное убеждение в том, что грядет война именно империалистского характера, сделав из этого тактические выводы. Поэтому, между прочим, должны быть отвергнуты сразу, как софизмы, все ссылки на то, что отличие национальной и интернациональной тактики недостаточно обсуждено (сравни последнее интервью Аксельрода в № 87 и 90 «Нашего Слова»), и т. д. и т. п. Это – софизм, ибо одно дело – всестороннее научное исследование империализма; такое исследование только начинается, и оно, по сути своей, бесконечно, как бесконечна наука вообще. Другое дело – основы социалистической тактики против капиталистического империализма, изложенные в миллионах экземпляров социал-демократических газет и в решении Интернационала. Социалистические партии – не дискуссионные клубы, а организации борющегося пролетариата, и когда ряд батальонов перешел на сторону неприятеля, их надо назвать и ославить изменниками, не давая себя «поймать» лицемерными речами о том, что «не все одинаково» понимают империализм, что вот шовинист Каутский и шовинист Кунов способны написать об этом тома, что вопрос «недостаточно обсужден» и проч. и т. п. Капитализм во всех проявлениях своего грабительства и во всех мельчайших разветвлениях его исторического развития и его национальных особенностей никогда не будет изучен до конца; о частностях ученые (и педанты особенно) никогда не перестанут спорить. «На этом основании» отказываться от социалистической борьбы с капитализмом, от противопоставления себя тем, кто изменил этой борьбе, было бы смешно, – а что же другое предлагают нам Каутский, Кунов, Аксельрод и т. п.?

Никто даже и не попытался ведь разобрать теперь, после войны, Базельскую резолюцию и показать ее неправильность!

II. Революция, изменившая мир

В. Калашников
Преддверие: кто и как «сделал» Февральскую революцию

Историографическая ситуация. В исторической науке существуют три основные трактовки истории Февраля, которые в разных вариантах разрабатывались историками на протяжении столетия^[132].

Согласно первой трактовке, доминировавшей в советской историографии, в феврале 1917 года в России произошла буржуазно-демократическая революция, обусловленная неспособностью старого строя решить давно назревшие проблемы и выдержать тяготы Первой мировой войны. Однако русская буржуазия, придя к власти, также не смогла разрешить старые и новые проблемы. В результате Февраль стал этапом на пути к Октябрю – социалистической революции, исторически необходимой в конкретных условиях России начала XX века^[133].

Согласно второй трактовке, созданной историками либеральных взглядов, Февраль также оценивается как буржуазно-демократическая революция, закономерный результат развития России в рамках общего европейского пути. Однако по-иному трактуется судьба Февраля: как революции, которая была неоправданно прервана в октябре 1917 года радикальным крылом российских социалистов. При этом многие либералы, начиная с П. Н. Милюкова, признают неслучайность такого итога революции, указывая на национальные особенности России, обусловившие слабость российского либерализма^[134].

Согласно третьей трактовке, возникшей в монархических кругах, Февраль был такой же «катастрофой», как и Октябрь, ибо он и открыл путь к Октябрю, прервав «блестящий» ход российской истории в рамках традиционных ценностей и форм государственной жизни, закрепленных в известной триаде «самодержавие, православие, народность». Непосредственные причины революции монархисты объясняли в рамках версии о заговорах (масонов, либералов, генералов)^[135]. Свой вклад в создание концепции, отрицающей позитивный смысл Февральской революции, внесли и часть либералов, которые в эмиграции пришли к выводу о разрушительной роли западных идей либерализма и социализма на русской почве. Так, по мнению П. Б. Струве, русская революция была не революцией, а «смутой», «национальным банкротством», и причины этого он видел в «деморализующей проповеди интеллигентских идей», к которым народ был особенно восприимчив в условиях тяжелой войны^[136].

Эти положения восприняты современными «почвенниками», «традиционалистами» или «консерваторами». В юбилейном 2007 году на «круглом столе» на тему «Февральская революция 1917 года в российской истории», проведенном в Институте российской истории РАН, историк А. Н. Боханов, повторяя Струве, оценил Февраль как победу идеологии «государственного отщепенства», которая «никаких задач не решила и никаких идей не осуществила, потому что те задачи и те идеи, которыми руководствовались ее лидеры и поводыри, были фальшивыми»^[137]. Историк В. М. Лавров так объяснил причины падения самодержавия: «Русское православное самодержавие зашаталось тогда, когда оскудела и превратилась в формальность православная вера, когда сотворили идолов из серебряных и золотых рублей, из демократии и социализма, из соответствующего им „прогресса“. <…> Одновременно имелась и такая причина, которую можно назвать изменой высшего генералитета и ряда известных политиков»^[138].

В настоящее время среди «традиционалистов» особой активностью в стремлении утвердить в обществе свой взгляд на Русскую революцию отличается православно-монархическое направление. Наиболее ярко оно представлено в работах П. В. Мультатули: историю Февраля он рассматривает как историю «заговоров», составленных масонами и либералами, которые свергли идеального монарха, хранителя основ православной цивилизации^[139]. Сторонники этого направления предлагают действующей власти свою трактовку истории революции в качестве альтернативы советской и либеральной историографическим концепциям. Активность монархистов сказывается и на сознании людей. В конце 2014 года социологи «Левада-центра» провели опрос, согласно которому 52 % опрошенных полагают, что Николай II принес России больше хорошего, чем плохого, и только 16 % считают наоборот^[140].

По нашему мнению, лучший способ показать степень достоверности той или иной историографической концепции состоит в том, чтобы сопоставить ее с реальным историческим процессом.

Предпосылки и причины Февральской революции. Революция – ответ на неспособность правящих кругов решить возникшие проблемы путем своевременных реформ. В самодержавной России главный виновник революции – верховный правитель. На фоне историографической активности современных монархистов, идеализирующих последнего царя, показ его роли как главного виновника революции имеет принципиальное значение. Конечно, нельзя все сводить к личности монарха, ибо его политика отражала интересы дворянства и была обусловлена всей традицией самодержавной власти.

В начале XX века Россия переживала сложную фазу экономической, социальной и политической трансформации. Процессы трансформации шли с разной скоростью и были осложнены особенностями российской истории и международной ситуации. Уже первая русская революция 1905–1907 годов показала взрывоопасность сложившегося положения. В то же время она оставила самодержавию шанс снизить социально-политическую напряженность в стране путем реформ. Этот шанс не был использован должным образом. На пике оппозиционных выступлений Николай II октябрьским Манифестом 1905 года пошел на уступки, но затем, осознав возможность опереться на гвардейские части кадровой армии, забрал большую часть того, что дал в плане политических реформ. При этом он нарушил ключевое положение октябрьского Манифеста: не принимать законы без согласия народного представительства. Уже 20 февраля 1906 года царь издал новый Манифест, в котором утвердил выгодную для себя процедуру формирования Государственного Совета как верхней палаты парламента и определил основные принципы работы обеих палат, лишив их права пересматривать Основные государственные законы. В апреле 1906 года за четыре дня до созыва Государственной Думы Николай II самолично принял новую редакцию Основных законов империи, закрепив урезанные права Думы^[141]. Третьего июня 1907 года царь совершил прямой государственный переворот: без согласия Думы изменил избирательный закон, оттеснив от реального участия во власти не только рабочих и крестьян, но и либеральную интеллигенцию и буржуазию. Созданная им третьеиюньская политическая система стала предпосылкой и в конечном итоге политической причиной Февральской революции. Обеспечив решающую роль царя в определении внешней и внутренней политики, созданный царем политический режим делал его и главным виновником всех неудач и провалов этой политики.

Важнейшим социально-экономическим элементом третьеиюньской системы являлась аграрная реформа, автором которой также был именно Николай II. В 1906 году царь отверг не только относительно радикальную аграрную программу кадетов, но и более консервативную программу правительства С. Ю. Витте. Отправив С. Ю. Витте в отставку, царь в одночасье сделал молодого губернатора П. А. Столыпина сначала министром внутренних дел, а затем и премьером, поручив ему провести аграрную реформу путем перераспределения земли среди крестьян, не затрагивая интересы помещиков. Такая реформа в принципе не могла замирить крестьян. Зажиточные крестьяне выводили из общины лучшую землю и зачастую превращали ее в инструмент эксплуатации бедноты. Реформа усилила неприятие крестьянством института частной собственности на землю и сделала деревню пороховой бочкой, которая не взрывалась до тех пор, пока власть была сильной, а экономическая ситуация – более или менее благоприятной. Аграрная реформа, инициированная царем, не только не разрешила назревшего аграрного вопроса, но, напротив, усилила социальные предпосылки для радикального революционного взрыва в деревне. Не случайно П. А. Столыпин, понимая взрывоопасность ситуации, просил 20 лет мира и был противником внешнеполитических авантюр.

Внешняя политика Николая II еще более ярко вскрывает его персональную ответственность за революционный взрыв 1917 года. После поражения в русско-японской войне, явившейся одной из причин революции 1905 года, Николай II в течение некоторого времени проявлял сдержанность в сфере международных отношений. Примером такой сдержанности было согласие на присоединение Австро-Венгрией Боснии (1907 год). Итоги «боснийского кризиса» были оценены в Европе как «дипломатическая Цусима» для России, но эта «Цусима» позволила сохранить мир и социальную стабильность в России в период аграрных реформ. Однако уже в 1912–1913 годах на фоне Балканских войн царь был готов начать войну за Константинополь и черноморские проливы, которая вела к столкновению с Германией, укрепившей свое влияние в Турции. Премьер В. Н. Коковцов, сменивший убитого в 1911 году П. А. Столыпина, сделал все, чтобы удержать царя от такой войны. В январе 1914 года (на фоне очередного обострения русско-германских противоречий в связи с назначением немецкого генерала Л. фон Сандерса командующим турецкими войсками в зоне проливов) Коковцов на Особом совещании министров настоял на необходимости избегать войны с Германией и вскоре был отправлен в отставку^[142].

Понимая смысл отставки В. Н. Коковцова, сенатор П. Н. Дурново, один из умнейших монархистов, министр внутренних дел в 1905 году, срочно пишет царю знаменитую записку, в которой доказывает, что ненужная России война с Германией обернется социальной революцией и гибелью династии^[143].

Царь не послушал мудрого предостережения и летом 1914 года сознательно пошел на обострение международного кризиса, вызванного убийством в Сараево (Босния) наследника австрийского престола эрцгерцога Франца Фердинанда. Николай II принял вызов Германии, стремясь в рамках общеевропейской войны на стороне Антанты получить Константинополь и проливы^[144]. Внешнеполитическая обстановка для этого была благоприятной, но царь неверно оценил внутриполитическую ситуацию. Социально расколотое общество не могло выдержать долгой войны. Начав войну, Николай II закрыл возможность мирной трансформации российского общества. Февральская революция выросла из первой мировой войны.

Таким образом, краткий анализ истории России начала XX века показывает, что именно царь был автором: 1) третьеиюньской политической системы, с которой не могли согласиться интеллигенция, рабочие и либеральная буржуазия; 2) аграрной реформы, которая поставила деревню на грань социального взрыва; 3) внешней политики, втянувшей страну в Первую мировую войну, которая и создала революционную ситуацию.

Из этого и вытекает вывод о Николае II как главном виновнике Февральской революции.

Накануне. Уже с конца 1916 года российское общество жило в ожидании неизбежной революции и винило в ее приближении именно царя. Приведем лишь два из многих свидетельств на эту тему, исходящих из самой императорской семьи. В ноябре 1916 года младший брат царя Михаил Александрович по просьбе великих князей написал царю письмо: «Дорогой Ники… о нашем внутреннем положении ты разрешил мне высказывать тебе откровенно мои мысли, когда я найду это необходимым. <…> Я пришел к убеждению, что мы стоим на вулкане и что малейшая искра, малейший ошибочный шаг мог бы вызвать катастрофу для тебя, для нас всех и для России»^[145].

За 13 дней до начала революции великий князь Александр Михайлович, доведенный до отчаяния нежеланием царя назначить «правительство доверия» с участием думских лидеров и зная о роли царицы в этом вопросе, гневно говорил ей в присутствии Николая II: «Я вижу, что вы готовы погибнуть вместе с вашим мужем, но не забывайте о нас. Разве мы должны страдать за ваше слепое безрассудство? Вы не имеете права увлекать за собою ваших родственников»^[146].

Тревога внутри царской семьи была обусловлена тем, что к концу 1916 года в стране сложилась классическая революционная ситуация, при которой «низы» не хотели, а «верхи» не могли жить по-старому.

Недовольство «низов» вызывали нарастающие тяготы войны. Рост дороговизны и падение реальной заработной платой сопровождались быстро растущими трудностями в снабжении хлебом городов и потребляющих губерний. Длинные очереди за хлебом стали ежедневным атрибутом жизни многих городов России. И в очередях острая критика власти стала повсеместной.

Рост недовольства народных масс вел к радикализации требований политической оппозиции. Левые партии выдвигали лозунги «Долой самодержавие», а либералы настойчиво просили царя создать «правительство доверия» из думских лидеров, имевших авторитет в обществе. Наибольший общественный резонанс имела деятельность депутатов Государственной Думы, которая, несмотря на цензуру, широко освещалась прессой. И позиция думского большинства становилось все более радикальной. Нарастающий конфликт между правительством и Думой был ярким проявлением «кризиса верхов».

Отметим, что в начале мировой войны думские фракции кадетов и октябристов, главных либеральных партий России, заявили о необходимости национального единения в борьбе с внешним противником и отказались от оппозиционной деятельности. Однако военные неудачи побудили либералов уже в августе 1915 года создать оппозиционный Прогрессивный блок, в который вошли 236 из 422 членов Думы. Вне блока остались крайне правые и левые фракции Думы. Цель блока: «создание объединенного правительства из лиц, пользующихся доверием страны и согласившихся с законодательными учреждениями относительно выполнения в ближайший срок определенной программы». Программа блока предусматривала объявление амнистии и прекращение дел, возбужденных по обвинению в чисто политических и религиозных преступлениях, прекращение «гонений за веру», восстановление деятельности профессиональных союзов, предоставление автономии Царству Польскому, примирительную политику в финляндском вопросе, восстановление малорусской печати, вступление на путь отмены ограничений в правах евреев и др.^[147]

Решение этих задач связывалось с давлением на царя, но никак не с народной революцией. Вкус к революции либералы потеряли после опыта 1905 года, когда в ряде городов прошли вооруженные восстания, а в деревне крестьяне сожгли каждую десятую помещичью усадьбу. Цель Прогрессивного блока четко обозначил видный думский деятель В. В. Шульгин: «весь смысл существования Прогрессивного блока был предупредить революцию и тем дать возможность довести войну до конца»^[148]. Думские либералы хотели добиться от царя согласия на формирование «министерства доверия» – правительства, в котором хотя бы часть министров была представлена авторитетными думскими лидерами. В перспективе речь шла о формировании «ответственного министерства» – правительства, ответственного перед Думой.

Нет сомнений в том, что осуществление предложенных мер снизило бы оппозиционность Думы и привело бы к консолидации правящей элиты. Без «кризиса верхов» революционный взрыв становился менее вероятным и опасным. Однако царь последовательно отвергал все предложение думцев.

1 ноября 1916 года при открытии осенней сессии Государственной Думы один из лидеров Прогрессивного блока кадет П. Н. Милюков произнес резкую речь против правительства и персонально против его главы Штюрмера, сопровождая ее разделы риторическим вопросом «Это глупость или измена?»^[149]. Затем монархист В. М. Пуришкевич невольно подыграл либералам: защищая царя, он указал на «темные силы», которые вились вокруг трона, связав их с Г. Распутиным и даже с царицей, которую считал немкой на русском престоле. Прямым следствием этой речи стало убийство Распутина, которое, по словам В. М. Пуришкевича, стало «первым выстрелом революции». Важно подчеркнуть, что убийство совершили представители монархических кругов с целью спасти трон и страну от надвигавшейся революции, поскольку Распутин компрометировал царя. Одним из заговорщиков был великий князь Дмитрий Павлович, а инициатором – князь Ф. Ф. Юсупов, который после думской речи В. М. Пуришкевича пришел к нему с этим предложением. Так что один удачный заговор накануне революции действительно был, но он был устроен монархистами с целью защиты царя.

Распутин был убит в ночь на 17 декабря, через несколько часов после того, как Дума была распущена царем на новогодние каникулы. Лидеры Прогрессивного блока не решились использовать убийство Распутина для того, чтобы превратить Думу в центр открытого выступления против царя, несмотря на то что различные общественные организации либерального толка (земские, городские, профессиональные союзы и т. п.) весь ноябрь и декабрь принимали резолюции в поддержку требований Прогрессивного блока.

Царь реагировал на волну либерального протеста сменой министров. Уже 10 ноября он отправил в отставку Штюрмера, а когда новый премьер А. Ф. Трепов также не смог получить доверия Думы, царь 27 декабря назначил главой правительства Н. Д. Голицына. Все эти назначения царь делал без консультаций с Думой, демонстрируя нежелание сотрудничать с ней в вопросе о назначении министров.

Маневры в «верхах» шли на фоне роста стачечного движения рабочих. В январе 1917 года секретные доклады «охранки» предупреждали о возможной революции^[150]. Мощную политическую стачку ожидали на 9 января, годовщину «Кровавого воскресенья». Она действительно была мощной, несмотря на аресты активистов левых партий, предварительно проведенные «охранкой»: в столице бастовало около 200 тыс. рабочих. Но стачка закончилась мирно. Это успокоило власти, хотя разрозненные экономические стачки продолжались весь январь и февраль.