Записки графомана

Вселенская впадина

Ничего не происходит с тех самых пор, как механизм, отвечающий за смену моих жизненных циклов, вышел из строя. Мир несется сломя голову, выворачивается наизнанку… я же топчусь на одном месте. Люди рождаются и умирают. В тот день, когда родился я, шел дождь. Это единственное событие в моей жизни, о котором я бы мог упомянуть. Для того чтобы хоть что-то изменить, я принял ЛСД. Но моё сознание не изменилось, а если я и почувствовал какие-то перемены, то они были несущественны, мимолетны и возможно даже неправдоподобны….

Я наблюдаю за тем, как мир несется сломя голову, как выворачивается наизнанку; я наблюдаю за тем, как у кого-то что-то происходит. За тем, как люди, которых я встречаю в автобусе каждый день, в супермаркете через дорогу, в пивных ларьках, борделях и на улицах, те ежедневные лица, у которых всегда что-то происходит, как они спешат на работу, как недовольны тем, что их обрызгал самосвал, как возбуждены, стоя на краю платформы, кидаясь на несущийся им вслед поезд. Будь то покупка нового велосипеда, запись на прием к проктологу, психоаналитику, массажисту… визит шлюхи, доставщика пиццы, горничной в номер, заказ в кафе, ресторане, интернет-магазине, по почте, в рассрочку; поход в банк, детский сад, школу, на работу, в магазин; просто так, в кино, шопинг, на футбольный матч… в бар, на самолете, везде, в поезде, бесплатно, платно, интересно, неинтересно, горячо, холодно, как придется, что придется, как получится, хорошо, плохо и, в конечном счете, безмятежно и текуче, как жизнь, смерть, рождение, похороны и покупка машины, новой квартиры; жены, мамы, папы, дяди, полицейские, врачи, супервайзеры, контролеры, проверяющие билеты, и пассажиры, спешащие за шаурмой и пивом после работы, учебы, детсада, прогулки, бассейна, петтинга в автобусе, забастовки, простоя, переезда, перелета, планетария, кино, дзюдо, африканских джунглей и Вильяма Свифта. Как старая мудрость, пошлость, истинная, нерушимая, незыблемая, простая, сложная, дурацкая, ненужная, ничем не запоминающаяся, предсказуемая, пустая, полная, никакая, как будто ничего не происходит.

Стю свершает подвиг

– О ревности здесь дело не идет, просто будь с ней поаккуратнее, – наставлял я бедолагу, которого ничто уже не могло хоть как-то отвлечь. Стю казался настолько возбужденным, что пока мы ехали в такси, он кончил несколько раз, пока водитель небрежно тормозил, и Стю валился Стелле на коленки.

В отеле мы открыли шампанское. Вилли произнес грандиозную речь, я скромно вторил ему. И затем мы оставили голубков наедине, предварительно повесив на ручку двери табличку «не беспокоить»; ниже: «идет дезинсекция!».

Через секунду зажегся экран телевизора, мы притащили заранее кассеты с порнухой и ящик пива.

– Пускай развлекаются.

Вилли вел машину слегка нервно. Потом включился портативный экранчик, а на нем – вот тебе диво – Стю, который не знает с чего ему начать. Ретируется в санузел. Отливает. Стелла же стоит непринужденно посреди комнаты, шмотки разбросаны по полу, голова запрокинута, и курит косяк, выдувая дым по-пижонски в потолок. Соски её кровоточат молочной смесью «агуша». Она одевает футболку Стю, которая наверно насквозь пропахла потом и пивом, и мокрая ткань небрежно обволакивает вздыбившиеся соски, а влажные губы сами по себе расходятся, как неисправная молния на пальто.

– Открой окно! – приказывает она.

Стю слушается. В таком запашке можно и задохнуться. Правильно. Это пойдет ему на пользу. Кровь приливает к голове, я слышу шум города и редкие гудки клаксона, запах поп-корна.

– Выключи свет!

И я выключаю. В комнате всё равно светло. Мебель с торшерами оживает и начинает переговариваться. Стелла подходит ближе. Вид у неё совсем ангельский. На ум приходит, что ей нет ещё пятнадцати. Она обвивает меня словно цветок мертвое дерево и процеживает сквозь зубы, когда наши лица достаточно сближаются: «А теперь, давай снимай штаны!».

Стелла открывает двери восприятия

Пока она у меня отсасывала, кто-то пристроился и засадил ей сзади. Не знаю, кто это мог быть, даже угадывать не пытаюсь, было темно, а квартира моя сплошной проходной двор для всякой швали, которая в те времена ошивалась поблизости.

В любом случае, я и до этого замечал что-то неладное в себе, отчего возникало вопросов больше, чем ответов на них. Пренебрежительное отношение окружавших меня людей к моей персоне стало фактором номер один, но подумать о том, что это всего лишь побочный эффект того, что происходило на самом деле, в голову мне не приходило. И прийти не могло ни в коем случае. В очередной раз, когда Стелла, стоя на коленях, отсасывала у меня, и кто-то, как я уже упомянул, пристроился к ней сзади, и засадил поглубже, отчего всё тело её вздрогнуло.... тут-то я и нащупал этот зачерствелый рубец у неё на затылке. Будто бы целый мозг вынули и засунули обратно, предварительно, конечно же, подвергнув определенным манипуляциям. После моего открытия жизнь, вершившаяся всё то время вокруг, стала интересовать меня куда меньше; большую часть времени я проводил в архивах и искал, искал, искал. То, сам не знаю что.

В старой газетенке датированной прошлым столетием, я наткнулся на интересный случай. Заголовок гласил: «Доктор Кёрви реанимировал мертвеца». Дед доктора Кёрви, точнее дед его деда, был человеком малообщительным и, что называется, не от мира сего; большую часть времени он проводил в своей лаборатории. Это при том, что жизнь он вел довольно праздную и не чурался выпить. Во время очередного эксперимента, который, как указано, связан был с изучением психоделических грибов, переборщив с дозой, он откинулся от сердечного приступа прямо на скамейке в городском парке. В состоянии галлюцинаций его мог напугать или даже повергнуть в ужас, силуэт затаившейся на ветке совы или жука-короеда, ползущего по асфальту в лунном сиянии.

С раннего утра Стелла разбудила меня, и спросила, заходил ли к нам кто-то прошлой ночью. Я сказал, что не имею ни малейшего понятия.

– Ты заметила что-то странное? – спросил я.

– Даже не знаю, как сказать.

Её киска была аккуратной маленькой пещеркой, но стоило мне ласками разбудить зверя, живущего в ней, как распахивался прикрывающий убежище, шелковистый занавес – врата ада, и она становилась плотоядным цветком, ненасытным ртом младенца жадно сосущим меня.

Кем была она когда-то? Супермоделью, продавщицей в модном бутике, официанткой? Неважно. Сейчас она машина, действующая по четко заданной программе. За ней тянется целый шлейф радиосигналов, которые я научусь со временем перехватывать с помощью старого радиоприемника.

Таксист сидел спереди, и я четко видел рубец на его затылке. Эмоции его определенно притуплены.

Лошадь сдохла – отшвартовывайся

Жизнь, она – вот она. Только протяни руку – дотронешься. По утрам мы обычно отплывали. Я заправлял топливом полный бак и давал команду молодому индейцу Билли, чтобы тот отшвартовывался. Вилли успевал в самый последний момент покурить папиросу. Стю бежал и кричал с пирса: подождите меня, чертовы ублюдки! Штормовое предупреждение, сэр. Да? Именно. Лодкам нельзя выходить на воду. Унесет к чертовой матери. Ты же меня хорошо знаешь, дружок. Я каждый день утром регистрируюсь и отплываю. Иначе мне не прокормить семью. Имя, спрашивает секундант. Майлз Чарли. Капитан корабля «Майями битч». Время отплытия. Через пять минут, говорю. Выхожу через пять минут десять секунд, сразу как только заправлюсь горючим. Счастливого пути! желает секундант, и я вскрываюсь в портовой лавке снастей; покупаю леску и кокаиновых червей на прикормку.

Однажды Стелла навязалась плыть с нами. Всю дорогу она ныла от скуки, потом же нырнула под винты катера, и никто после этого её не видел. Билли притаранил пива. Как обычно целое море. Что тут у тебя, Билли? Пиво. Много пива? Целое море пива. Отлично. Берем тебя с собой, будешь наживлять.

Косолапый мальчуган с ручной макакой на плече долго махал нам вслед, пока мы не исчезли в тумане. Свиньи топтались в тумане, взбирались на навозную кучу. Свинья грязь всегда найдет – старая индейская поговорка. Билли-бой откупоривает пиво. Это точно, говорю я, а сам думаю о своем.

Bete

Ангелы с грязными лицами

Ангел подошел к лейтенанту вплотную и прихватил того за воротник:

– Ты знаком с чувством, когда не знаешь, проснулся ты или спишь?

– Конечно.

– Примешь синюю таблетку и тут же очнешься дома в постели, будто ничего и не было. Примешь красную таблетку, и войдёшь в страну чудес. Кроличью нору. Что ты выберешь???

Короткая ночь.

Слышу будто бы под подушкой

грохочет поезд.

Неправдоподобное шапито

То был самый обычный день, ничем не лучше и не хуже остальных.

– Шляпу, мистер Арчер?

Старик из шляпного киоска вымывал шлангом пятна крови и сгустки говна с асфальта.

Мистер Макинтоши сметал с дорожки не до конца остывшие гильзы после ночной заварушки, постоянно поправляя козырек на фуражке, который вечно спадал ему на край носа.

– Будет буря, – напутствовал он.

Но небо было таким чистым, что видно было каждый клюв паривших в небе стервятников. Стая летучих мышей, прилипшая к электропроводам.

– Точно будет. Говорю вам. Лучше бегите скорее за зонтиком. Пока не поздно, мистер Арчер. Пока не поздно. Говорю вам.

Сухое осеннее утро. Сухое утро…..утро…..

Подойдя к офису, я не смог открыть дверь: ключ обломился напополам и остался торчать в замке. Пришлось разбить стекло. Не успел я выпить чашку кофе, как забежала женщина с криком: «Помогите!», вытирая слюни с подбородка. Я предложил ей выпить, и она согласилась, но первым делом настояла пройти в уборную, где смачно обдристалась, заглушая вскрики ударами по трубам. В итоге оказалось, что дело касалось массовых убийств уличных бродяг. Один из которых так приглянулся миссис, что та подкармливала его каждый день на паперти церкви.

– Он так забавно рыгал после пива, что я, в конечном счете, покупала ему по три упаковки.

– И что же вы от меня хотите?

– Найдите его. Прошу вас.

Она протянула мне конверт с баксами. Видно, знает, как меня уговорить.

Ночные тропики

Магические свойства денег известны ещё с давних времен. Греки, например, прятали деньги под подушку, поджидая Санту, египтяне замуровывали золото в глиняные слитки, из которых со временем лепили пирамиды. Так же как зима начинается в мае, самый летний день всегда случается в октябре. Жаркий полуденный туман рассекал волны ядовитых машин. В каждой кабине-аквариуме поза, вызывающая смущения радиослушателей гипнотического послания из далекого, случившегося пару автозаправок назад похмелья. Не всякое убойное зловоние можно принимать на свой счет. Так же как не все лучшие моменты жизни можно воспринимать как краеугольные случаи безудержного веселья, во время которого умер один-два соплежуя – так говорил Стю, когда его освободили.

Много лет прошло, и я ехал в потном салоне автобуса с засаленными окнами, наконец, повидать своего друга. Первый вдох свободы всегда труден, как смертельно скучен первый поход в кинотеатр. Когда Стю привел меня на мой первый киносеанс, меня тошнило и чуть не вырвало, меня снедал звук тормозящего кинопроектора. Свет неприятно собирал пыль с красных кресел и черной глухой ткани по бокам. Мы заплатили по пять центов и взяли по три батончика «Сластены Мэри» и уселись на заднем ряду. Тогда я ещё не знал, что сзади садятся подростки, планирующие заняться петтингом. От двух бабищ, сидевших через сидение от меня, разило половой смазкой, смердело возбужденной пиздой, одной вселенской выгребной ямой, черной дырой, из которой выходят поколения роботов-насильников, посудомойщиков, землероев и клерков. Они зарабатывают на жизнь как хотят. Я зарабатываю так, как хочу я. Единственное, что нас связывает – это дыра, из которой мы появились и которая поглотит любого восставшего. Дыра поглотит чемодан, набитый долларами, и даже не чихнет. Глубочайшее в мире отверстие, поглощающее людей, их деньги, квартиры и всю домашнюю утварь за один присест. Там хватит места разместить легион крестоносцев, лабиринт Фавна и арену гладиаторов. Древние греки прятали деньги под подушку, когда ждали Санту. Они наряжали дешевые деревья мишурой и высохшей овечьей кожей. Египтяне не имели склонности убивать животных, они погребали свои мысли заживо. Каждый экономит как может, так же как природа экономит свои ресурсы, производя на свет дегенератов или умалишенных маньяков убийц. Нет ничего святого, нет запрещающего. Как нет ипотеки у того, кто живет по воровским законам. Как нет конца в том, что не следует начинать. Нет радости, есть только выбор радости. Нет ужаса, есть только беспредельный страх, который распространяется по каждой клеточке мозга. После того как мы со Стю прокатились по старым кабакам и злачным местам в городе, он спросил, стоит ли ещё в гараже наш фордик?

Коридорный по имени Йозеф

Я жил в каком-то отчужденном мире, в котором находил свежесть, грезящуюся мне по ночам. Не сомкнув глаз, я подолгу разглядывал занавески, которые выглядели каждый раз по-разному. Неведомая сила поддерживала в них жизнь. И они взлетали. Пока не упал первый снег, на гнилые листья. В саду вырыли ямы земляные крысы. Жуткие ливни. Красное свечение исходит с запада. Курс держим на северо-восток. Умытый геморроем воспетый осенью в лучах июльского солнца. Играл на лицах пожарных серый дым, слиток неба мерещился тварям, поджидавшим в подворотне жертву.

– Военная мощь для великой победы. Саботируй всё!

В город нагрянул цирк шапито, и парни в черных плащах рыщут ночью при полной луне в поисках кровавых подтеков в лужах на черном асфальте. Кроваво-красный сок, размазанный по стене. Надпись «хуй» на обложке. Я выпадаю из реальности? Да, отвечает мне чей-то голос с потолка. Я лежу под светом торшера, и плывущие ночные тени кажутся мне людскими силуэтами. Притаившийся за занавесками ждёт; выйти через черный ход. Гейзер из канализационного люка. Такси. Вывески порносалонов, наркопритонов и борделей. Коридорный мальчишка получил чаевых на три рубля больше. Жди беды. За то, что слишком много видел он. Остался молчать с перерезанным горлом утром в понедельник.

Великий транскрибатор

Стю как-то проболтался, что в детстве отец оставил на пианино, за которым ему следовало заниматься по четыре часа в день, книгу с фотографиями пораженных болезнью гениталий. Процесс гниения так въелся ему в мозг, что Стю вынужден был испытывать отвращение к половому акту ещё долгие годы. Любимый в нашем обществе минет Стю мог наблюдать лишь через пыльный монитор своего ноутбука, за которым он денно и нощно мастурбировал как заведенный. В те дни мы ещё работали вместе в компании по транскрибации. В потном офисе не было места, чтобы нормально обсудить насущные проблемы, «бормотание» очередного бестселлера внедрялось в подсознание через наушники, которые снимать запрещалось, а ещё это раздражающее до печенок постукивание клавиш печатных машинок… И даже если кому-то приспичит встать и прогуляться до сортира, то и там его настигнет «бормотание» и «клацанье». Бормотание и клацанье настолько глубоко проникали под кожу, что, как воздух, срочно требовалось ухватить ход своих собственных мыслей. Платили немногим немало по сорок тысяч тако в неделю, и это вроде как сглаживало, пусть и ненадолго, первое отвратное впечатление от этой работы.

И вот, захожу я в сортир,… а как можно не любить старомодные мужские сортиры: цитрусовый запах дисков-освежителей в длинном фарфоровом писсуаре, кабинки с деревянными дверями, отделенные друг от друга холодным мрамором; тонкие раковины на кривом монолите обнаженных труб; заляпанные зеркала над металлическими полочками; за всеми голосами – едва различимая непрерывная капель, раздутая эхом мокрого фарфора и холодного кафельного пола, мозаика на котором вблизи почти похожа на исламский орнамент…

проскальзываю, по-шпионски пробравшись мимо мисс Гнильсон, и передо мной всплывает статуя Стю. Тот стоит, облокотившись на подоконник, и закуривает очередную сигарету.

– Не знаю, ман, что делать даже.

Стю судорожно, как он умеет, порылся в карманах, где собственно и наскреб немного мелочи. В этот момент в сортир залетает, словно черт принёс, Большой Стэн и говорит:

– Я тут знаете что подумал, ребят, может, послать кого-нибудь за пивом?

Сначала я подумал, что он станет снова промывать нам мозги, что мы, мол, хуи пинать сюда пришли, и целыми днями только и курим дурь по толчкам. Но в этот раз он оказался более благоразумным боссом и даже глазом не моргнул. Мозги у него временами напрочь съезжали, так что он переставал слышать ход своих мыслей. Его остро интересовал вопрос интимных зон случайных прохожих по дороге на работу, проблемы пищеварительного тракта, на которые он постоянно жаловался, явно испытывая от этого по-настоящему райское удовольствие.

Одной из излюбленных тем была дрочка его сына-подростка, которого Стэн не видел тринадцать лет. Юнец без передыху мастурбировал как заведенный день и ночь напролёт. Учительница по английской литературе позвонила вчера Стэну:

– Она мне, значит, говорит: «Милый, когда мы уже пойдем с тобой на премьеру нового голливудского говна, которое показывают в «Алкоте»? А я ей: «Ну что, крошка, хочешь пизденку свою размять, так приезжай!»

– Каким образом эта недоебанная пизда относится к подростковой дрочке твоего сынка, скажешь ты на милость или нет? – Стю приходилось постоянно корректировать полет мысли Стэна, иначе тот мог так глубоко погрузиться в подробности, что основное повествование скрывалось под толстенным слоем пыли или погружалось на дно Тихо-ледовитого океана.

Я не раз задумывался о том, что не будь Стэн таким занудой, то вполне мог бы вести собственную колонку в ридерсдайджест или же даже выпускать собственный журнал про натурализм. «Я не раз представлял, как бы это получилось у тебя, написать роман, – говорил я Стэну, – и уверен, – говорил, – получилось бы очень задорное порево».

Это была бы история в декорациях спагетти-вестерна с отголоском Фрэнка Синатры. Его герои ходили бы в шляпах, с револьверами вместо членов, тыкали бы каждого встречного прохожего со словами: «хрен ли ты тут делаешь, вали нахрен говнюк», фильм по его роману был бы снят на черно-белую пленку в стенах ночного Чикаго, усыпанного гильзами от пулемета, Томпсоном и падшими ангелами с грязными лицами.