Этажи

ЭТАЖ СЕДЬМОЙ

Перед отъездом родители оставили мне много съестного: огромную кастрюлю щей, гуляш, отбивные, плов; я уж не говорю про йогурты и молоко, сыр и колбасу, овощи и фрукты; мама наделала своих фирменных сырников, вдосталь было и сладостей. Холодильник был забит до отказа, и это давало мне максимальный простор для творчества: вечное беспокойство, связанной с добыванием хлеба насущного, временно отступило.

Всю эту неделю я методично истощал запасы, так что к воскресенью ничего уже почти не осталось – только щи на донышке. Пора была совершить вылазку в магазин – с тряпичной сумкой, наполненной целой кучей пакетов разных размеров и прочности. Закупиться мне нужно было не только на себя (предстоящая неделя), но и в расчете на родителей (неделя плюс). Мне кажется, всякий раз я теперь ставлю новый рекорд – и по потраченной сумме, и по килограммам приобретенного добра, которое мне едва хватает сил дотащить до дома.

В подъезде меня ждала приятная неожиданность – подкатил большой лифт. Встречаемся мы с ним не часто, разве что в моих чудодивных, фантастических снах. Нагружен я был, как вол, но упустить возможность сделать очередной замер – этого позволить я себе не мог. Новые данные снова несколько отличались от полученных ранее, что было, наверное, объяснимо, и всё же эта погрешность, с которой я никак не могу справиться – раздражает.

Наспех разложив продукты, я бросился к монитору.

Демоны в наших головах – не свидетельство ли это существования Бога? Получается, если мы признаем силу демоническую, то должна же – в противовес ей – существовать и иная, противоположная сила…

*      *      *      *      *

Я очень испугался, когда однажды отец не пришел домой ночевать. В тот вечер мы с мамой сразу поняли, что он «загулял», как она выражалась; случалось это не так уж редко, но обычно он предупреждал, что идет на встречу/банкет/юбилей… Было уже поздно, когда я ложился, ощущая в высшей степени досадную горечь, как будто мой организм походя отравили, и я ничего не могу с этим поделать, – отца всё не было. Лежа в постели, я смотрел в потолок (глаза быстро привыкли к темноте) и думал о нем. Мне не спалось, но я надеялся, что, как только я засну, меня разбудит такой желанный звонок в дверь или домофон, и я радостно вскочу, чтобы впустить его. Но мне не спалось. Мне не спалось – отца всё не было… Очнувшись, я с ужасом обнаружил, что комната моя озарена рассветными лучами. Потом я заснул снова.

Наступило субботнее утро – отца по-прежнему не было. Тревога наша возросла многократно – иногда он приходил очень поздно, но ведь всегда приходил, возвращался. Я не находил себе места. Мама позвонила отцовскому шоферу – тот рассказал, что накануне высадил отца где-то в центре, в обычное время; эти данные нам ничего не давали, а шоферу о своих планах отец даже не намекнул. Мы подождали еще немного, и, подавив неловкость и стыд, мама начала обзванивать его закадычных друзей (или их жен) – все они ничего не знали. Меня охватило отчаяние: что дальше – звонки в больницы, милицию, морг?

Я выбежал из дома – отправился искать отца. Куда, в каком направлении? Конечно, в Каменный Лог – к восточным склонам, в сторону одной из дальних автобусных остановок. Не знаю почему, но мне казалось, что он должен явиться именно оттуда. Бегом я спустился на один из глубинных ярусов, чуть не навернулся на ступеньках (упасть там было бы очень больно!), потом оказался в низине и только тогда немного успокоился, перешел на шаг. С замиранием сердца я всматривался в каждого прохожего (их было совсем немного), уже спешившего в выходной по каким-то делам, всё надеясь увидеть за поворотом, различить где-то в величавых темно-зеленых зарослях родное, любимое лицо, знакомую походку…

Удивительно, но чутье меня не подвело: я действительно его встретил. Он явно торопился, его внешний вид выдавал лишь недавно состоявшееся пробуждение от тяжелого сна; он выглядел разбитым, смущенным, и глаза его смотрели растерянно и виновато. Мы шли навстречу друг другу, и между нами случилась немая сцена. Я хотел было что-то сказать, а он молчал, очевидно ожидая от меня приступа гнева, криков, скандала – я чувствовал, как он беззащитен, как легко мне его в этот момент ранить, чего я совершенно не желал. И я не стал ничего говорить, а просто обнял его – кинулся ему на шею. Увы, жест этот получился во многом театральным – как будто мы снимались в дешево-сентиментальном кино, – и всё же в нем что-то было. Никаких слов не требовалось: главное, папа пришел.

*      *      *      *      *

Дедушка любил прилечь в моей комнате – почитать «книжонку». А я любил за ним следить. Впоследствии я побывал на дедушкином месте, когда некоторое время (было это несколько лет назад) в съемной квартире со мной жила кошка – эта маленькая несносная когтистая чертовка также постоянно выслеживала меня, подстерегая за каждым углом… Воистину всё в этом мире возвращается – пусть мы не всегда замечаем это, пусть порой в диковинных формах, – подчиняясь законам метафизического круговорота!

Так вот, как только дедушка устраивался поудобнее, я затихал, прекращая все свои игры – наклевывалась игра куда более интересная! Еле сдерживая озорной смех, я крался по коридору вроде бы совсем бесшумно. Дедушка покашливал и шелестел страницами – и совершенно, как мне казалось, меня не слышал. Осторожно заглядывая в комнату, я замирал у дверного проема – долго выведывал обстановку. Потом, затаив дыхание, я приступал к самому опасному участку пути – перед тем как пробраться в комнату, опускался на пол и передвигался уже ползком, словно червячок, или индеец, или, лучше, тот самый крадущийся котенок. Неспешно я подползал к самой кровати – дедушка по-прежнему меня как будто не замечал. И вдруг он резко отрывался от книги и, смотря поверх очков, с шутливой строгостью произносил: «Ах ты разбойник!» И с довольным поросячьим визгом, разоблаченный, я убегал восвояси.

Но это отнюдь не значило, что игра закончена. Мне казалось, что теперь-то дедушка уж точно не ждет подвоха и мне удастся застичь его врасплох. И я тут же начинал вторую вылазку, которая ничем не отличалась от предыдущей: «Ах ты разбойник!» – звучало в конце. А потом еще и еще, всё с тем же результатом. Конечно, дедушке надоедало мне подыгрывать, но я не унимался. Дети ведь никогда не знают меры. И так упоительно было приводить в порядок захолонувшее было сердце!

Всё в точности повторялось, только когда я вновь оказывался на подступах к кровати (ближе подбираться было уже вроде некуда), дедушка – внезапно! – никак на меня не реагировал… Дедушка мирно спал.

27 августа, вторник

Лет пятнадцать назад мы проводили лето в загородном доме. И вот мне приснилось, будто, поборов стрелу времени, я совершил невозможное и вернулся в прошлое – я, человек нынешнего года.

Был чудный, умиротворяющий летний вечер. Мои родные суетились на участке, занятые в основном тем, что относили в дом посуду после позднего ужина на веранде. Всё было так странно, и я боялся подойти к ним, а в первую очередь – к самому себе. Я прошлый и я настоящий – мы не могли, не должны были встретиться! Ведь что случилось бы, если бы это произошло – а вдруг вся Вселенная покатилась бы в тартарары?!

Я появился в дальнем углу участка и, замаскировавшись в сумерках у глухого забора, оставался незамеченным. Вскоре мои родные окончательно переместились в дом, и я всё же решился осторожно проследовать за ними.

Наш двухэтажный дом не был тесным и в реальности – в нем было несколько довольно больших, просторных комнат. Во сне же он и вовсе преобразился – вытянулся, как башня, и количество этажей увеличилось как минимум втрое.

На последнем – не знаю уж, каком по счету – ярко горел свет. Я взбирался туда довольно долго – и вот, поднявшись, обнаружил отца. Он сидел на полу и чем-то увлеченно занимался – то ли собирал или разбирал, то ли сортировал что-то. Я заговорил с ним, но он был настолько погружен в свое дело, что почти не поднимал глаз и даже не обращал на меня особого внимания. Оно и понятно: он думал, что это обычный вечер, обычный я, и, видя меня только периферическим зрением, к появлению моему отнесся буднично. Лицо его было довольным и одухотворенным – отец хитро́ улыбался, как будто задумал что-то интересненькое или перебирал в памяти приятные моменты.

Я сказал ему, что это я, но я из будущего: я явился сюда из такого-то года, чтобы рассказать родным, что случится через десять… двенадцать… четырнадцать лет. Тогда отец наконец посмотрел на меня – пристально, немного недоуменно, но без всякого страха и по-доброму. Его губы пошевелились, он собирался мне что-то сказать.

Через мгновение должно было произойти нечто невообразимое: бездна – разверзнуться, а бесконечный космос – открыть мне свою Тайну. Что ответил бы мне отец? Как отреагировал бы на то, что его сын внезапно постарел на пятнадцать лет и объявил себя посланником грядущего? Да и что сказал бы ему я?

Всё было почти точь-в-точь как в том сне, в котором я умчался к Богу, и снова – та же напасть: в кульминационный момент – сон оборвался.

Недавно мне сказали, будто ученые увидели необратимость времени на квантовом уровне. Это известие расстроило меня, и всё же до сих пор мне часто снится, что время остановилось. И я навсегда остался, к примеру, в конце февраля 2009-го – в те дни, когда я был молодым, беззаботным, счастливым. И что такими же молодыми и счастливыми остались все мои родные и близкие. И что я никогда не увижу того, что произошло за эти годы. И что жестокое, мрачное будущее никогда не наступит.

Пробуждение. Я лежу и думаю о том, как обидно, что, как и от снов, от могучего полотнища прошлого нам достаются лишь жалкие лоскуты, выдранные непонятно по какому принципу. Я давно бьюсь над загадкой, почему именно эти (а не другие) обрывки воспоминаний живут в моей памяти. Случайность? Или мозг всё же наделен определенной системой отбора?

Всё, что я здесь наблюдаю, лишь остов моего детства – местами он погнулся, покосился, поржавел, но в целом еще держится. А вот его наполнение давно исчезло, улетучившись в сферу моих сказочных воспоминаний. Я сталкиваюсь с ними каждый день, и иногда они будят во мне глубинную тревогу – совсем не похожую на нервные расстройства, которые рождаются в напряженной, суетной повседневности. Меня тревожат мысли о будущем – оно кажется еще более мрачным на контрасте с тем волшебным светом, который сочится из моего детства; он словно свет из коридора, который столько лет настырно пролазил в мою комнату в щель под дверью. И всё же – в конечном счете – атмосфера спокойствия, благополучия и добра утешает меня: впервые за долгое время я никуда не спешу, не дергаюсь, движения мои стали почти вальяжными и в перерывах между писаниной я пребываю в благостном состоянии, которое подвластно лишь настоящему философу и созерцателю.

На ночь я перестал занавешивать окна: огоньки Лога, дальние отсветы и зарницы, изредка вспыхивавшие в большом городе, не бередят меня. Спокойнее я стал относиться и к часам – не удаляю их из поля моего восприятия. Будильник перестал тикать слишком громко – не ведет больше свой зловещий обратный отсчет, а я не запираю его на ночь в шкаф, позволяя остаться на полке. Наручные часы я вольготно кладу на стол, не переворачивая вверх тормашками; обычно, когда я просыпаюсь ночью и включаю настольную лампу, один неосторожный взгляд, брошенный на циферблат, тотчас лишает меня дальнейшего нормального отдыха – информация стремительно попадает в мозг, который делает неутешительный вывод: спать осталось так мало… Какое же блаженство испытываю я теперь, когда позволяю себе отказаться от этих горестных привычек невротика и неврастеника!

*      *      *      *      *

Однажды давно, будучи еще маленьким мальчиком, я лежал в своей постели и, как обычно, много думал. Я уже тогда много думал… Свет из коридора просачивался под дверью.

И вот из роя мыслей я выхватил такую: «А что будет, когда я умру? Что я почувствую и буду чувствовать ли вообще?» Мне представлялось ночное и почему-то беззвездное небо – однородная, беспросветная мгла космоса. И эта абсолютная чернота символизировала смерть… Вопрос казался мне таким загадочным и таким притягательным! И всё-таки я осознал, что нужно срочно избавиться от этих мрачных образов. И я ответил самому себе так: «Когда-нибудь я, к сожалению, обязательно узнаю, что случится после смерти. Но пусть это будет лучше не скоро. Как можно более не скоро…»

С тех пор прошло лет двадцать; о смерти я размышляю теперь всё более отчаянно. Возможно, пройдет еще много лет, и старость и смерть застигнут меня врасплох, а я так ничего и не пойму, не приду ни к какому выводу… И что все мои размышления окажутся напрасными. Пожалуй, я боюсь этого больше всего.

В суматохе дней и дел я, очевидно, не понял тот настрой, который сформировался у меня в последнее время. И тогда то, что было смутным наяву, приобрело четкие очертания во сне. Сны вообще часто приходят мне на помощь: они – лучшие индикаторы моего состояния.

Похоже, я почти смирился: кончаются силы сопротивляться, негодовать, истязать себя. Я становлюсь фаталистом в том смысле, что принимаю, что единственная, нелепая, случайная жизнь прошла именно по этой дорожке, а на другую дорожку мне никогда не свернуть – как не попробовать жить заново.

Это как всё с тем же пресловутым Дедом Морозом (я что-то часто вспоминаю его в последнее время)…

Не помню, сколько мне было лет. Проводы старого года отчего-то не задались, и мама пребывала в скверном расположении духа. За пару часов до наступления самых волшебных мгновений моего детства она прямо заявила мне, что, так как я плохо себя вел, подарков от Деда Мороза на этот раз не будет. И что, чтобы как-то скрасить положение, подарки для меня пришлось покупать ей самой. Я принял эту информацию спокойно – ведь я не успел сообразить, какой кардинальный поворот намечается в моей жизни. Было и что-то от детского цинизма: раз подарки всё же приготовлены, то не всё ли равно, от кого они – от Деда Мороза или от мамы. Тем более что, как выяснилось, качество подарков, впервые за всё время преподнесенных мне не Дедом Морозом, а мамой, в худшую сторону ничуть не изменилось. И я был доволен.

Ну а год спустя так же без обиняков мама сообщила мне, что Деда Мороза не существует. И поведала об этом снова не нейтрально, а с нападками: такой большой мальчик, а всё веришь. И я не знал, что сказать, что ответить. Спорить с мамой, возражать ей – этого я позволить себе не мог, ибо был еще слишком мал; никаким «большим мальчиком» я в действительности не был.

При этом, как ни странно, я нисколько не пригорюнился, не пустил нюни. Исчезновение Деда Мороза из моего мира прошло на удивление буднично.

Это покажется нелепым, но, по-моему, теперь мне существовать без Дедушки Мороза гораздо тяжелее, чем было тогда. Раз нет волшебника, то нет и волшебства, а раз нет волшебства, то нет и чуда. Нет и спасения.

Просто нужно мужаться.

28 августа, среда

В последнее время сны буквально бомбардируют мое сознание: вот как я завелся…

Две ночи подряд меня терзал один и тот же кошмар. Я, видно, так привык к одиночеству, что мысль о том, что могут быть еще другие люди, с которыми мне придется сосуществовать, делить квартиру, мое пространство, мой мир, сделалась для меня ужасной.

В первом сне я, впрочем, жил вовсе не в квартире, а в большом, прямо-таки роскошном доме, расположенном в живописной низменности – думаю, это был всё тот же властный, не отпускающий мое сознание Каменный Лог. Еще издали я почувствовал неладное, и опасения мои подтвердились: дом мой оказался полон народа. Когда я вошел, меня охватило суетливое волнение, ибо нужно было проверить энное количество комнат – их у меня было действительно много, так что задачка эта была не из легких. И пожаловали-то вроде сплошь мои друзья, да только явились они как-то нежданно, не вовремя, без приглашения, а главное – разве у меня так много друзей?! В первой же комнате я не обнаружил ничего предосудительного, и всё же мне показалось, что ведут они себя чересчур шумно – играют в какую-то бессовестную игру, бренчат, насилуя струны, на гитаре. И я не преминул сделать им замечание. И побежал осматривать другие комнаты, будучи уверен, что и там застану незваных гостей, что хуже татарина, за развлечениями и игрищами, которые не понравятся мне, придирчиво, ханжески настроенному, еще больше. Пока я метался, я всё больше убеждался в том, что эти поверхностные, хамоватые людишки непременно что-нибудь натворят – разобьют, повредят, сломают… А то и хлеще – устроят пожар! Да мало ли что может произойти, когда в чужой дом врываются… дикари! И мной овладело жгучее желание поскорее выставить их всех – выдворить решительно и бесцеремонно. И пусть идут на все четыре стороны – я так и сделаю, так и сделаю!..

Наутро, еще лежа в постели, я пребывал в недоумении, а потом, за завтраком, тщетно пытался понять, что́ всё-таки побудило меня так наброситься на друзей, – и в результате едва не насыпал в чай соль вместо сахара… Едва ли, впрочем, стоит воспринимать увиденное буквально: я всегда считал, что сны требуют куда более тонкого, глубокого, изощренного толкования. Разумеется, мне явились проекции меня самого, оставалось только разгадать, что мне хочется вымести, как сор из избы, из моей жизни – от чего я хочу избавиться, чего не хочу допустить. Эта мысль завладела мною и мешала работать – в течение двух-трех часов я, по несчастию, не написал, кажется, и нескольких вразумительных абзацев. Вдохновение покинуло меня, повествование получалось натужным и неестественным – и я подспудно злился на себя и раздражался оттого, что то и дело задумчиво поглядываю в окно, перебирая скупые детали этого, в сущности, дурацкого, никчемного сна. Я же знал, что обычно мне снятся сюжеты либо монументальные, значительные, либо совсем уж неправдоподобные, безумные, галлюциногенные, а тут уж – ни то ни се; ерунда. Где-то в Логу приглушенно гудел мотор, а в целом весь вчерашний день наплывали тучи и стояло душное, ленивое безмолвие, делавшее и меня таким же сонливым и безынициативным.

…Ночью же оказалось, что зря я сгоряча называл сон пустяшным и, с другой стороны, не зря внутренне не мог от него отделаться, ибо мне сразу же приснилось продолжение, развитие темы. Вот это уже действительно напоминало кошмар: опомнившись (во сне), я обнаружил, что в моей квартире – уже не в некоем доме, а именно в моей квартире – каким-то странным образом оказались чужие люди – не друзья, а именно чужие. Мерзкие, расплывчатые рожи – размазанные то ли алкоголем, то ли наркотиками, то ли всем вместе. Как они проникли сюда?! Когда я выпихивал их за дверь, они не сопротивлялись – они вообще были мягкими и податливыми, но тем сильнее было отвращение, которое я к ним испытывал. Когда я хватал их за плечи, чтобы выставить за дверь, они мычали, как абсолютные имбецилы, – шептали мне что-то на ухо на своем тарабарском языке животных идиотов.

Я думал, что я избавился от них, но вдруг услышал, что они на балконе, – это было совсем немыслимо! Я пронесся через кухню, вбежал на балкон и в бешенстве – клянусь, случайно! – вытолкнул одного из них в окно. Я замер в ожидании этого гадкого звука – когда он упал, то хрустнули, несмотря на аморфность тела, шея и все его позвонки. «Неужели я убил его?» – подумал я в ужасе. Но нет, он был живехонек – в этом была и беда. Отвратительные твари собирались свести меня с ума, заполонить мой дом, и у меня не хватало сил, чтобы справиться с ними. Через ладони и ступни ног у них, очевидно, сочилась клейкая слизь – а иначе как удавалось им карабкаться по этажам, ко мне, на самый верх?! Уродливые зомби штурмовали мою квартиру, проникая через окна, пользуясь тем, что я отвлекаюсь, – пока я сражался с одними, другие занимали их место – на балконе, на кухне, в комнатах. Физически я был несравнимо сильнее – но общим громадным числом эти сволочи превращали мою силу в бессилие. И всё же я не сдавался, задыхаясь от усталости, отвращения и злости.

ЭТАЖ ШЕСТОЙ

Сегодня я разобрал архив. Не выбросил почти ничего, за исключением небольшой пачки распечаток на разнообразные темы, давно утратившие для меня интерес. Зато среди этих странных бумаг я обнаружил (и отложил) совершенно уникальные образцы студенческого творчества – моего собственного и моих друзей. Приятно было вспомнить эту трогательную университетскую мифологию, созданием которой мы занимались на лекциях, возводя в ранг богов и героев наиболее заметных, одиозных преподавателей, их высказывания, особенности речи и внешнего вида, а также некоторые фундаментальные понятия их предметов – нередко они звучали для нас безумно смешно… Бо́льшую часть материалов – имею в виду рукописи моих произведений, этюды и наброски – я водрузил в здоровенную коробку из-под старого пылесоса – ранее мама уже сложила туда часть моих тетрадей. Теперь коробка забита до отказа – изрядно потяжелевшую, я не без труда затащил ее в шкаф. Маме, конечно, не нравится, когда я хозяйничаю, но по возвращении она, думаю, всё же смирится с этим моим самоуправством. Другие тетради и папки, которые не влезли в коробку, я сложил в аккуратную стопку – там же, в углу кладовки. Вообще маме нужно будет всем этим заняться – я ведь давно назначил ее моим архивариусом. Но чтобы как следует рассортировать, каталогизировать всё это богатство – шучу, что со временем мои каракули будут за бешеные деньги продаваться на аукционах, – ей придется попыхтеть. Особенное внимание нужно обратить на блокноты. Цифровая эра окончательно вступила в свои права: теперь все произведения, всю самую важную информацию я храню на флешке, жестком диске компьютера и в интернете. Но от блокнотов я, несмотря на это, отказываться не собираюсь. Маленькие, компактные записные книжечки служат мне верным спутником во всех моих передвижениях, когда лезть в компьютер или телефон слишком долго или неудобно, а зафиксировать драгоценную мысль хочется здесь и сейчас. Другое дело, что потом многое из написанного всё равно приходится оцифровывать, но тут уж ничего не поделаешь, хотя расшифровка часто бывает делом долгим и кропотливым.

Бывают у меня такие плодотворные отрезки, когда всё ценное, что надумал в течение дня, я даже не успеваю записать в блокнот. Правда, к тому, что записал, нельзя относиться как к грузу, который радостно сбросил. Записать – не значит тут же забыть, наоборот: тем больше надежда, что среди прочих идей удастся выделить местечко в сознании и для этой мысли. Записать – это стремление оформить умозаключение, придать ему письменную весомость. Просматривая эти старые, беспорядочно исписанные блокнотики, я пробежался по всем основным вехам моей творческой биографии: планы произведений, путевые заметки, выписки, афоризмы и, конечно же, целый сонм незаконченных стихотворений. Мне захотелось тряхнуть стариной и вернуть хотя бы часть долгов себе прошлому, но, к сожалению, писать стихи я совсем разучился – по крайней мере, так с горечью думал я еще до недавних пор. Раньше мои творения, хотя и нескладные, несовершенные, всё же были озарены талантом и истинно поэтическим светом – мне кажется, в них что-то было. А потом я повзрослел, почерствел, стал, наверное, слишком занудным; я сам установил для себя высокую планку, а когда понял, что соответствовать ей больше не могу, – не удается покорить однажды взятую высоту! – переключился на прозу. Мне почему-то казалось, что здесь у меня будет значительно больший простор для маневра…

Но вот счастье: «и волшебство, и вдохновенье» вернулись – когда я совсем не ждал: я снова стал писать стихи. Именно так, наверное, и приходит всё подлинное – тогда, когда совсем не ждешь.

На изучение архива я мог бы потратить пару дней, но времени совсем не было: нужно было заниматься текстом. Тем более что дело спорится! Снова пишу раскованно и с удовольствием. Время от времени меня пробирает дрожь: неужто у меня так здорово получается, неужто я и вправду выстраиваю систему лейтмотивов, создаю сейчас нечто концептуальное, о чем всегда мечтал? Или потом опять, когда поставлю точку и прочитаю произведение целиком, окажется, что замах-то был на рубль, а удар получился копеечным?

Да, вспомнилось, что раньше, как и писатели прошлого, я создавал свои произведения от руки – теперь мне сложно представить, чтобы я вернулся к этой практике. Аналоговый мир представляется эпохой едва ли не пещерной. Видеомагнитофоны, они же «видики», аудиокассетные приемники для прослушивания песен и радио (плейеры возникнут позже), игровые приставки с переплетьем разноцветных проводов, подсоединявшихся к телевизору (к розетке приставка подключалась тяжелым, черным, быстро нагревавшимся адаптером размером с кулак) – всё это в сумме как-то заменяло нам компьютеры… А не было не только компьютеров, но и мобильных телефонов – даже «обычных», не то что «умных». Никто теперь не мыслит себе даже самого обыденного, кратковременного перемещения – к примеру, до ближайшего магазина – без мобильного, и даже не верится, что еще относительно недавно мы каким-то непостижимым образом без этого обходились. Помню массивную, жуткого вида «трубу», которой однажды обзавелся отец – это был первый мобильный в нашей семье. А кто помнит, что еще до этого в ходу были пейджеры? Какое-то время они были в фаворе, и я сам не раз звонил по стационарному телефону в пункт связи, называл номер абонента и не без стеснения, неловкости диктовал сообщение тетеньке, которая его тут же набирала и отправляла по назначению. Сейчас, когда мы без всяких операторов, используя самые разнообразные и изощренные каналы связи, обмениваемся десятками сообщений каждый день, этот способ связи кажется настолько примитивным, архаичным, что невольно думаешь: как хорошо, что он давно исчез! Вымер так же закономерно, что и мои динозавры.

*      *      *      *      *

Я плохо готовлю. Один мой друг ехидно посоветовал мне смотреть какую-нибудь кулинарную программу, но, даже если отнестись к этому серьезно, это для меня не вариант: времени совсем нет, а главное, неинтересно.

Всего третий день, как я готовлю самостоятельно, – родительская еда закончилась, – и я уже лезу на стену. Сначала я был даже рад, что появился повод делать перерывы, в ходе которых, колдуя у плиты, можно было послушать радио или музыку, – но готовка быстро превратилась для меня в рутину. Только проснулся – сразу надо завтракать, не ел ведь уже давно, только вчера, много часов назад, даром что спал и вроде бы ничего не делал; организм всё равно требует пищи. И начинается: завари, будь добр, чай, наделай бутербродов, свари яйца, сосиски… Поел, помыл посуду – и марш к монитору! Но потом неумолимо приходит время обеда – желудок возвещает об этом точнее любых часов. Мясо, гарнир, овощи – всё это немалые хлопоты, после которых – не успеваешь оглянуться – наваливается еще и ужин. А потом – всё по новой. А ведь между основными приемами пищи хочется еще и снова выпить чайку, отведать фруктов…

Так и мотаюсь я с кухни в зал, из зала – на кухню, размышляя о проклятии всех теплокровных. То ли дело рептилия, например змея – заглотила добычу (целиком, не разжевывая), заползла к себе в нору и сидит там много дней, переваривая, словно в состоянии анабиоза! Понятно, что в точности такой же жизни не хочется; теплокровные во главе с человеком потому и захватили планету, что обзавелись постоянной температурой тела и получили огромный простор для творчества. Однако постоянная активность – не только мышц, но и в первую очередь управляющего этими мышцами мозга, – требует постоянной же подпитки. Чтобы сохранить в нашей «печи» пламя на желанной отметке в 36 и 6, необходимо постоянно подбрасывать в топку дровишки, и всякий, кому вручную приходилось поддерживать огонь, подтвердит, как это трудно. Словом, нелегко живется холостяку, не имеющему средств содержать кухарку, особенно такому творческому, привередливому и изнеженному, как я.

Я всё чаще задумываюсь о том, чтобы стать вегетарианцем, – и всё же по-прежнему покорно и с большим удовольствием потребляю мясо. Слишком велика сила привычки – да и где найти белковые заменители, как отыскать столько бобов, которые, как говорят, могут отказ от мяса компенсировать? Человек давно уже вознесся на вершину пищевой цепочки – а я не могу принимать этот мир, где всё построено на убийстве, умерщвлении, где либо ты сожрешь – либо сожрут тебя (счастливые исключения в виде симбиозов – встречаются редко). Да, таков, наверное, жестокий закон природы – но цивилизованный человек считает себя выше природы, не правда ли? Не принимаю умом, в теории – а на деле опрометью бегу в мясной магазин за курочкой, свининкой, говядиной… Как только подумаю о том, что такое «животноводческое хозяйство», скотобойня – меня всего передергивает, выворачивает, и я презираю себя за слабоволие, пустословие… Недавно обсуждал этот вопрос с отцом; даже он, как и все, предлагает мне не заморачиваться, не принимать близко к сердцу. Впрочем, он привел один интересный аргумент: сказал, что, по моей логике, нельзя даже воду пить – ибо в воде существуют микроорганизмы, которых мы, получается, тоже обильно уничтожаем таким образом. Но это, конечно, казуистика: помнится, я ему ответил, что для начала нам следует разобраться с высшими организмами – перестать убивать для ублажения своего желудка сначала их, а потом уж просветленное, избавившееся от своего плотоядного свинства человечество наверняка задумается и о микроорганизмах. Один фантаст писал в своей антиутопии о том, что в рацион людей далекого будущего будет входить только нефтяная пища; смысл в это вкладывался негативный – как символ тотального отрыва от «естественной», живой жизни, которой жили предки. А мне, напротив, видится здесь нечто позитивное: не лучше ли нефтяная пища, чем постоянные убийства живых существ?

*      *      *      *      *

Всё детство я промучился с зубами. Сначала думал, что хуже этого – зубной боли – быть ничего не может. Зубная оболочка была у меня такой же тонкой, как и все другие покровы – и тела, и души: чуть что, образовывалась дырка.

Только однажды мне удалось спастись, не прибегая к помощи врачей: я прилег на щеку, на стороне которой тупой болью ныл зуб, – и отключился. Проснувшись, я с удивлением обнаружил, что боль прошла. При этом я вздрогнул от испуга, что от одной только этой мысли – от мысли о зубной боли и о том, что она может вернуться, – зубная боль, словно по мановению волшебной палочки злокозненного волшебника, действительно вернется. Я вздрогнул, испугался – всё мое естество переместилось на мгновение в тот зуб, который недавно болел, сконцентрировалось там. Я прислушивался – но боль, слава богу, не появлялась. И я отгонял от себя дурные мысли.