Дорогие коллеги. Как любимая работа портит нам жизнь

Социальная и художественная критика соответствуют двум компонентам этики любви к работе: заботе и творчеству. Признание значимости заботы и творчества стало частичной уступкой требованиям рабочих, бунтовавших против условий труда на предприятиях, социальной иерархии, буржуазной семьи из пригорода и мира, в котором все превращается в товар. Однако, приняв требования рабочих, капиталистическая система одновременно исказила их идеи. Движениям 1960-х не удалось совместить социальную и художественную критику и добиться одновременно бóльших гарантий и большей автономии. Программы этих движений были полны противоречий, ставших благодатной почвой для зарождения нового духа капитализма и новой формы организации труда^[41].

В 1970-е годы во всех промышленно развитых странах мира – от Италии, где располагались заводы компании Fiat, до Лордстауна в Огайо, где находился уже известный нам завод, – раздавались требования установить рабочий контроль над предприятиями. Слияние социальной и художественной критики было там наиболее ярко выраженным: рабочие, которым предстояло сорок лет гнуть спину на сборочной линии, прежде чем выйти на пенсию, нанесли ответный удар. В начале 1970-х годов стихийные забастовки были обычным делом в Лордстауне, где пестрая группа молодых рабочих выступала против самой идеи работы. Они не просто требовали прибавки к зарплате или доли от прибыли, а оспаривали саму идею о том, что кто-то должен всю жизнь вкалывать на сборочной линии. Однако в итоге рабочие променяли автономию на гарантии занятости^[42].

Бунт против фордистских предприятий отразился в бунте против буржуазного, «пригородного» образа жизни. Женщины боролись против образа домохозяйки из пригорода, наделенной тем, что Бетти Фридан окрестила «загадкой женственности», и требовали полноценной оплачиваемой работы. Когда они стали достаточно зарабатывать и получили экономическую независимость, мужья перестали играть в их жизни столь важную роль: изменилась сама форма семьи, которая дестабилизировалась точно так же, как и формы труда^[43].

Показательна огромная разница между тем, чего хотели движения 1970-х годов, и тем, что они получили. Они хотели демократического контроля над предприятиями, а получили призывы покупать акции компании. Хотели сокращения рабочего дня и ослабления гнета начальства, а получили сокращение рабочих мест и множество подработок вместо одной работы на полную ставку. Хотели более горизонтальных профсоюзных организаций, а получили разгром профсоюзов. Хотели свободы, открывающей простор для творчества, а получили, говоря словами Фишера, «менеджериализм^[44] и шопинг». Хотели пересмотреть отношение к традиционной нуклеарной семье, а получили наставления о том, что необходимо заниматься нетворкингом и относиться к коллегам как к членам семьи. Хотели, чтобы их труд был более интересным, а в итоге просто стали больше работать. Они хотели искреннего человеческого общения, а получили требование «любить свою работу»^[45].

* * *

Сейчас мы имеем дело с последствиями исторического поражения, которое потерпели рабочие. Оно привело к изменению мирового порядка и расколу внутри рабочего класса, одновременно обогатив правящее меньшинство и укрепив его власть. Наши представления о работе перевернулись с ног на голову. Работа теперь стала требовать нашей любви, времени, мозгов и тел, и это точно нельзя назвать победой. Смелые мечты активистов 1960–1970-х годов о свободе и всеобщем процветании не сбылись. Как пишет фемактивистка и исследовательница Сильвия Федеричи, ничто «так сильно не подавляет нас, как превращение в работу тех занятий и отношений, от которых мы получаем удовольствие»^[46].

С сокращением числа рабочих мест в промышленности все больше и больше людей переходят в те сферы, где от них требуют любви к своей работе. В США больше всего новых рабочих мест появляется в сферах ухода за больными, общепита и медицинского обслуживания на дому. Все это – гендерно маркированные занятия, требующие заботы о других людях. На такой работе требуются навыки, которые, как предполагается, от природы присущи женщинам; эти занятия воспринимаются как продолжение той работы по уходу, которую на женщин возлагает семья. В список перспективных профессий также входят программисты, которые хоть и получают больше, но тоже должны демонстрировать увлеченность своей работой, – правда, для этого им нужно не заниматься эмоциональным трудом, а сидеть за работой как можно дольше. В этом отношении они ближе к работникам творческих профессий (артистам или журналистам вроде меня), чей труд организован в соответствии со старыми представлениями о художественном творчестве^[47].

Если работа по уходу соответствует семейной любви, основанной на всепоглощающем материнском чувстве, то аналог творческой работы – любовь романтическая, основанная на другой разновидности самопожертвования и преданности, – на них, как предполагается, нам должны ответить взаимностью. Проблема в том, что работа никогда, никогда взаимностью не отвечает.

Иными словами, когда человека принуждают быть счастливым на работе, от него всегда требуют эмоционального труда. У работы, в конце концов, нет чувств. Капитализм не может любить. Новая трудовая этика, согласно которой труд должен давать нам возможность реализовать себя, обречена на провал. Большинство работ счастья не принесут: даже если вы найдете работу по душе, она все равно будет для вас источником фрустрации. Например, я пишу эти строки в восемь часов вечера, поедая суп из пластикового контейнера, разогретый в микроволновке; я просидела двенадцать часов у экрана компьютера, хотя это и были славные двенадцать часов. У нас может быть лучший начальник на планете, искренне заботящийся о сотрудниках, но он все равно остается нашим начальником и финансовые соображения всегда будут для него на первом месте^[48].

Капитализм определяет всю нашу жизнь – даже в эпоху фордистской сделки его воздействие не ограничивалось одним лишь рабочим местом, – и капиталистическая дисциплина касается не только деятельности, непосредственно направленной на извлечение прибыли. Отношения господства и подчинения на рабочем месте, утверждает Кэти Уикс, имеют определяющее значение для всей капиталистической системы. Работа – это то место, где люди осознают, насколько они в действительности несвободны. Думая о будущем, когда дискуссии об автоматизации, пандемии и климатическом кризисе станут еще более острыми, мы всё лучше понимаем, что для производства всего необходимого для процветания человечества требуются усилия как никогда малого числа людей. Наш современный образ жизни с его культом работы приближает гибель Земли. Но для нас едва ли возможно представить мир, в котором у нас было бы все необходимое вне зависимости от того, работаем мы или нет. Назовем это ощущение «реализмом работы»^[49].

Как же разрушить «любовные чары» работы? Для начала необходимо понять: любить друг друга могут только люди. Любовь, как и солидарность, требует взаимности. Раньше считалось, что любовь обладает подрывным потенциалом именно потому, что она говорит людям: есть в жизни вещи поважнее работы. Неудивительно, что работа после этого поглотила любовь. Работа, в отличие от людей, не может полюбить нас. Если что-то и может помочь нам освободиться, – это именно узы солидарности, выходящие за пределы рабочих отношений.

Солидарность – одно из возможных обозначений для тех связей, что возникают между людьми в результате участия в классовой борьбе. Но класс – не просто набор характеристик, присущих определенной группе людей. Как писал историк Э. П. Томпсон, класс возникает в тот момент, «когда вследствие наличия общего опыта (унаследованного или совместно приобретенного) люди начинают чувствовать и выражать общность своих интересов, отличных от интересов других групп и обычно противоположных им». Часто, хотя далеко не всегда, ощущение классовой принадлежности рождается именно на рабочем месте, где рабочие осознают свою власть или ее отсутствие^[50].

Рабочий класс – не устойчивая общность, не зафиксированная раз и навсегда категория. Он меняется по мере изменений внешних условий, в то время как капитализм трансформируется и создает новую трудовую этику, отвечающую его требованиям. Процесс, который мы называем «формированием класса», протекает по мере того как рабочие, чей труд и жизнь организованы капитализмом, начинают осознавать себя как класс и действовать в своих общих интересах. Мы наблюдаем этот процесс прямо сейчас: люди, прежде считавшие себя средним классом, начинают понимать, что их положение в системе властных отношений таково, что они все еще принадлежат к рабочему классу. У разработчицы видеоигр может быть гораздо больше общего с водителем Uber, чем она думала^[51].

Если к рабочему классу в широком смысле слова относятся все, кто не руководит другими людьми и кто практически лишен возможности влиять на свои условия труда (даже если, как в случае с водителем Uber или журналистом-фрилансером, за вами никто не надзирает), получается, что этот класс составляет значительную часть нашего общества^[52].

Современный рабочий класс более разнообразен в этническом и гендерном отношении, чем рабочие прошлого, какими их представлял себе Томпсон, для которого рабочий – это по умолчанию «он». Визит Трампа на предприятие Carrier, в ходе которого он сфотографировался вместе с молодыми чернокожими сотрудницами, напоминает нам о том, что женщины составляют значительную часть рабочей силы, занятой в промышленности. Рабочий класс никогда не состоял исключительно из белых промышленных рабочих мужского пола, но в наши дни, как отмечает историк Габриэль Винант, он характеризуется «феминизацией, этнической диверсификацией и возрастающей прекарностью^[53]: широким распространением работы по уходу, привлечением иммигрантов, низкими зарплатами и развитием практик гиг-экономики^[54]». Кроме того, образ жизни рабочего класса сегодня определяют внешние факторы: жилье найти труднее, стоимость образования и здравоохранения растет, полиция ведет себя жестче, помимо оплачиваемой работы приходится трудиться, заботясь о близких, а на рабочих мигрантов давят иммиграционные службы, стараясь вытеснить их прочь из страны. Технологии позволяют начальству дробить график работникам розничной торговли; требовать от офисных служащих, чтобы они в любое время были готовы подключиться из дома; а тех, кто работает на удаленке, контролировать при помощи приложений, чтобы выжать из них все соки. Одна из вещей, которые сегодня объединяют многих наемных работников, – это то, что их всех подстегивают при помощи мифа о любви к работе^[55].

Работники, о которых пойдет речь в этой книге, оспаривают идею о том, что человек должен трудиться исключительно из любви к своей работе, и обращают наше внимание на концепцию эксплуатации, о которой слишком часто забывают; да и сам термин нередко используют неправильно.

Эксплуатация – не просто слово для обозначения ужасной работы или той, которая не нравится лично вам, – это заблуждение, навязанное нам через миф о любви к работе. На самом деле эксплуатация – это положение всех наемных сотрудников при капитализме, которые своим трудом производят больше стоимости, чем составляет получаемая ими заработная плата. Эксплуатация – это когда кто-то другой наживается на вашем труде. Неважно, работаете ли вы няней за 10 долларов в час, давая тем самым своему нанимателю возможность заниматься чем-то более высокооплачиваемым, или же программистом в Google за 200 тысяч долларов в год, в то время как компания благодаря в том числе вашему труду за год зарабатывает более 7 миллиардов. Миф о любви к работе – всего лишь новая попытка замаскировать эксплуатацию. Но ее жертвы все увереннее постепенно развенчивают этот миф^[56].

На страницах этой книги вы встретите множество людей, которых вынуждали вкалывать во имя любви к своей работе. Среди них разработчик видеоигр и учительница истории, художница и сотрудница компании Toys “R” Us^[57]. Они создают коллективные пространства, запускают общенациональные кампании, организуют профсоюзы, лоббируют принятие новых законов и бастуют, требуя лучшего отношения к себе как к работникам. Знакомясь с их историями, мы проследим, как происходила экспансия идеи любви к работе, которая вышла далеко за пределы отдельных сфер занятости и захватывает сейчас все больше и больше профессий в современных постиндустриальных странах.

В первой части мы увидим, как идея любви к работе распространилась с неоплачиваемого труда женщин по дому на оплачиваемую домашнюю работу, преподавание, розничную торговлю и некоммерческий сектор. Сюда же можно отнести работу, выполняемую медсестрами, сотрудниками продуктовых магазинов, ресторанов и колл-центров. Стоит заметить, что в период пандемии коронавируса большинство этих занятий стали «жизненно важными»: люди перечисленных профессий вынуждены ходить на работу и рисковать своей жизнью, чтобы все остальные могли жить как прежде. Предполагается, что работники этих сфер должны быть милы и вежливы с клиентами, искренне заботиться о них, а также жертвовать своими личными интересами и потребностями.

Во второй части книги мы поговорим о второй составляющей нашей истории, связанной с художественной критикой капитализма. Мы увидим, как миф о голодающем, но преданном своему делу художнике распространился с людей искусства на стажеров, прекарных работников университетов, программистов и даже профессиональных спортсменов. В эту категорию также можно включить телепродюсеров, актеров, иллюстраторов, музыкантов и писателей – предполагается, что их работа сама служит вознаграждением за затраченные усилия, так как дает им возможность выразить себя и реализовать свои гениальные замыслы. Людям этих профессий часто приходится слышать о том, что они должны быть благодарны уже за то, что у них есть возможность заниматься тем, чем они занимаются, ведь сотни людей мечтают иметь хотя бы наполовину столь же интересную работу.

Мои герои выступают против идеи о том, что человек должен трудиться, руководствуясь одной лишь любовью. Тем не менее многие из них получают истинное удовольствие от того, чем занимаются. Они открыли для себя радость неповиновения и коллективного действия, радость, которую испытывает человек, стоящий в пикете плечом к плечу со своими товарищами, выкраивающий время, чтобы вместе с единомышленниками бороться за лучшие условия труда. Они возвращают себе право заниматься во внерабочее время тем, что считают нужным и важным.

Приглашаю вас присоединиться к ним.

https://nplusonemag.com/issue-34/reviews/other-peoples-blood-2; Fisher M. K-punk, loc. 7100; Clover J. Riot. Strike. Riot, loc. 1708–1710, 1861–1877, 2033–2036.

Часть I
Так называемая любовь

Глава 1
Продукты распада: семья

Рэй Мэлоун узнала о том, что беременна, когда работала над своим первым театральным проектом.

Ей было около тридцати, она жила в Лондоне и искала способ говорить о политике через искусство. Однажды Рэй увидела объявление с предложением принять участие в феминистском арт-фестивале. «Это было в 2014 году, за четыре дня до того, как я узнала, что беременна», – рассказывает она. До Брекзита оставалось несколько лет. Партия независимости Соединенного Королевства (UKIP), выступавшая за ужесточение миграционной политики и выход Великобритании из Евросоюза, в то время регулярно попадала в сводки новостей. «Казалось, что UKIP – это несерьезно, ведь [ее лидеры] постоянно несли какую-то чушь», – говорит Мэлоун. Одержимость партии традиционными гендерными ролями натолкнула ее на мысль устроить тематическое танцевальное выступление в стиле свинг, так что она приступила к реализации своего замысла вместе с еще одной театральной режиссеркой, собиравшейся организовать UKIP-кабаре.

Беременность стала для Мэлоун шоком. «Это было довольно жестко, – объясняет она. – Врачи думали, что у меня внематочная, – такие сильные боли я испытывала. Оказалось, что там киста размером с апельсин». Тогда же Мэлоун узнала, что у нее эндометриоз. Ей объяснили, что если она не сохранит этого ребенка, то, скорее всего, не сможет иметь детей в будущем. А ей очень хотелось стать мамой.

Мэлоун – миниатюрная женщина с бледной кожей и руками художницы, которые все время заняты: что-то вышивают или просто жестикулируют. Когда она рассказывает какую-нибудь историю, то вся светится, и в такие моменты чувствуется обаяние Мэлоун, которым полны ее театральные постановки.

Все время своей беременности она танцевала, носила пышный парик и наряды с преувеличенно феминными силуэтами, воплощая и одновременно высмеивая стереотипные представления о женственности, которые ей навязывали всю жизнь. «Вот почему моя дочка родилась такой музыкальной», – смеется она. Тогда она воплощала в жизнь свой первый проект политического театра, над которым работала вместе с разными группами активистов – их число увеличивалось по мере того, как британские политики делали все более и более дикие заявления. «Один из членов совета UKIP сказал, что наводнения происходят из-за геев, и мы решили, что в нашей постановке должна участвовать труппа мужчин-геев, поющих „It’s Raining Men“»^[58]. Мэлоун и ее единомышленники приехали со своим кабаре в родной город Найджела Фаража, основателя и лидера UKIP. Узнав, что тот находится в пабе неподалеку, они попробовали зайти туда, танцуя конгу^[59]. В паб активисток не пустили, зато Фараж сам вышел из заведения и начал с ними ругаться. Потом он рассказал журналистам, что на него якобы напали леваки, преследующие его детей. Мэлоун вспоминала, что Фараж назвал их «подонками» на страницах Daily Mail^[60].

После возвращения в Лондон участники кабаре собрались, чтобы обсудить все, что произошло. На встречу заявились члены ультраправой националистической группировки Britain First («Британия превыше всего») и попытались их запугать. «Помню, как говорила себе: „Не нервничай, это вредно для ребенка“, – рассказывает Мэлоун. – Парни из Britain First говорят нам: „Мы вам покажем, как пугать чужих детей“. „Зачем ты преследуешь детишек, ведьма-левачка?“» Однако ее подруги объяснили членам Britain First, что среди них даже есть беременная женщина. «А мы такие: „Да нет, она хорошая“».

«Таким вот был мой путь к материнству», – говорит моя собеседница. «Хорошая мать», «плохая мать» – мысли, связанные с этими клише, преследовали Мэлоун. Сама она выросла в «довольно патриархальной семье», теперь же ей предстояло одной воспитывать ребенка, и было нервно. Кроме того, не давал покоя стереотип о женщинах из рабочего класса, которые заводят детей исключительно для того, чтобы получать социальное пособие.

Мэлоун родилась в Северном Уэльсе, она младшая из шести детей. К тому времени, когда девочка появилась на свет, ее родители достигли относительно устойчивого экономического положения, но все равно продолжали считать себя рабочим классом. Отец Мэлоун был преподавателем английского и тренером по скалолазанию, мать в юности бросила школу и нашла работу, связанную с искусством. «Мы все вполне творческие люди, и я думаю, что это передалось нам от мамы, которая работала в художественном магазине, когда ей было шестнадцать», – рассказывает Мэлоун. Отец также способствовал приобщению детей к творчеству. Поэт Джон Купер Кларк, учившийся английскому у отца Мэлоун, вспоминал, что эти уроки вдохновили его начать писать стихи. Ученикам Джон Мэлоун говорил: «Пишите, как великие мастера, но пишите о том, что знаете». Эти же слова стали девизом Рэй Мэлоун в театральном искусстве.

Работать в искусстве нелегко, отмечает Мэлоун. Она рассказывает, что во время беременности задавалась вопросом: «А я точно смогу обеспечить дочку? Сама-то я могу неделю жить на фасоли и хлебе, но нельзя морить голодом ребенка из-за того, что его мама хочет сделать театральную карьеру».

Отцом ребенка был человек, с которым Мэлоун в то время находилась в близких отношениях (они вместе руководили театральной труппой), воспитывать сына или дочь они собирались вместе. Однако вскоре их союз распался. Осознав, что после рождения ребенка ей потребуется больше денег, – и ужаснувшись ценам на жилье в Лондоне, – Мэлоун на восьмом месяце беременности решила переехать в Шеффилд, чтобы быть поближе к сестре.

Сестра помогала Мэлоун и ходила за покупками, а та, в свою очередь, присматривала за ее детьми. «Сразу после рождения ребенка женщина очень уязвима, – отмечает Мэлоун. – Время от времени вы ходите на прием к врачу, который спрашивает, все ли у вас в порядке и нормально ли ваш ребенок спит по ночам. Но никто не спросит: „Как вы справились с переездом в другой город за три тысячи километров, где никого не знаете, с младенцем на руках, не имея при этом никакого представления о том, чем заниматься всю оставшуюся жизнь?“» Политическая ситуация только усугубляла положение Мэлоун. Брекзит расколол британское общество. К тому же Мэлоун скучала по своим единомышленницам, с которыми делала политическое кабаре.

Незадолго до первого дня рождения Нолы (так Мэлоун назвала дочь) ей позвонил друг из театра и предложил поставить «Бурю» Шекспира в Греции. В итоге Мэлоун руководила женской театральной труппой на острове Лесбос, пока маленькая Нола сидела у нее на коленях. Это была идиллия: «Меня окружало множество женщин, которые всегда могли присмотреть за моей дочкой, пока я руководила постановкой под открытым небом».

Но после спектакля Мэлоун и Нола вернулись в свой старый дом, расположенный «в общем-то, у черта на куличках». От него до Манчестера 20 минут на поезде, но проделывать такой путь с маленьким ребенком было тяжело. «Я оказалась в изоляции», – говорит Мэлоун. Ей не нужно было платить за жилье и ходить на работу, но жизнь в полном одиночестве угнетала женщину. Она отмечает, что «не у всех получается „правильно“ завести ребенка», так, чтобы были партнер и ипотека. «Если вы занимаетесь искусством, вам часто кажется, что ваш род занятий – это роскошь, что вы словно играете чью-то роль», – говорит моя собеседница. Мэлоун изучала театральное искусство в аспирантуре и не хотела бросать карьеру, в которую вложила столько сил и времени. Но, отмечает она, «тут передо мной встал серьезный вопрос, с которым сталкиваются многие актеры: а как долго я смогу продолжать жить таким образом?» За несколько лет до этого она поработала в России гувернанткой в богатой семье, насмотрелась на разные проявления богатства, но это лишь больше вдохновило ее продолжать заниматься творчеством. «В мире искусства все реже и реже слышатся голоса людей из рабочего класса», – объясняет свое решение Мэлоун.

Поэтому, когда ей снова представилась возможность поставить «Бурю», на этот раз в Лондоне, она пришла в восторг. Нола могла быть поближе к отцу, а Мэлоун получила возможность заработать. Поначалу, правда, сводить концы с концами в Лондоне было почти невозможно: «Какое-то время я делила дом с другими людьми, но жизнь в крохотной комнатушке с двухлетним ребенком оказалась настоящим кошмаром». Потом она фактически оказалась бездомной, работая домработницей то у одной семьи, то у другой. «Это был очень, очень большой стресс, – вспоминает Мэлоун. – Куда нас занесет дальше, мы не знали. Денег не было. Мы были сами по себе».

Она жила на «универсальный кредит» (так называется новая британская программа помощи малоимущим) и перебивалась случайными подработками – «всем, что под руку попадется». Кроме того, ей помогал отец девочки. Однако для того, чтобы жить рядом с ним, Мэлоун с Нолой пришлось перебраться «в очень богатый район Лондона, где мы чувствовали себя совсем нищими». Если вы получаете «универсальный кредит», на вас смотрят как на прокаженных (особенно в богатом районе, отмечает Мэлоун). Кроме того, никто не считает воспитание ребенка «настоящей» работой. «Я попыталась отдать дочку в ясли, но мне сказали: „Это будет стоить 150 фунтов в месяц“», – рассказывает Мэлоун. Работница яслей стала задавать дополнительные вопросы, касающиеся финансового положения моей собеседницы, и Мэлоун объяснила, что получает «универсальный кредит», но ее бывший партнер работает учителем: «И тут эта женщина из яслей заявляет мне по телефону: „Вот если бы вы работали, у вас были бы деньги“. Это было как ножом по сердцу… все равно, что назвать человека отбросом общества».

В тот период, когда Мэлоун часто меняла место жительства, местный совет предложил помочь ей с переездом в Бирмингем. В Лондоне размер пособия на жилье часто оказывается ниже, чем стоимость аренды, поэтому для многих единственным выходом оказывается переезд в другой город. Правда, живя в Лондоне, Мэлоун могла хотя бы рассчитывать на помощь бывшего партнера. «Но мы тратим столько денег на аренду… – говорит она. – Я периодически думаю: „Господи, на что бы мы могли потратить эти деньги, если бы не нужно было платить за аренду? Может быть, я наняла бы учителя музыки для дочери? Или мы смогли бы съездить в отпуск?“»

Однако, приступив к поискам работы на полную ставку, Мэлоун столкнулась с новыми трудностями. Чтобы продолжать получать «универсальный кредит», необходимо периодически посещать центр занятости. Кроме того, по мере взросления ребенка требования к получателю пособия становятся все более жесткими. К тому моменту, когда Ноле исполнилось три года, Мэлоун должна была параллельно искать постоянную работу и регулярно встречаться со «специалистом по занятости». Хотя Нола ходила в школу, забота о ней отнимала слишком много сил, и Мэлоун начала задаваться вопросом, стоит ли ей вообще искать работу. Она отмечает, что родители находятся под непрерывным прессингом: «У женщин забирают детей, а виной всему то напряжение, которое они постоянно испытывают: из-за бедности, из-за режима жесткой экономии, из-за той ужасной ситуации, в которой мы все оказались. Я окончила аспирантуру, но мне все равно приходится очень трудно. Об этом тяжело рассказывать. Ни одна женщина не хочет, чтобы ее считали плохой матерью»^[61].

* * *

Любовь – женская работа. Девочкам твердят об этом с самого рождения; в детстве их наряжают в розовый, цвет Дня святого Валентина. Пока они растут, их всевозможными способами убеждают, что они должны внимательно относиться к людям вокруг, улыбаться, радовать глаз. Устойчивость гендерных ролей прежде всего обеспечивается институтом семьи, который даже в нашу якобы постфеминистскую эпоху вращается вокруг неоплачиваемой работы по уходу за другими людьми. А если женщина не способна должным образом выполнять эту работу, говорит Рэй Мэлоун, ее обвиняют в том, что она «плохая мать», а это часто значит «плохая женщина»^[62].

Труд любви, таким образом, начинается дома. Нам по-прежнему говорят, что убираться в доме и готовить, лечить разбитые коленки, учить детей ходить, говорить и думать, утешать их, сглаживать острые углы – все это естественно для женщины. Считается, что для этого не требуется никаких навыков и что ничему из этого не нужно учиться на практике, в отличие от любых других занятий. Эта убежденность перекочевала из домашней в рабочую сферу, затронув миллионы людей, не все из которых женщины: им недоплачивают, их перегружают работой, их труд обесценивают. Наша готовность согласиться, что работа женщины заключается в том, чтобы любить, а любовь при этом вознаграждает сама себя и не должна быть осквернена деньгами, играет на руку капиталу.

В этом нет ничего естественного. Семья была и остается социальным, экономическим и политическим институтом. Она развивалась параллельно с другими институтами, капитализмом и государством, и так же, как эти институты, превратилась в механизм, контролирующий труд и управляющий им, – в данном случае речь о женском труде. Как пишет историк Стефани Кунц, оплакивать упадок гетеросексуальной нуклеарной семьи с двумя родителями значит вздыхать по «тому, чем мы никогда не были», по такой форме общественного устройства, которая никогда не была инклюзивной и от существования которой мало кто выигрывал. Это значит сожалеть о разрушении системы, призванной сохранять такое положение дел, когда женщины ничего или почти ничего не получают за свой труд^[63].

Трудовая и семейная этика развивались параллельно, и они по-прежнему взаимосвязаны. Когда мы слышим о «балансе между работой и личной жизнью», речь чаще всего идет о женщинах, которые пытаются выкроить время, чтобы провести его с семьей. Иначе говоря, семью изображают таким образом, будто она конкурирует с требованиями капитализма. Но теоретики еще начиная с Карла Маркса и Фридриха Энгельса указывали, что семья, какой мы ее знаем, призвана обеспечивать бесперебойное функционирование капиталистической системы: она воспроизводит работников, без которых эта система не может существовать. Вот почему не только деторождение, но и забота, приготовление пищи, утешение плачущего ребенка и все в том же духе – это тоже «репродуктивный труд». Институт семьи находится в кризисе, поскольку в кризисе капитализм – и если мы сейчас видим, как по этой системе ползут трещины, то лишь потому, что истории об этих институтах, которые нам рассказывали все это время, больше не в состоянии скрывать истинное положение дел^[64].

Нет ничего естественного и природного в семье с двумя родителями и двумя-пятью детьми, живущей в домике за забором, как нет ничего естественного и природного в автомобиле, на котором она передвигается. Такая семья возникла в результате исторического процесса, полного насилия, борьбы и того, что мы воспринимаем как эволюцию. Как пишут Кунц и антрополог Пета Хендерсон, единственное «естественное» в репродуктивной деятельности – тот факт, что люди, которых мы привыкли считать женщинами, всегда были «источником новых членов общества». Однако выделение репродуктивного труда как отдельной категории не означало автоматически, что один тип труда станет оплачиваемым, будет цениться и мифологизироваться, а другой – обесцениваться и вовсе не считаться работой^[65].

Ученые спорят, какие именно причины привели к установлению господства мужчин, или того, что мы можем назвать патриархатом. Но они дают нам подсказки, которые помогут ответить на вопрос, как мы оказались в мире, где женщины по-прежнему выполняют бóльшую часть неоплачиваемого труда. Когда древние люди начали производить больше, чем могли потребить (по отдельности или всей группой), они начали обмениваться с другими группами произведенными благами, а также людьми – сегодня такой обмен называется браком. Когда появилась частная собственность и произведенные блага стало нужно передавать по наследству, мужчины начали придавать большее значение контролю над репродуктивной деятельностью и другими формами труда, ложившимися на плечи женщин. Иначе говоря, женщин не просто подавляли, их эксплуатировали^[66].