Тихая работа вежливых людей

Глава 4
«Рексы»

Группа Камы^[25] ушла на сутки раньше и должна была обеспечить переброс через «ленту» остальных, но что-то пошло не так. В общем, как всегда: обычный сбой, кто-то не вышел на связь, не пришёл или вообще не дошёл, и тогда Кама со своими «коммандос» вынужденно завис в шикарном по местным меркам отеле, не ведая, что это самое что ни на есть настоящее осиное, змеиное и всякое прочее жалящее гнездо. Заселялись они за полночь, поэтому для постояльцев остались незамеченными, разве что администратор, прожжённая и повидавшая на свете всякого, отвыкшая удивляться, вступившая в пору осеннего увядания, попыталась завладеть паспортами всех, но после чарующей улыбки Камы и лезвием полоснувшего взгляда Малого^[26] ей срочно понадобилось по малой нужде. Вспышкой осветила память девяностые, когда на дежурство шла, как на эшафот, когда поувольнялись даже охранники, бывшие менты, любившие порассказывать о своих былых подвигах, когда владелец гостиницы, бывший третий секретарь по идеологии местного райкома партии, крадучись проходил в свой кабинет, приходя в трепет и ужас от постояльцев. Занесла их в журнала как группу туристов, довольствовалась одним паспортом Камы, возведя его в должность инструктора, в чём, собственно, была недалека от истины.

С виду вполне приличные и даже симпатичные дяди и тёти в футболках с надписями «ОБСЕ», «ПРЕССА», «Врачи без границ», мыслимых и немыслимых гуманитарных организаций слегка ошалели, увидев поутру выползающих во двор из дверей отеля «рэксов» с отсутствием явно выраженной печати благодушия на мятых, невыспавшихся и небритых лицах. Видавший виды камуфляж, специальные берцы с амортизирующей поддерживающей подошвой, какой-то особый пронизывающий, ничего не выражающий, холодный и даже леденящий взгляд, охватывающий разом не только то, что спереди, но и то, что справа, слева и чуть ли не сзади, выдавали специфическую профессию.

В раскрывшего было рот представителя свободной и демократической прессы толерантной Европы Малой прицелился прищуренным глазом и пробурчал сквозь зубы: «Туристы», – отчего у того сразу отпала охота расспрашивать дальше.

Джексон^[27] улыбнулся той одному ему ведомой улыбкой, от которой сразу наступает временный паралич и возникает желание справить нужду, и уточнил, что рыбаки.

Петрович^[28] – само обаяние – опустил на плечо журналиста свою клешню со скрюченными пальцами и проникновенно поинтересовался, не желает ли тот отправиться с ними порыбачить. Хотя пули и поработали с рукой, оставив о себе память, но силу она не убавила, и журналист отрицательно замотал головой, словно лошадь, которую достали слепни. Странно приседая, он быстро-быстро засеменил к отелю и скрылся за дверью.

Но это было уже поздним утром, когда солнце вовсю карабкалось в зенит, а запахи цветущей степи начинали бродить даже здесь, в этом пыльном, тусклом и замершем в безысходности городке.

А наша группа к тому времени уже перемахнула через «ленту» и пылила по рыжеватой грунтовке к посёлку, где нас ждали. И лишь ближе к полудню Кама со своей весёлой компашкой появится на базе в Луганске, чтобы почти месяц быть вместе. Условно вместе, потому что у каждой группы были свои задачи и свои способы их решения.

Глава 5
Встреча

Солнце уже припекало, пыльная полынь, настоянная июльской жарой, сушила горечью гортань, и хоть давно не курили, но сигареты так никто и не достал. До посёлка добрались часа за полтора, досыта насытив округу пылью, взбитой дюжиной берц.

На окраине жадно испили колодезной воды – холодной до ломоты в зубах, зато вернувшей вкус жизни, успевший подугаснуть за время перехода, устало погрузились в поджидавший относительно новый городской автобус – странно было видеть его в роли междугородного, но с весны много чего странного на Донбассе стало обыденным и до скуки привычным.

До самого Луганска в сопровождение пошло лишь донельзя раздолбанное «рено» с двумя молчаливыми и небритыми парнями с кроличьими от бессонницы глазами и печатью смертельной усталости на лицах. Вот и дожил до персональной «лички». Правда, одна на всех, но всё-таки почти королевский эскорт.

Гоша погрустнел и вслух высказал опасение, что и у нас через неделю будет такой же вид и кроличьи глаза. Я не хотел разубеждать его, лишь философски изрёк, что уж лучше не спавши, чем навсегда уснувши.

Меня меньше всего заботило, что эти парни из сопровождения спали с гулькин нос. А вот то, что у них всего один автомат да пара пистолетов, мне нравилось меньше всего. Хотя, когда тебя крошат из засады, то разницы особой нет в том, сколько у тебя «железа» и есть ли оно вообще. Впрочем, в группе всё-таки были ножи – у Марата, у меня и у Седого, а в контактном бою нож, пожалуй, может и не уступить автомату. В общем, невесёлые мысли что-то не ко времени посетили мою седую головушку, хотя, судя по настороженным взглядам, щупающим склоны холмов да посадки вдоль дороги, не только мою. Всё-таки на всём пути до Луганска изредка пошаливали ДРГ^[29] укров, поэтому даже не страх, а чувство опасности не оставляло до самого города. Вообще-то, оно поселилось внутри каждого и даже после возвращения будет выходить долго, выскребаясь, выцарапываясь, выбираясь. Но на войне без него никак – первейший и надежный спутник.

На базе нас поджидал Фёдорович^[30], бывший взводный «Беркута», здоровенный шкаф без антресолей, крепко скроенный, неторопливый в движениях, немногословный, всем видом вселяющий уверенность. Кое-кто из прибывших уже не первый раз в его подразделении, но понять по лицу – рад он им или не очень – невозможно. Сфинкс, самурай, японский император, безэмоциональная кукла – мне только однажды довелось видеть Федоровича разъярённым. И всё-таки вряд ли он был очень уж рад даже мне с Маратом, не говоря об остальных: ему-то лишние заботы к чему?

Он отходит с Маратом и Камой в сторону, о чём-то накоротке вполголоса говорят, потом подзывает коротко стриженного крепыша в разгрузке на голое тело и приказывает выдать нам «стволы».

С крепышом мы давние знакомые – Лёха тоже из «беркутовцев», нациков^[31] ненавидит люто, приехавшим рад – значит, будет работа, но всё равно для порядка ворчит и страдальчески корчит рожу. Легко сказать: выдай стволы, а где их напастись на такую ораву? И далее понёс вдоль по Питерской да по Тверской-Ямской: и про Кемскую волость, что чуть шведам не отдали, и про Крым – слава Богу, забрали…

Конечно, Лёха для порядка кобенится, но всё же берём его в оборот.

– Ты, Лёш, и девственность сохранить хочешь, и оргазм получить, – ворчу я.

Марат отрезает ему пути к отступлению, советуя не строить из себя непорочную девицу и интересуется, не занычил ли тот его «весло»^[32], потому как ему, проходимцу, веры особой нет.

Лёха играет праведное возмущение со всем присущим ему актёрством, но быстро отпирает огромный амбарный замок, распахивает ворота бокса и картинно хватается за голову, словно его только что прострелила невыносимая боль:

– Давайте, грабьте, дармоеды. Сюда хрен кто чего положит, а как брать, так впереди планеты всей…

Конечно, дармоеды, и в этом он прав на все сто: Фёдорович отдал нам целый этаж в отдельном здании, оружие, машины, сопровождение – всё по высшему классу, а от нас что, кроме головной боли? Хорошо хоть со своей провизией. Хотя Лёха лукавит: прошлый раз мы щедро затарили его лабаз.

Лёха извлекает откуда-то из потаённых мест пару «макаровых» в оперативных кобурах, протягивает Марату и Каме, одновременно цепко фиксируя взглядом каждое движение остальных. Тут глаз да глаз нужен, не успеешь моргнуть, как сметелят что-нибудь непотребное. Но он строг и просто так шурудить в своём хозяйстве никому не позволит. Только и слышно: это положите, это вообще не трогайте, вот в этих ящиках не берите – не пристреляны, лучше вон те, и эсвэдэшку^[33] возьмите – пригодится. А «мухи»^[34] лучше не трогайте – такое дерьмо, стреляют через раз, да и то куда попало.

Мужики щедро насыпают в рюкзаки патроны, суют туда же магазины, а Пух ещё вдобавок рассовывает по карманам и эргэдэшки^[35] – запасливый казачок, ничего не скажешь.

Ехидно интересуюсь: уж не Киев ли брать собрался? Но он назидательно, с видом бывалого, ответствует обстоятельно и серьёзно, что в нашем деле лишнего ничего не бывает, окромя начальства, внезапно забеременевшего какой-нибудь бредовой идеей. И вообще свой запас карман не жмёт.

Для Пуха эта война не первая, потому, не раздумывая, он выбрал «калаш» с подствольником^[36] – и в обороне, и в наступлении вещь незаменимая в умелых руках.

Лёха ныряет куда-то за стоящие вдоль стены длинные зелёные ящики, извлекает запеленутый в кусок брезента автомат и, улыбаясь, протягивает его мне со словами, что это тот самый, мой старый приятель, что дождался-таки своего хозяина. Я тронут, обнимаю Лёху, благодарю, но тот ворчит, что спасибо его детей не кормит. Но это уже характер, это его хохлацкие гены, а их пяточкой не прижмёшь.

Глава 6
Луганск, грамматика войны

Утро выдалось на редкость душным, и, хотя солнце ещё нехотя карабкалось ввысь, но по всему было видно, что день зноем опалит не на шутку.

Завтрак по меркам разведчиков был просто роскошным: чаем хоть залейся, правда, с сахарком как дома, а не как в гостях, зато хлеб с изрядной долей кукурузной муки, делавшей его янтарным и аппетитным, ломтями горбатился на столе, застеленном газетами. Не скатерть, конечно, но зато чистенько и заодно можно просветиться новостями за прошлый месяц.

Марат, с шумом потягивая чай из чашки с отбитой ручкой и приспособленной под пиалу, милостиво отпускает Гошу на «скорую» – пусть трудится по специальности. Медиков там почти не осталось, так, одни слёзы: зарплату не видели с апреля, медикаментов тоже, ночуют на станции «скорой» где придётся. А Гоша по натуре романтик, точнее, восторженный бродяга, носит его по жизни то за туманом, то за запахом тайги, так что быть ему у своих эскулапов за своего.

Пух ёрничает, напутствуя Гошу в надежде, что тот хоть клизму научится ставить. Гоша парирует и обещает при случае самолично поставить ему ведёрную.

Марат исчезает, остальных, чтобы не бездельничать, занимаем чисткой оружия и подгонкой снаряжения – всё лучше, чем маяться неизвестностью. Автоматы неплохо бы пристрелять: кто знает, как они поведут себя в бою, но негде. Каждый занят: кто колет дырки в ремнях по размеру, кто подгоняет «разгрузки», кто снаряжает магазины – четыре-пять обычных, три-четыре трассера, потом опять обычные и на выходе опять три-четыре трассера. Рекомендую всем перецепить ремень автомата на антабку, что на прикладе: так удобнее. К тому же на секунду-полторы меньше тратишь на передёргивание затвора и нажатие на спуск, да и носить автомат с ремнём через грудь под правой рукой, закидывая при необходимости за спину, удобнее.

Марат материализуется ближе к полудню и сразу с порога приказывает Пуху готовить группу на выезд и обязательно брать «обвес»^[37] по полной. И уже веско поднимает палец вверх, подчёркивая всю важность сказанного: едем снимать «грады». Машет Мишке рукой и на вопрос любопытствующего Пуха поясняет, что решил промотнуться по городу, пока группа готовится, и что вернётся через полчаса.

Пуху маетно сидеть в кубрике, гонять балду и с тоской ждать возвращения Марата. К тому же он не может скрыть обиду, что выбран шалопай Мишка, а не он, в сопровождающие.

Мишка важничает и уже свысока подначивает Пуха, что обойдутся без сопливых. Этого тот уже перенести не мог, и тычком кулака перемещает обидчика к двери. Разминка закончена, Марат, Алексей^[38] и Мишка, гремя каблуками, скатываются вниз по лестнице.

День выдался солнечным, дышалось легко и так же легко катилась машина, объезжая оспины на асфальте, оставленные разрывами. Водила гонял «баранку» слева направо и наоборот, виртуозно объезжая выбоины и воронки, Марат водил камерой, мысленно набрасывая сценарий будущего репортажа, Мишка глазел вовсю, вращая стриженой головой, а Алексей степенно поглаживал окладистую русую бороду и вслух размышлял о будущем мироустройстве. Его рассудительность и разумность помогала найти выход из самых критических ситуаций, и он служил противовесом в сумасбродстве Марата.

– Господи, тишина-то какая, даже не верится, что мир в одночасье перевернулся и смерть бредёт где-то рядом, таится, быть может, на соседней улице или высматривает вон из той подворотни. Люди, да что же вы делаете, или понимать друг друга разучились? – говорит Алексей, ни к кому конкретно не обращаясь, но каждый думает о том же.

Машина выкатилась на перекрёсток, замерла на мгновение, оседая на задние колёса, словно в предчувствии беды, и тут же мины вздыбили асфальт – две легли не рядышком, а как-то подозрительно порознь. Было ясно как божий день, что их взяли в вилку, и теперь всё решали мгновения.

Марат и Алексей мгновенно вывалились из машины и подались к подъезду – какое-никакое, но всё же укрытие. Водила едва успел приоткрыть дверцу, а Мишка и вовсе замешкался – зацепился ремнём автомата за рычаг переключения скорости, поэтому осколки враз накрыли их через обшивку.

Когда вздыбленная пыль и асфальтовая крошка осели, водитель со стоном сполз с сиденья к бордюру и сел, привалившись спиной к прошитому осколками боку «девятки». Распластанный на дороге Мишка поднялся сначала на колени, не меняя положения и волоча за ремень автомат, на карачках перебрался под стену магазина, откинулся на неё и только тут застонал.

В полусотне метров на остановке жались в кучку несколько человек, в магазине с пола поднимались люди, а в подъезде дома напротив во весь рост стоял Марат и лыбился. Нет, не улыбался, а именно лыбился, скалился во весь рот, словно Дед Мороз осчастливил его сказочным подарком. Он снимал! Потом, по возвращении просматривая кадры, жадно ловили каждое мгновение: мелькающие берцы Марата, серый в камушках асфальт, стена дома, распахнутая дверь подъезда, резкий разворот и машина под оседающими пылью, дымом и каменной крошкой, ползущий на карачках Мишка, вываливающийся из машины водила… Поймать в кадр, как тебя убивают, – высший пилотаж, операторское счастье схватить мгновение войны!

Изрядная доза адреналина опьяняет Марата. Он весел и смешлив. Рассыпая направо-налево шуточки, он сетует на неловкость Мишки и водителя, твердит, что им не хватает резвости, а потому будет их тренировать, но уже с секундомером. Потом передаёт камеру Алексею и требует продолжения съёмки. Он говорит, что кадры цимус, что надо сегодня же поставить в эфир отснятое и сопроводить бегущей строкой: журналисты «ANNA NEWS» попали под миномётный обстрел, ранен оператор и водитель. Тут же по ходу подправляет бегущую строку трагическим голосом диктора, что укры расправляются с несущими правду журналистами. Слова должны звучать с надрывом, с дрожью, с едва сдерживаемыми рыданиями. Это будет лишний раз напоминанием, что у нас всё по-взрослому, без постановки.

Марат извлекает из кармана бинты и перевязывает сначала Мишку, затем водителя. Лёшка крутит камерой, фокусируя то на Марате, то на машине, то даст перспективу, а потом крупно, почти детально, превращенное в решето авто.

Марат, закончив перевязку, важно расхаживает вокруг легковушки, тыча пальцем в пробоины, потом в спину водителя и Мишкину руку: ему всё нипочём, это же журналистское счастье – такие кадры! Мина легла в аккурат позади «девятки», развалив её багажник и осколками вспоров спинки сидений.

Мишка возбуждён: так бывает и после боя, и после схватки, из которой ты вышел победителем. Это сброс накопленного страха и всего негативного, что успело скопиться, и тщательно скрываемого от чужих глаз, пока не начался «отходняк». Он совсем некстати вспомнил о жене и вдруг нестерпимо захотел к ней в Крым – немедленно, срочно, сейчас, о чём незамедлительно известил Марата. Он теперь герой, всем тычет свою раненую руку и горделиво обводит взглядом. Состояние эйфории, что живой остался, что смерть лишь обдала дыханием своим.

Алексей пристально смотрит на него, потом с видом знатока констатирует психотравматический шок (откуда только такие слова знает?!) и советует Марату немедленно отправить Мишку в госпиталь, но тот не торопится: ещё не вся перспектива и не все детали отсняты. А Мишка с каким-то восхищением и затаённой радостью поглаживает лежащий на вспоротом сиденье тяжёлый кусок металла с рваными краями и говорит, что если бы не повернулся боком, то точно бы спину разворотило. Хоть и по касательной по руке прошло, а вдруг кость задело?

Марат снисходительно улыбается и бесцеремонно теребит Мишкину руку, констатируя, что подвижность сохранена, а значит кость цела. По тону ощущение такое, что он больше огорчен, чем рад. В его группе есть раненый, а, значит, никто не упрекнёт, что «ANNA» отсиживается. Впрочем, никто всерьёз нас за журналистов не держит: не потому, что работаем на энтузиазме, лезем в самое пекло, да и репортажи явная пропаганда. К тому же задаром отдаём свои съёмки центральным каналам с одним только условием: сохранить логотип. Тут другое, скрытое от посторонних глаз: слишком уж нос суют мужики куда не попадя, шатаются где-то ночами, к тому же для журналистов многовато их, «железом» обвешанных.

Мишка вбил себе в голову, что он виртуоз по уворачиванию от осколков, требует подтверждения тому, что ловко увернулся, и теперь клещами эту дурь из головы не вытащить. Решил, что спец по «качанию маятника». Несмышленыш, не ведает, что это Богородица Пресвятая прикрыла покрывалом своим, отведя в сторону всё смертное железо.

Алексей смотрит на него как на убогого и пытается втолковать, что это же грамматика войны: есть правила, есть исключения. По правилам его уже архангел Гавриил встречать должен, но, поскольку он проходит по графе «исключение», то всё ещё здесь.

Погромыхивая разболтанным кузовом и хлопая незакрывающимися дверцами, приехала «скорая», выгрузив Гошу с бригадой. Философствуя на тему, что от бешеных укров и мины должны быть бешеными, на всякий случай вонзил страдальцам по полному шприцу какой-то болючей гадости, отчего Мишка взвыл, а водила заскрежетал зубами. Из саквояжа Гоша достал шприц-тюбик с промедолом – всё по инструкции, но передумал: болевого шока на горизонте уже не предвидится, а тратить попусту дефицит на этих недоумков, устраивающих ралли под минами, не стоит.

Водителя Гоша распорядился погрузить в машину, рассудив, что без хирурга тут не обойтись, а на Мишку смотрел долго и пристально неподвижным взглядом удава, после чего с какой-то обречённостью и тяжёлым вздохом резюмировал, что этим отроком займётся лично.

Мишка напрягся, предчувствуя, что даром ему это проявление особой заботы дорого обойдётся, и робко попросил отправить его всё-таки в больничку, но Гоша был неумолим. Взглядом оголодавшего людоеда он окинул жертву миномётного обстрела, отчего тот пожалел, что героически не отдал душу двадцать минут назад, и отрезал, что здесь и только здесь и именно им будет оказана самая квалифицированная помощь.

Гоша осмотрел наложенную Маратом повязку – придраться не к чему, бинт девственно чист, не считая проступающего алого пятна. Марат, конечно, спец, ему что часового спеленать, что раненого бинтами замотать – всё едино, кому угодно фору даст, но Гоша всё-таки скептически кривит рот:

– Шли бы вы, Марат Мазитович, лучше лекции студентам читать, а раны бинтовать – это же, блин, искусство! Это же песня! Тут такой вокал нужен!

Гоша уже весь в образе Парацельса, ловко снимает наложенную Маратом повязку и от души опрокидывает пузырёк йода прямо в рассечённые ткани руки. Мишка штопором крутится на асфальте, словно пытается проткнуть его своей «пятой точкой», и орёт, что Гоша живодёр и ему хоть курицу зарезать, хоть человека живьём йодом сжечь – всё едино.

Гоша в показном недоумении вскидывает брови шалашиком, словно удивляясь, чем это вызваны такие бурные эмоции пациента, и уточняет, что курицу не режут, а отрубают голову топором.

– Тебе, я смотрю, что резать, что рубить – всё едино, патологоанатом. Да что ж ты делаешь, гад! – опять орёт Мишка, скрежеща зубами и зажмуриваясь от боли.

Гоша ржёт жеребцом и железными пальцами с силой ощупывает руку, после чего констатирует, что рана не смертельна и заживёт, как на бешеной собаке. Почему на бешеной, он не уточняет, но Мишка неожиданно успокаивается, то ли от обезболивающего, то ли от задушевности нашего Гоши. У того просто дар утешения, особенно слова проникновенные подобрать. Вообще-то он спец многопрофильный, а медицина – это так, воскресное хобби.

Я недаром взял его в группу: питерская военно-медицинская академия, кафедра военно-полевой хирургии, служба в СОБРе, практика в двух полугодовых командировках на Кавказ – это ещё та школа. Теперь хоть и на полном пенсионе, но приходится шоферить: четвёртый брак и всё по любви, куча ребятишек как итог пылкой страсти, тут поневоле волчком закрутишься. Хозяин жадноват, но Гошу понимает и радеть его за Россию, скрепя сердце, отпустил на две недели, строго-настрого приказав не опаздывать с возвращением. Любовь к родине по расписанию, в духе рыночной экономики или продажной жизни, это кому как нравится.

Гоша запихивает Мишку в фургон, из кабины уже на ходу советует Марату не лезть на рожон – с медикаментами туго, машет рукой и исчезает за поворотом.

Обстрел так же неожиданно, как и начался, прекратился. Впрочем, прекратился ожидаемо – больше десятка мин зараз укры не кладут, поэтому Марат спокойно вышагивает по улице китайским мандарином, а следом по пятам неторопливо меряет широкими шагами городской асфальт Алексей.

Они сворачивают за угол, и по глазам наотмашь бьёт тёмно-красная, расплывающаяся на асфальте полоса: кровь, опять кровь, ещё не свернувшаяся, ещё не взявшаяся плёнкой, ещё теплая, живая, дышащая, но диссонирующая с зеленью лета и даже с этой серой от пыли дорогой, выпадающая из этого простого до банальности городского пейзажа.

Взгляд охватывает всю улицу разом – так бывает только на войне, а ещё у тех, кто, сняв камуфляж, так и не вернулся с неё, по-прежнему живя в ней, отцеживая звуки, фиксируя предметы, мысленно отмечая, что вот здесь прекрасное место для засады, а тут, левее, как раз неплохо бы фугас заложить.

И долго ещё будешь оставаться стрекозой с её фасеточным зрением, видя будто вкруговую, потому что всё имеет свои глаза: и затылок, и спина, и уши, и вообще каждая клеточка тела. И уже не глаза, а они сами мгновенно выбирают свободное от камней, осколков стекла, торчащей арматуры чистый кусок земли, чтобы вжаться в него под противный посвист стригущих воздух осколков. Марат и Алексей из категории не вернувшихся, поэтому сразу выхватывают из привычной картины городской улицы сжавшегося в комок человека в чёрном.

Марата пронзило предчувствие беды: неужели отец Владимир? Он вчера почти час проговорил с ним. Обещал и сегодня заскочить, если выдастся минутка. Вот и выдалась. Вот и заскочил.

Марат едва сдерживает рвущийся наружу сквозь стиснутые зубы стон: да, это отец Владимир, настоятель местной церкви, и это его кровь. Так и не дошёл до службы – мина вздыбила землю. Упади, укройся даже за бордюром – и осколки прошли бы мимо, но там, в песочнице, совсем рядышком возятся дети.

Я не раз замечал, что в те мгновения, когда жизнь повисает на волоске, не мозг принимает решение, что делать дальше и как не разминуться с совестью. И даже не прожитое до этого, не вложенное матерью, а какое-то повеление свыше бросает тебя на землю или поднимает в рост под пулемётную очередь, заставляет принять в себя предназначенную другим боль, а то и смерть. И если Господь оставит жить дальше, то долго мучаешься в раздумье: что же всё-таки заставило сделать именно так, а не иначе. Впрочем, мытарства души не всегда приходят на смену сделанному: ну, случилось, значит, так тому и быть, значит, так Богу угодно.

Отец Владимир не лёг, не присел – он просто остановился, подняв к небу руки, словно моля, чтобы раскалённое железо не кромсало эти детские тела. Осколок вспорол ему живот и опрокинул на землю, но он всё-таки превозмог раздирающую огнём боль, привстал на колени, оглянулся, убедился, что несущее смерть железо не коснулось детей, и пополз к храму, мертвеющими губами шепча молитвы.

Когда Марат с Алексеем подбежали к нему, он уже был мёртв. Впереди сиял золотом купол храма, позади всё также сидели в песочнице малыши, не успев испугаться, а между ними в последнем поклоне склонился батюшка, словно отмаливая грехи сошедших с ума людей.

Марат чужим, севшим голосом, давя в горле комок, процедил:

– Снимай, Лёша, всё снимай, будут они по всем счетам платить.

Вечером сюжет с гибелью отца Владимира ушёл в эфир.