Косой крест

9.

Но поднявшись на бугор, ожидаемого спуска Человек так и не обнаружил. Подъем, но теперь уже еле заметный, уходил далеко вперед, где снова светились огоньки звезд, мерцая в бесконечности его пути и вызывая ощущение иллюзорности происходящего. А если долго всматриваться, то звезды и вовсе пропадали. Их заволакивало зеленовато-желтым маревом, которое – стоило моргнуть – тоже исчезало, давая возможность снова появиться звездам. И только более крупные из них видны были постоянно. Они призывно мерцали, где-то далеко, а, может, уже и близко отражаясь в воде речки, к которой стремился уставший путник, чье одиночество выражало весь исторический путь души, остающейся один на один со всеми мыслимыми и немыслимыми невзгодами. Везде и всегда. И только Бог в крайней своей ипостаси, бесконечный и всепроникающий, был рядом. Даже тогда, когда казалось, что и он оставил.

Подъем стал чуть круче, но лес почему-то поредел, и на профиле появилась трава. Иногда довольно густая, затруднявшая движение, трава путалась под ногами, принося неожиданные всплески боли. Дорога, и без того тяжело достававшаяся, стала напрягать еще больше.

Но вот, наконец, ногам стало легче – травянистый покров остался позади. Перед Женей, судя по всему, началось плато, заросшее густым высоким ельником, где и днем, пожалуй, царствовали сумерки. Горизонт выровнялся и находился на том уровне, чтобы пришло понимание – подъема в ближайшей перспективе не ожидается. Звездное небо, прочерченное странными – более темными, чем оно само, полосами, говорило лишь, что обязательно будет спуск. «Может, наконец-то уже и речка… – подала тихий голос надежда, – но что там за линии впереди?» Сознание пыталось узнать их. Но у него ничего не получалось. В душе назревала тревога. Линии начинали слегка страшить чувства своей неизвестностью. Неузнаваемостью. Возможностью новых преград на пути к освобождению из плена тайги. Из плена профиля, который на короткий, но такой долгий срок стал между его прошлым и будущим его настоящим. Стал коридором, по которому переменчивая фортуна гнала его вперед, намереваясь огромным и беспощадным своим колесом догнать и раздавить, чтобы даже места мокрого не осталось.

– Игра «Жизнь» подготовила вам новую вводную, Евгений Иванович.

Женю начинало знобить. Понимал – организм сопротивляется. Лечит себя. Но от этого на душе не становилось спокойнее. Снова появилась тревога, связанная с ржавым гвоздем. «Не дай бог, загнуться здесь ни за понюшку табаку. И дорогая не узнает… – вспомнил он увещевания дяди Левы по дороге на вертолетку и грустно улыбнулся, – Как в воду смотрел старик… Не-ет, – возмутился в нем голос, – Держись, Евгений Иванович. Держись! Тебя ждут родители. Тебя, наконец, ждет молодая женщина, надежды которой ты так бессовестно обманешь». Услужливое сознание нарисовало разлагающийся труп, лежащий на профиле.

– Бр-р… – и Евгений Иванович грязно выругался от неожиданного предательского пассажа собственного сознания, – Ну, ты даешь, Емельянов. Не мог ничего умнее придумать? Перспективку нарисовал… – он вдруг ощутил, как тогда – на вышке, раздвоение в себе. Словно его туловище и социальная суть – личность – это Евгений Иванович Емельянов. Он же сам – безымянный. Тот, кто рассуждал. Кто знал законы совести – божественные столпы мудрости, подаренные человечеству Вселенной. Он сам не нуждался в имени. Имя было принадлежностью того, кто шел сейчас по профилю. Кто нес его туда, где ему, а значит и Евгению Ивановичу – Жене будет комфортно. Где они встретятся с подобными себе существами. С родными и любимыми.

В голове появился шум, мешавший сосредоточиться на дороге, а нижняя челюсть стала дрожать, пытаясь выбить дробь о верхнюю. «Температура? Да, у меня температура», – голос, откуда-то из подвалов психики пришедший в сознание, был явно голосом Евгения Ивановича.

– Опа! – Женя от неожиданности даже остановился, – Чувствуется – она у меня, и вправду, не низкая. Бред полнейший… – он выругался, но тут же взмолился, – Господи, прости… только не оставь меня здесь.

Это был крик чувственности, вырвавшийся неожиданно из самой ее сути. Из самой глубины бессознательной природы, не хотевшей умирать в расцвете лет. Не испытавшей всех обещанных жизнью прелестей бытия. И пусть даже, в конце концов, все окажется очередной липой, и посулы так и останутся лишь посулами, но все это хочется пережить, перечувствовать, переосмыслить. «Неужели все так плохо? И эти мысли – уже подготовка… – он не осмелился сказать «к смерти», не смог, – Ведь на самом деле я до сих пор не удосужился серьезно взглянуть на проблему».

Черные полосы, перечеркивавшие темное звездное небо, по мере приближения стали толще. Легкий ветерок, неожиданно возникший на щеках, принес откуда-то запах горелой древесины. И интуиция, бессовестно до этого отмалчивавшаяся под гнетом инстинктов, вдруг выдала сознанию сигнал тревоги, почуяв что-то зловещее,  реально замаячившее впереди. Лес по бокам поредел. Небо расширилось и звезд стало больше. Наконец, когда подошел ближе, стало доходить очевидное. Впереди – не меньшие проблемы, чем были при преодолении бурелома: «Мало того, что хромой и однорукий, еще буду и черный как черт. Останется обзавестись парой рогов и копытами». Рога вызвали соответствующую ассоциацию. Перед глазами возник образ полураздетой и почему-то пьяной Маши. Она громко и как-то неестественно рассмеялась: «Ну, что, Емельянов? Тебе рогов не хватает? Будут тебе рога».

– Твою мать, – сплюнул, – Только этого мне не хватало. «Чего этого? – споткнулся разум, – Машиной измены?» Женя снова остановился. Он вдруг испугался. «Конечно же, нет, – стал оправдываться неизвестно перед кем, – Я имел в виду измену сознания. То мгновенное состояние, позволившее так живо и так четко увидеть несуществующее». Он испугался, что галлюцинация может повториться и, не дай бог, он уйдет под ее воздействием с профиля. Кто знает, какая она может быть?

Но больше ничего не случилось. И постояв еще немного и успокоившись, он пошел дальше.

Вначале оказалось много не до конца сгоревших деревьев – они, наполовину упавшие, образовывали завалы, преграждая дорогу. Женя стал обходить их. И зашел далеко. Испугался, что может потеряться. Вернулся назад. Стал чередовать движение. То обойдет, если недалеко, то перелезет через обожженные стволы. Стало совершенно все равно, в каком виде он находится. Главное – не уйти с профиля. Тогда-то уж точно конец – ищи свищи.

По мере продвижения идти становилось легче. Здесь пожар, чувствовалось, бушевал так, что почти не осталось головешек – лишь слой пепла вместе с выжженной землей, шуршал и скрипел под подошвами скользивших по нему сапог. Справа уже начинало светлеть небо, заставляя тускнеть и исчезать звезды в той стороне. Женя сначала не замечал этого, преодолевая многочисленные, вновь появившиеся препятствия на пути, сосредоточившись на цели и внутреннем сопротивлении боли. А заметил, потому что, наконец, кончилось пожарище, и снова начался настоящий профиль. Выйдя на него, захотелось перевести дыхание. Вот тогда и увидел забрезживший рассвет – начинавший розоветь восток.

– Здравствуй, новый день, – прошептал с такой благодарностью, будто только от того, что он наступал, зависела вся его будущая жизнь. Словно с его окончательным приходом неизбежно вызволение из лап многокилометрового таежного коридора, по которому гнала его судьба, и чьим заложником он оказался. Но понимание невероятности промелькнувшей в сознании иллюзии спровоцировало горькую усмешку. И Женя, превозмогая боль,  заковылял дальше.

Уже усталость начинала валить с ног. И он чаще стал спотыкаться, провоцируя обострение чувствительности в ноге. Его сильно знобило. Даже курить не хотелось. Рука тоже ныла, отдавая в локоть, но пульсация в ней почти прекратилась. Она как будто переместилась в голову, нескончаемо и монотонно – в такт шагам – повторяясь одной и той же фразой – «надо идти… надо идти… надо идти…»

Метрах в ста впереди поперек профиля увидел толстую березу. В сумерках забрезжившего утра она спасительным мостиком пролегла с востока на запад – от приближающегося дня к уходящей ночи. «Дойти бы до реки, – подумал, – А там уже я, точно, не промахнусь», – он уселся на  толстый ствол, черневший в нескольких местах наростами чаги, положил устало ладонями вниз руки на вытянутые ноги и замер.

Несколько секунд сидел, не шелохнувшись. И хотя сказывалось неудобство позы, тело отказывалось шевелиться. Оно страдало, но эти несколько секунд хотело побыть без движения. И пусть только руки и ноги расслаблены. Пусть спина, грудь и живот напряжены. Пусть. Лишь бы не шевелиться.

Легкий ветерок нарушил безмолвие раннего утра. Где-то раздался сонный голос птицы. Потом другой. Третий. Четвертый. Ветерок сорвал с грязной одежды запах гари, спровоцировав услужливое сознание вытащить из памяти образ «Беломора», и рука при этом машинально потянулась за ним. Женя закурил. Хотя, вроде, и не хотел этого. Затянувшись, почувствовал своеобразный вкус дыма. «Да. Температура», – вползла в сознание мысль. Вернулись страхи и переживания. Страх, что у него может случиться столбняк, преобладал над остальными. По сравнению с ним все остальные – мелочь. У остальных шансы пятьдесят на пятьдесят. У этого же – на все сто. Этот был самым реальным. И снова проявила себя услужливая дотошность сознания – фразой о страхах нечестивых. Поплевав через левое плечо, Женя попытался переключить мысли на вычисление – сколько же ему осталось до речки. Но мысли путались, спонтанное  мышление не поддавалось контролю. Все внимание по заданной теме рассеивала боль, концентрируя его на себе. А еще усталость. Моментами даже появлялись провалы. Обессиленный бессонной ночью, движением и борьбой с болью организм начинал серьезно заявлять о восстановлении сил.

«Поднимется солнце – станет теплей – тогда». Решил осмотреть руку. Стал разворачивать импровизированный бинт. Портянка присохла к обожженной ране. И он не стал ее отрывать – провоцировать кровотечение. Замотал снова.

– Вперед, Емельянов! – скомандовал себе, и нехотя поднялся. Осторожно. Не наступая сразу на правую ногу. Постепенно попробовал опереться на нее. Уже почти привычно сустав пронзило болью. Но выбирать не приходилось. Сильно прихрамывая, почти не касаясь подошвой земли, он заковылял дальше.

«Так дело не пойдет. Пока разойдусь, нужна подмога». Ему повезло. Совсем рядом с профилем увидел суковатую палку, не требующую большого человеческого участия. Достал из ножен свой тесак, испытав при этом неудобство – пришлось работать левой рукой. Но делать нечего – укоротил немного сук, примерив под себя. Обработал рукоять, чтобы не загнать занозу. Проблема состояла теперь в том, что поврежденными у него оказались обе правые конечности. А левой рукой опираться оказалось занятием неудобным – палка как настоящий диверсант все намеревалась поставить подножку. Но лиха беда начало – так и заковылял, вынося левую руку вправо. Движение оказалось супер неудобным.

– Что же делать? – спонтанно отреагировав на ситуацию, выплеснулось риторическое возмущение, – Что, что… – Женя вздохнул, – Ни-че-го.

Метров через двести нога начала меньше реагировать на ходьбу. Уже можно было не опираться на палку, прихрамывая не слишком сильно. А вот показался и долгожданный спуск. Вот-вот он услышит журчание воды. Увидит ее блеск в утренних лучах восходящего солнца. Женя остановился, пораженный увиденной красотой и одновременно мыслью о сложности преодоления возникшего препятствия. Крутизна спуска градусов сорок пять, не меньше. Профиль резко уходил вниз – в небольшое болото, над которым в паре метров от поверхности висела тонкая полупрозрачная полоса тумана. Из этого белесого покрывала повсюду причудливо торчал пиками сухостой. А еще живые березы и сосны – небольшого роста – со стволами и ветвями, искривленными условиями непреодолимой силы, располагались  на этой небольшой равнине так редко, что их, пожалуй, можно было и пересчитать.

Верхушки деревьев на западе болотного царства стали лучиться золотом. И, наконец, между ветвями последних рядов сосен у восточного края болота показался ослепительный край солнца. Небо переливалось всевозможными красками. Все цвета радуги, все оттенки, которые только можно представить, постепенно переходили в лазурный. Потом в голубой. А дальше – уходили в густую синеву   запада. Край солнечного диска, только-только показавшийся из-за горизонта,  ослепил глаза. И это великолепие на минуту заставило забыть обо всем на свете. Ушли куда-то боль, переживания и страхи. Ушла усталость с ее сводившей челюсти зевотой. Остался только восторг. Осенние закаты и рассветы Западной Сибири всегда поражали его воображение. В ясную солнечную погоду эта симфония красок не могла оставить равнодушной, наверное, даже самую черствую душу. Вот и сейчас Женя замер, завороженный красотой и великолепием божественного чуда. Оно заполнило все его существо. Изгнало хоть на мгновение вселенскую скорбь, копившуюся в душах предков и передавшуюся ему в виде страхов, обид, ненависти и всего того, что так мешает человеку быть Человеком.

Долго – минут десять Женя стоял и смотрел на восход светила. На восход супруга Земли. Восход бога всех тварей земных. Хотел ли, не хотел, но в этот момент он был язычником до мозга костей. Дикарем, завороженным великолепием и величием божества, без которого его, такая маленькая и непонятно зачем данная жизнь оказывалась не менее ничтожной, чем жизнь комара или пичужки, щебечущей Светилу свой незатейливый гимн. Эти величие и благость, снизошедшие на него сейчас и вызвавшие такой восторг в душе, где-то в глубинах бессознательной сути вошли в резонанс с другим событием. Там тоже были и величие, и восторг, и благость, освещенные божественным присутствием и оставившие такой яркий по силе след в памяти, без которого его настоящую жизнь теперь уже невозможно ни понять, ни представить.

10.

Он позвонил Маше, едва снял и бросил на пол рюкзак, прилетев домой после своей первой вахты. Уже слушая гудки, взглянул на часы – не рано ли. «Без четверти восемь… Рано – у нее каникулы». Но сомневаться теперь все равно поздно. Если даже спала еще – разбудил.

– Слушаю вас, – голос с чуть заметной хрипотцой заполнил душу радостью существования, распространяясь на все в пределах видимости.

– Маша! Это я…

– Женя? – по голосу он почувствовал, как она вся встрепенулась, – Ты уже в Гомеле?

– Да, – обрадовался он еще больше, – Вот… только вошел в дом… и сразу же звоню… Маша…

– Да, Женя.

– Маша, когда мы увидимся? Я сегодня буду в Речице… Приеду в контору за деньгами…

– Значит, сегодня, – просто ответила она.

– А где?

– Ты дорогу к нам не забыл?

– Я думал… – Женя замялся, – думал, мы побудем вдвоем…

– А дома никого. Я одна. Папа же с мамой в Пантынге. А Игорек… сам знаешь… Женя, я буду ждать тебя…

– Да, понял… – ему так хотелось сказать «Машенька», но не смог, – До встречи.

– Пока, Женя.

Через два часа он уже был в Речице. А еще через двадцать минут, узнав, на чем можно добраться до военного городка, около территории которого находилось барачного типа здание конторы, стоял в очереди к маленькому окошечку кассы за своим «длинным рублем».

Тем же маршрутом вернулся к вокзалу. Купил там семь ярких красных роз. И вскоре, взбежав по лестнице на пятый этаж, уже стоял у обтянутых темным дерматином дверей. Шляпки гвоздей, отливавшие золотистым цветом, словно блестящий шар гипнотизера, и колотившееся от волнения и подъема сердце, толкавшее в мозг пульсирующие потоки крови, вводили Женю в состояние какой-то внутренней дрожи. Он вполне был адекватен, и в то же самое время – спроси его – сказал бы, что сошел с ума. То, что они будут одни в квартире, казалось бы, не говорило ни о чем. Но это давало пищу чувствам, жившим сейчас своей собственной жизнью – с надеждой на такое далекое и такое близкое и простое человеческое счастье.

Немного отдышавшись и придя в себя, он, затаив дыхание, нажал на кнопку звонка. Ждать почти не пришлось. Ухо уловило быстрые шаги. За ними последовал двойной щелчок замка. И дверь распахнулась, открывая уютный и такой желанный мирок, в котором ждала его любимая женщина. Ждала чистая в своих помыслах, но такая непредсказуемая любовь.

В этот день все и случилось. Природа больше не дала им времени на размышления. Видимо, оно и не было нужно. Хватило всего лишь пятнадцати дней, данных небесами на проверку чувств. Слишком мощным оказалось притяжение, став их непререкаемым гарантом.

Спуск оказался довольно болезненной процедурой, и Женя отвлекся от воспоминаний. Стиснув зубы, он осторожно, подбирая более-менее удобные позиции для ноги, шаг за шагом стал преодолевать спуск. Потом сделал попытку прыгать мелкими шажками на одной ноге, но поскользнулся на мокрой траве и метров десять проехал на спине, больно ударившись бедром о низкий, почти вровень с почвой, пенек. Больше экспериментировать не хотелось. Мелькнула, правда, мысль срезать хороший кусок бересты и съехать на нем сидя, подтягиваясь здоровой ногой. Но как это получится? Да и получится ли вообще? Может, это только потеря времени? Конечно, хочется быстрее, но если бы в жизни все было так, как хочется. А фантазия с берестой – это блажь уставшего реагировать на боль мозга.

Спуск, на который в обычном состоянии ушло бы минут десять, он преодолел за полчаса. А с берестой провозился бы неизвестно сколько. Да и облегчила бы она участь больной ноги – бабушка надвое сказала.

Спустившись наконец-то и почувствовав подушку мха под ногами, вспомнил, что дорога по пружинящей поверхности – это еще то удовольствие. А в нынешнем состоянии и подавно. Нога, закованная в сапог, горела и ныла. Особенно в районе голеностопного сустава. Там жжение и боль иногда концентрировались, иногда расплывались на более обширный участок, захватывая и лодыжку, и стопу в районе пятки. Тогда при передвижении невозможно было на нее наступать. А попробовав перенести тяжесть на носок, Женя понял – увеличивается нагрузка на поврежденные связки и колено. «Вот такая петрушка, – заметил грустно, – То Ванька дома –  Маньки нет. То Манька дома – Ваньки нет». Сапог хотелось снять. Приходила мысль, что это он виноват во всем, что происходит с ногой. Казалось, сними его, и нога тут же перестанет болеть. Такой расклад в голове становился порой идеей фикс. И Жене приходилось всерьез сопротивляться ей. Разум подсказывал, что, сняв сапог, он его больше не обует. Неизвестно, каким образом изменится конфигурация опухоли. Сейчас она, возможно, стесняемая формой, растеклась вдоль ноги. «А сними его, сразу не захочется обувать. Даже если сможешь. А через полчаса ситуация в корне изменится. И что тогда?»

– Не-ет! Ни за что, Евгений Иванович! Я не пойду у вас на поводу. И не просите.

Даже стало не так тошно, как высказался – хоть какое-то развлечение. Да и разговаривая с собой или, вернее, со своим туловищем, он не так ощущал одиночество. «И посоветоваться есть с кем, – съязвил и усмехнулся, – А нормальный ли я еще? Уже всерьез разговариваю сам с собой. Может, именно так и начинается…»

Но вопросы эти, как-то проскользнувшие по поверхности сознания, за несерьезностью постановки не вызвали желания осмыслить их. Известная степень риторичности, вытекающая из простой констатации социальных штампов, принятых в обществе как постулаты, не вызвала интереса со стороны личности. Личность болела вместе с туловищем. Ее также колобродило, как и тело, сражавшееся, чтобы выжить. И воспаленный ум, непосредственно обслуживавший эту часть человеческого существа, уже не мог адекватно реагировать на простые и в то же самое время такие непростые вопросы. Всему виной был жар, вызывавший острый озноб, и сильная, чуть ли не вселенских масштабов усталость. Они-то и  туманили разум, разделяя его на фрагменты и нарушая этим причинно-следственную цепочку потока сознания. Временами Женя чувствовал, что уже даже не соображает, а попросту бредит. А временами все восстанавливалось. И тогда он четко осмысливал свое положение, реально понимая, что продолжаться так долго не может: «Еще сутки  такого марафона и мне каюк».

Он доел уже остатки хлеба, проглотив их на ходу, когда начинал двигаться по болоту. Осталось всего ничего – сухари. Но здесь – в Сибири, в этот период года, имея здоровье, умереть от голода просто нереально: одной клюквы вокруг, пока снега нет, ешь – не хочу. Другое дело от переохлаждения ночью, если пустить дело на самотек.

Болото оказалось почти сухим. Но пружинистая поверхность его вызывала дополнительные трудности при ходьбе. Все внутренние резервы организма настолько поизносились за ночь от ходьбы и постоянной боли, что хотелось расплакаться. Хотелось пожалеть себя, убаюкать сознание, все более и более склонявшееся к мрачной перспективе развязки этого злосчастного приключения. Низину он преодолел часа за три, хотя в обычной ситуации на это ушло бы едва ли полчаса. «Все, – решил, – больше не могу… Поднимусь на следующий бугор… и привал. Посижу… пожую сухарей».

Доковыляв до конца болота и выбравшись на относительно твердую почву уходившего вверх профиля, Женя не стал подниматься на сопку. Подумал – пусть она и невысокая, все же не полезет дальше. Силы и воля покинули его. Он отыскал глазами удобную  валежину сбоку.  И, добравшись, не сел – упал на нее, сместив центр тяжести и сильно наступив на правую ногу. При этом помочь себе пробитой рукой не получилось. В последний момент отдернул ее, автоматически пытавшуюся опереться о ствол валежины. Приземление оказалось неудачным и болезненным, но все же он остался на поверхности березы – не соскользнул наземь. Досада и обида затопили остатки сознания. Он чуть не заплакал от жалости к себе – маленькому, напуганному человечку,  затерявшемуся в огромных просторах Западной Сибири, где только одна Тюменская область, могла соперничать своей территорией с любым европейским государством. Где между населенными пунктами не десятки, но сотни километров иногда совершенно непроходимого в летние периоды пути, и лишь вертолеты – единственный транспорт от зимника  до зимника. Шанс выжить у Емельянова Евгения Ивановича оказывался настолько ничтожным, что о нем даже не приходилось говорить. Не имея рации, чтобы сообщить о себе, о своем бедственном положении, он был обречен. И только на голову и ноги мог полагаться в условиях, в которые по воле какой-то неведомой силы ввергла его судьба. Его судьба.

«Неужели вот так все и закончится? Неужели мое предназначение и есть то, что есть. Ведь ничего в жизни не было. Ничего полезного. Ни для близких. Ни для общества».

– Вот это загнул, – он грустно улыбнулся. «На высокое потянуло к концу жизни. Наверное, это нормально. Сколько людей, не веривших в Бога, в конце жизни пересматривали свои позиции. Что это? Страх предстать перед неким судом? Страх наказания? Или одиночества?» «Скоро узнаешь», – услышал издевательский голос. Но уже не удивился. Даже обрадовался. Появилось ощущение какой-то связи с внешним миром. Как будто он уже был не один. «Я брежу», – подумал. И эта мысль, как сквозь сон просочилась в сознание, затуманенное усталостью от перегруженной лимфоцитами крови, которую с трудом проталкивало по сосудам сердце. Кровь, стремясь напитать мозг необходимыми веществами и кислородом, несла вместе с ними тревогу от руки и ноги. Несла вещества, менявшие состояние сознания, отношение к окружающему миру, к жизни вообще. И от этого жизнь, как ни странно, уже не казалась таким бесценным даром. Моментами от нее вообще было легко отказаться. Но на смену приходили моменты обострения жизнелюбия, и тогда наступал возврат из небытия, из пограничного состояния, куда постоянно пыталось нырнуть сознание.

Еще не чувствовалось, чтобы воздух потеплел настолько, чтобы ощутить комфорт. Даже солнце лишь ласкало, но не согревало. «Может, это от температуры?» – подумал. Женя не стал подниматься на ноги. Знал, чем это грозит. Просто сполз со ствола. На коленях и одной руке добрался до небольшой елки, стоявшей рядом – в паре шагов, и, достав нож, нарубил веток. Перебросал их к стволу. Затем уложил,  сделав подстилку, и лег на нее, прижавшись спиной к валежине. Его тут же, без всякой подготовки, вырубило. Сознание перестало сопротивляться. Оно уже просто не могло этого сделать. Что ему до диких зверей, возбуждающих фантазию новичков. Какое дело до комаров, которых уже не так много, как летом, но еще хватает, и они вот-вот начнут боевые вылеты из своих ночных укрытий, где прятались от ночного холода. И вообще – до всего мира, враждебным кольцом объявшего его свободу и бесценную жизнь. Женя уснул мгновенно, провалился в черную яму вселенского безмолвия. И ничто – по крайней мере теперь – не могло побеспокоить его глубочайший сон, его свободу от пут тела и личности с их тревогами и страхами.

Солнце, методично поднимаясь над землей, все больше и больше согревало воздух. Согревало невидимую былинку в своей огромной епархии, скрючившуюся у ствола упавшей березы. Оно освещало огромные для человека города и маленькие поселки.  Поля и леса. Реки. Озера. Моря и океаны. Оно давало жизнь одним и нещадно отнимало у других. Как и всему огромному, ему не дано было видеть маленького и ничтожного, по воле судьбы возникающего на пути. Иные масштабы порождали иные задачи, совершенно непонятные для тех, кто становился жертвой великого маховика, перемалывающего все и вся для поддержания динамического равновесия огромной системы – галактики, являющейся в то же самое время малюсенькой песчинкой, затерявшейся в необъятных просторах Вселенной.

Для Жени этот вечный по человеческим понятиям огненный шар был сейчас спасением от переохлаждения. Он ласково согревал натруженное тело, давая шанс выжить. И шанс этот надо было использовать, собрав остатки сил, остатки воли и жизнелюбия.

Он проспал все теплое время. Иногда просыпался – то ли от озноба, то ли от очередного укуса комара или неудачного движения больными рукой или ногой. Но  тут же проваливался в сон снова.

Очнувшись в очередной раз от небытия, но еще не открывая глаз,  почувствовал тот же озноб, сопровождавший его все последнее время, ту же ноющую боль в поврежденных конечностях. И железы внутренней секреции влили в кровь горечь разочарования: Женя осознал все свое гибельное положение, от чего на душе стало совсем невыносимо. Обрывки мыслей, нагромождаясь друг на друга, выплетали какие-то странные ощущения, недоступные раньше. Одни и те же предметы, нарисованные сознанием, меняли свои размеры, пульсируя от огромности, от вселенской бесконечности до полного ничтожества. С одной стороны это было неприятно, даже отвратительно, но с другой – приятно до наслаждения. Глаза открывать не хотелось. Не хотелось ничего, кроме покоя – только ощущать легкость в теле и странную пульсацию психики.

В сознание вплыл образ сокурсника – Коли Федотова. «Коля, Коля…» Совсем недавно встретил его жену – Светку. Оказалось – Федотова уже нет. Два года уже как. Умер от  передозировки. А тогда, после первого курса, в первом стройотряде, Коля однажды вечером предложил их компании – ему, Светке и Веронике – покурить. Они выкурили два косяка по кругу, и у него случилось похожее состояние: предметы пульсировали, меняя размеры. Весь вечер они хохотали как ненормальные. А назавтра у него болели мышцы живота. Как после качания пресса. Сейчас сознание мутилось без всякой травки. Моментами чувствовал, как мозг отупевал до безразличия к жизни. Все существо как бы замирало в одной точке пространства, не понимая, что происходит. Точка, начиная пульсировать, то расширялась, то сжималась, усиливая бредовое состояние.

Он почти заснул снова. Рефлекторно сработала рука на укус комара. Правая. И боль в ней заставила встрепенуться. Проснувшись окончательно, высвободив из пограничной зоны сознание, Женя чуть смог разлепить глаза. Они затекли за день сна. Ресницы склеились закристаллизовавшимися выделениями. Чувствовалось – физиономия опухла. Особенно ощутил мешки под глазами, когда пошевелил мышцами лица. Тело отказывалось подчиняться. О руке и ноге и вовсе говорить не приходилось. Но не умирать же здесь.

Когда приподнялся, болью отозвалась голова. Особенно остро в висках. В ней появилось подобие шуршания волн о прибрежную гальку. В этом шуме стали рождаться всевозможные идеи. Абсурдные. Панические. Жизнеутверждающие. И даже фантастические. Они толкались в сумерках бессознательности, пытаясь высвободиться от ее пут – от темноты не проявленного состояния. Стремились к тусклому свету разума. Хотели стать осознанными. Как будто каждая из них – и только она – была безапелляционно верной. Не поддающейся критике. Но за ней уже спешила другая, отбрасывая предыдущую назад, в небытие, и все повторялось снова и снова.

Уже около получаса, превозмогая боль, Женя снова ковылял по профилю, устремляясь вперед. Просто шел, ни на что не надеясь. Даже на чудо. «Чудо? – думал, отстраненно реагируя на выпад глупой надежды, – Да. Может быть. Но не со мной». Он дожевывал первую порцию сухарей, вторую оставив на следующий раз. Еще на привале сначала разложил их на три кучки. Но подумал и сделал две. Если за это время никуда не выйдет, третья порция  может и не понадобиться. Нет, паники не было. «Ты не из таких, – говорил себе, – Ты не барышня, падающая в обморок при первом удобном случае. Ты же – мужик». Вдруг осознал, что думает о себе во втором лице.

– Ну вот, Евгений Иванович, снова пришло время поговорить, – горькая усмешка, мелькнувшая на лице, вдруг исчезла. Он как раз поднялся на очередное возвышение, через которое проходил профиль, – Не может быть… – ухо уловило впереди далекий звук работающего двигателя. Гудение – то почти неслышно появлялось, то совсем исчезало, заглушаемое даже легким ветерком, – Господи, неужели это правда? – поднял голову к небу.

Высоко вверху редкие перистые облака уже загорелись снизу красным огненным светом на фоне голубого, начинавшего темнеть на востоке неба. Женя ощутил что-то вроде эйфории. Восторг от того, что он слышит звук дизеля, затмил сознание. Он даже не смог представить в этот момент, что его не вполне адекватное восприятие действительности сыграло с ним злую шутку – сотворило галлюцинацию в воспаленном нездоровой кровью мозгу. Ему так захотелось выжить, что он готов был уже поверить в чудо. По возможности ускорил шаг, отнимая у туловища едва ли не последнюю накопленную за день энергию – она вся уходила на борьбу с заражением крови, на работу по сохранению равновесия в организме, а значит – жизни.