Все районные города в нашей стране похожи тем, что имеют памятник Ленину. Также они имеют типовое здание исполкома, парк и главную улицу, названную именем опять же Владимира Ильича Ленина. Ну, или Карла Маркса. Допускается еще кое-где Советская. И даже, представьте, Молодежная! Но это – крайний вариант, уже попахивающий вольнодумством.

Обязательно есть памятник героям войны, иногда не один, – насколько позволяют средства города и воинская слава.

Все. На этом сходства заканчиваются. Далее начинаются отличия, а это уже гораздо интереснее.

Наш город имеет две реки, две тюрьмы и два десятка предприятий, одно из которых считается крупным. Как говорили раньше, союзного значения.

Кстати, именно на нем работает мой друг Саныч, главный герой этой поэмы. Но о Саныче и о его головокружительных, пикантных и местами комичных приключениях чуть позже. А пока продолжим краткое, но поучительное знакомство с городом.

Так вот, упомянутые выше две реки, меньшая из которых дала название городу, а большую воспевали классики с Н. В. Гоголем во главе, подарили стране немалое количество поэтов и писателей. Лучший из них, веселый бражник, прославил город и получил за это персональный музей, – за что честь и хвала им.

Романтическое слияние двух рек производит поэтов и поныне, причем количество их с годами ничуть не убывает. Куда! Стихи здесь пишут если не все, то почти все, а те, что не пишут, собираются их писать.

Саныч, кстати, балуется ими тоже, но об этом – ниже.

А так, любой слесарь или любая медсестра, не прояви ты вовремя бдительности, осчастливит тебя толстенной тетрадью – или книгой, благо времена позволяют, – и отдувайся потом: хвали и принимай новые порции.

Впрочем, это, конечно, облагораживает жителей, а что стихи плохи – ну, это же не все знают. А мы хоть и знаем, но помолчим, как культурные люди.

Да, о культуре. Самое время.

Две тюрьмы за долгие годы дали щедрые всходы. Кроме того, что немалое число сидельцев оставалось здесь на дожитие, так еще и язык этих сидельцев намертво вплелся в жизнь горожан, и без того щедро природой одаренных, – это я снова о поэтах, если кто не понял.

На матерном языке, как на родном и главном, говорят не только честные работяги и брутальные ветераны дворов. На нем свободно и полноголосо изъясняются дородные матери семейств и юноши с застенчивыми прыщами. Старики с палочками и шустрые дошколята. На нем, не стесняясь окружающих, молодые родители воспитывают детей, и часто можно слышать посреди улицы, как юная мамаша – нежнейшее на вид создание – отделывает непослушного карапуза такими фразами, от которых у непривычного человека цепенеет походка и голова вздергивается в изумлении: «Не может этого быть!»

Но это – у непривычного человека. Наши же привыкли и ничего необычного в этом не видят. Когда все так говорят, когда это первые слова, которые ты слышишь с рождения, – какие уж тут изумления? Главное, что все понятно. А уж как доходчиво – ну.

Обилие застрявших в городе зэков породило и знаменитые на всю страну межрайонные драки. Они кипели десятилетиями, яростные и нескончаемые, и каждый год относилась на кладбище парочка гробов с погибшими в бескомпромиссной стычке бойцами. Понятно, что почти все молодое поколение в большей или меньшей степени прошло через эти баталии, – и это также формировало довольно-таки неподражаемый облик жителя, неуступчивый и не признающий ничьей правоты, кроме своей собственной.

Также надо упомянуть массу предприятий, где человек закалялся трудом и железом, имел весомый профразряд и знал себе цену – как всякий человек при деле. Можно только представить, какие характеры ковались в этом городе!

Это что касается мужчин.

Что же касается женщин… А чем, собственно, они отличаются от мужчин, кроме того, что дают им жизнь и отдают свое сердце? Вот именно, ничем.

Правда, они у нас очень красивы. О, как они красивы! И это тоже – одна из причин, едва не погубившая моего друга Саныча.

Но это – позже…

А пока закончу уж вступительную часть.

К сказанному выше необходимо, на мой взгляд, добавить, что и выпить мой земляк умеет на славу и что этому искусству он, как и всему прочему, обучается с младых ногтей. Если не на практике, то в теории минимум, – как оно, по-хорошему говоря, и положено.

Вот краткий диалог, подслушанный мной недавно на улице. За достоверность ручаюсь, иначе не писал бы.

Малыш лет четырех шагал рядом с папой, держа его за руку и серьезно с ним разговаривая.

– А ты мне тогда жвачку купи, – говорил он солидно и убедительно, как и вообще говорят жители нашего города.

– И на жвачку не хватит, – отвечал так же серьезно папа, за которым тянулся устойчивый шлейф знакомого аромата.

– Это если большую брать, – возражал малыш.

– А я и хочу большую.

– А ты купи маленькую. Тогда на жвачку хватит.

– Маленькую мало будет, – хмуро говорил отец. – Надо большую.

– Большую ты уже брал, – не сдавался сын. – Теперь маленькую купи. И на жвачку хватит.

– Если маленькую, то на жвачку хватит… – заколебался отец и даже замедлил шаг. – Но мало же будет?

И озадаченно посмотрел сверху вниз на сына.

– Будет нормально, – глядя на него снизу вверх, твердо пообещал сын. – А ты говорил, что тоже мне что-нибудь купишь, помнишь?

– Помню, – кивнул отец.

– Ну вот…

Чем закончился диалог, я не дослушал. Но и так было ясно, что сия кроха разбирается в делах взрослых не хуже самих взрослых. И с этим знанием пойдет дальше по жизни, а что из него выйдет, один Бог знает. Будем надеяться, не худший папаша, чем его собственный. Этот хотя бы разговаривал спокойно. А есть…

Ну, да что о них. Разговор совсем о другом.

Да, о городе.

Так вот город у нас замечательный! Очень красивый, очень старинный – тысяча лет без малого. Церкви, леса, две реки – о них я уже говорил. И люди у нас замечательные! Накормят, напоят и спать в свою постель, если надо, уложат – лишь бы гостю было хорошо.

Душевные, одним словом, люди.

И вообще, жить в нашем городе – одно удовольствие.

Я вырос в нем, я знаю. Я все знаю в нем. У меня тут лучшие друзья и любимые места. У меня тут главный человек на земле – мама. И двор, и площадь, и памятник Ленину, который, – да-да! – я тоже люблю. А большая река почти под окном – это вообще моя первая любовь.

Но в молодом возрасте я родному городу изменил: долгое время жил в столице, лишь наездами навещая маму, реку и друзей. Однако некоторая вольность профессии давала мне возможность в последние годы пожить тут чуть дольше, чем это позволил бы, скажем, обычный отпуск. И именно благодаря такой возможности я и принял участие во всех приключениях Саныча, моего старинного друга, о которых хочу рассказать вам честно и во всех смыслах положительно.

А началось все с того, что Саныч, человек женатый и степенный, вдруг оказался волей обстоятельств без жены на долгий, долгий срок…

Опасная, опасная ситуация.

А к чему это привело – читайте сами.

Глава 1. Искушение младенца

С Санычем мы дружим с детства, хотя люди во многом разные. Я человек нервный, таинственный. Саныч широк и прост, на первый, конечно, взгляд.

Я утянут, как бильярдный кий. Саныч рослый, плечистый, в ладном мужском теле полных девяноста восьми килограммов.

Как он ходит – это песня! Такой задумчивый крейсер. Когда у него еще были обе ноги целы, он натурально плыл себе средним ходом.

Сейчас появился легкий крен вправо, но все равно смотрится внушительно. Плюс лысая загорелая башка, которую он, заботясь о своей красоте, неустанно и собственноручно бреет каждую неделю. Я эту лампочку издалека вижу, ого!

А моя прическа скучна, как старая газета.

Но сразу успокою: речь не обо мне. Если я и вставлю свою персону, то на пару строк, не больше. Главный герой здесь – Саныч, и все, что произойдет, связано с ним, и только с ним. Я используюсь в качестве знаков препинания, не более. Но без них, как вы знаете, не обойтись, поэтому – терпите.

Несчастье настигло Саныча, когда его жену посадили на четыре года.

За что столько влепили? Тащила баба помаленьку из казны – была не права. Деньги никакие не бешеные, так, на жизнь не нищебродскую. Главный бухгалтер в строительном управлении – много ли там возьмешь?

Слишком хорошая была хозяйка, вот. Все в дом. Ну, и перестаралась.

А Санычу страдай.

Но начну по порядку.

Сидели мы как-то с ним, еще до Ларисиной посадки, в гараже, пили «Толочинское». В его гараже, и «Форд» темно-синий рядом стоял. «Федя», как называл его любовно Саныч.

Посторонних не было, угрелись мы хорошо, и на правах старого друга я спросил его о том, о чем при посторонних мужчину спрашивать не полагается. Можно, конечно, спросить, но ответ вряд ли понравится. А тут – полная открытость и теплое желание помочь друг другу, узнать получше.

Бежать, бежать надо от таких желаний! Добра от них не жди. И греха вроде не совершаешь, тайны свои заветные выбалтывая, другу тем более. Для того и собираемся в гаражах и где придется, – по деньгам и ситуации.

И все же, все же…

Ну вот спрашиваю я Саныча после много чего уже спрошенного:

– А с сексом как сейчас, брат?

– Да никак, – ответил Саныч, не задумываясь.

И печаль в голосе. Как отзвук понимания некоторой ущербности в жизни – незаслуженной.

Ответ меня удивил. Хоть и понравился тем, что сулил разные замысловатые продолжения. Скажи «отлично», и не о чем дальше говорить. Скучно, когда отлично. А тут вдруг лопата звякнула: клад!

Но я искатель кладов опытный, спешить не стал.

Сделал смысловую паузу.

Саныч взял мягкой лапой бутылку, поднес горлышко к моему пластиковому стакану, к своему, мы бесшумно чокнулись, выпили, и беседа потекла дальше.

– Что, совсем никак? – воткнул я лопату в умягченный грунт.

– Почти, – несколько изменил показания Саныч. – Когда-никогда ногу перекину, и все дела. Забыл уже, когда последний раз…

Вот те на! А Лариса так расписывала моей жене сколько-то лет назад, какая она в постели умелица. И так повернется, и так, мужу сплошные эротические восторги. Я еще тогда не совсем поверил. Склад характера у Ларисы Петровны несколько чугунный для такого рода акробатики. Да и формы тела, прямо сказать, не воздушные. Заливала, подшофе пребывая, – мы тогда какой-то праздник отмечали.

Что ж, цели ее понятны. Внедрить свою мнимую крутость в другого, как вирус чесотки. Пусть ему тоже почешется. Чтоб завидовал и собой меньше гордился. Старо, как мир, и все мы с удовольствием этим приемом пользуемся.

Но Санычу-то от этого не легче.

Я, жалея друга, посмотрел на него – как первый раз увидел.

Он темнолиц, с коричневыми подглазьями и широкими, слегка вывернутыми губами. Не то индус, не то мулат в сотом поколении. Но глаза голубые, и брови белесые, куцые, невидно по коже размазанные.

Когда он в печали, губы у него надуваются разваренными пельмешками, а глаза набрякают темной синью и похожи на переспелые сливы. Ну, обиженный ребенок, да и только. Как сейчас.

Я и про свои раскопки позабыл.

– А разнообразить как-то? – бросился я на помощь. – Ну, там, побаловать немножко друг друга, поиграть…

– С Ларисой? – изумился Саныч и лишь покачал головой. – Нет.

– Ясно, – затух и я, вспомнив кремневые губы Ларисы и прищуренные в прицеле вечной иронии глаза.

Помолчали. Сделали смысловую паузу.

Я после нее на воздух вышел, зашел за гаражи, вжикнул ширинкой и поднял глаза к солнцу, отвлекаясь на вечное.

Солнце сияло, как ему и положено. Поливало жиденьким золотом землю, сочилось сквозь парящие в небе шалаши тополей, лежало ослепительной дугой на сгибе железнодорожной ветки. Запахи усохших трав и палой листвы дурманили голову, и ветер лениво боролся с тишиной, шурша под ногами и вея в уши дальними звуками.

Стоять бы так и стоять, дыша и слушая, и плыть в неизвестное вместе с бродячими паутинками. Но меня ждал друг, и еще оставалась бутылка, и про клад, недовыкопанный, я помнил, – такая вот сложная натура. Поэтому, вжикнув ширинкой обратно, я вернулся к Санычу и «Феде», к нарезанной и уже подсыхающей колбасе, к селедке и пластиковым стаканчикам, радостным от налитой в них ярко-розовой гадости.

– А женились когда? – закусив и обсудив что-то другое, несущественное, вернулся я минут через двадцать к своим раскопкам. – Тоже было никак? В смысле личной жизни?

– Ты что! – оживился Саныч. – Тогда это было тогда… Я хоть круглые сутки готов был!

– Ты ж вообще в молодости был любителем этого дела, – поднажал я на лопату, чуя, что вот-вот увижу заветную крышку.

Лицо Саныча стало красивым и вдохновенным, словно освещенное костром.

– Знаешь, как меня в общаге прозвали, когда я в Астрахани учился?

Он торжествующе смотрел на меня.

Я знал, ясное дело. Мы ведь сто лет друзья. И поэтому я честно спросил:

– Как?

– Бударом! – с благоговейной любовью к этому слову признался Саныч.

Я значительно помолчал, ценя признание. Главное же, старался, чтобы лицо мое не отразило досады от бесплодно потраченных усилий. Тут не то что клада, ржавой копейки не добудешь. Вдоль и поперек все ископано мной же.

– А знаешь, что такое будар? – продолжал торжествовать Саныч.

– Догадываюсь… – пробормотал я.

Саныч, не дожидаясь моей версии, выдал энергичное слово на букву «ё», сходное по звучанию с оригиналом.

Я выразил свои восторги и продолжал их выражать дальше, пока Саныч описывал свои сексуальные подвиги мавзолейных еще времен. И хоть я знал их наизусть, почему не послушать снова, не дать другу возможность лишний раз себя поуважать? Тем более что смысловые паузы участились – «Толочинского», оказывается, было две бутылки.

Вспомнив про немолодую комендантшу, совратившую его сразу по приезде в астраханское училище, Саныч из закоулков своей цепкой на людей памяти извлек двух однокурсниц, с которыми одновременно крутил шумную любовь, давшую ему упомянутое им прозвище.

«Забавно, – думал я, – теперь они взрослые, стареющие тетеньки. Если живы, конечно. А в нашей памяти, как в морозильной камере, сохраняются молодыми и свежими навсегда».

После однокурсниц было еще что-то, менее значимое. Потом три года в местах, как говорила одна моя знакомая, «не столько отдаленных». По глупости, как у всех в этом возрасте. Потом был возврат домой, короткий, но мощный алкогольный пробел, – и ранняя спасительная женитьба.

На этом донжуанский опыт Саныча в общем и целом исчерпывался. Были попытки супружеских измен, но за редкостью эпизодов серьезного веса они не имели. Правда, он подробно задержался на матрасике, расстеленном в этом же гараже, под колесами «Феди», в честь одной доброй женщины. И матрасик, как улику, показал: да, лежит на старом шкафу, свидетельствует. Но больше к матрасику добавить было нечего, откуда и печаль в глазах, и надутые пельмешками губы.

– А ты жену любил? – зачем-то спросил я.

Саныч пожал плечами:

– Не знаю.

– Как это не знаешь? – удивился я. – Или любил, или не любил – чего тут не знать?

– Не знаю, – снова ответил Саныч.

При этом серьезно смотрел перед собой, будто хотел что-то прочитать на бетонной гаражной стене. Подсказку или другое что, сказать не могу: в нашем состоянии уже многое можно было на стене прочитать. Но был очень почему-то серьезен.

Тут бы мне и отстать – и оно ушло бы, забылось, как забывалось почти все, сказанное под парами «толочинки». Но я снова черенок лопаты в руке почуял и ретиво взялся за старое.

– Ну а когда уже встречались? Первое время? Не было у тебя, что умирал – ждал встречи?

Саныч покачал головой, почему-то потупясь.

– Не-ет…

Я начал понимать, что сейчас что-то узнаю про своего друга новое. И, боясь потерять направление, осторожно щупал почву самым кончиком лопаты.

– А как же… Ты вроде говорил, что по любви женился.

– По любви.

– Ну! А сам говоришь, что не знаешь, любил или не любил?

Саныч вздохнул, мимолетно глянув на меня, и снова опустил глаза.

– Ну, если так…

– Если так, то любил, – подсказал я.

Саныч покачал головой:

– Не знаю.

Он человек дико упрямый, надо сказать. И если в нем сидит какая-то мысль, изменить ее невозможно. Проще заменить ее новой, как деталь в машине. В машинах я ничего не смыслю, но поковыряться в мозгах обожаю, в чем грешен и каюсь.

К чести моей, с привычкой этой я неустанно борюсь, и есть уже успехи. Но… «Привычка свыше нам дана», – и так далее. Да еще под парами гадкого, но вкусного винца. В общем, грешен. И в том, что не смолчал тогда, опасности не учуял. И в том, что хвастаться начал – тоже манера не из благородных. Но что сделал, то сделал.

И дел наворотил, как оказалось, гору.

– Как этого можно не знать? – начал свой полет я. – Когда любишь, только этим и живешь. Ничего больше не интересно. Весь мир сжимается до размеров одного человека. Ешь, пьешь, что-то делаешь, напиваешься в хлам – а сам только про нее думаешь. Вот тут, – показал я на грудь, – как паяльная лампа круглые сутки сидит. Все время жжет.

Я говорил и вспоминал свой период любви.

Была такая же золотистая, прохладная осень, и она носила бирюзовый плащик, яркий, как оргазм. И я за этим плащиком по всему городу вскачь… Как увижу, мелькнет бирюзовым вдали, – я со всех ног туда. Даже подумать не успевал. Натурально, сумасшедший.

– Сижу, – Санычу вещаю, – в комнате, в общаге. Жду. Вечер, ее нет. Думаю, не дождусь. А мы ругались тогда все время, расставались каждый день. Но все равно жду. В голове все плывет. Хоть в окно с восьмого этажа. Кожа от тела отстает. И вдруг – цок, цок, цок ее каблуки по коридору. Идет. Ближе, ближе – коридор длинный, я в самом конце жил… У меня сердце останавливалось от этих каблуков. Как сознание не терял, не знаю. Убил бы кого, и не заметил… Настоящая болезнь. Врагу не пожелаешь.

Я сделал паузу.

Саныч не шевелился.

– Хотя… – я усмехнулся, – если бы я этого не испытал, жизнь точно прожил бы зря.

Саныч выслушал меня молча, потом долго же молчал. Мы курили, я остывал от рассказа.

Мой друг все молчал.

– Ну, было у тебя такое? – чтобы закончить тему, спросил я.

– Ничего такого я совсем не знаю! – проговорил Саныч, вывернув на меня свои совсем почерневшие глаза.

И пойми, с какой интонацией он это сказал! Тут и десять профессиональных мозгоправов не разобрались бы. И я не разобрался, а просто подумал, насколько я все-таки богаче его. Жалко стало мне друга, и, нарушив правило не менять руку наливающего, я налил сам – по полной.

– Давай, – говорю, – за любовь.

И хоть тост этот женский, и не двум суровым мужикам его пить, но есть она, любовь настоящая. И сам я был тому свидетелем и жертвой в одном лице.

– Давай, – без интонации согласился Саныч.

Чем именно закончился тот вечер, в какой день недели он был, я уж не помню. Всяко мы заканчивали подобные вечера: то песни пели, а то, бывало, сцепившись, катались на полу под опрокинутой лавкой, выворачивая друг другу руки и шеи. Дружба – она странные порой оттенки приобретает. И все, если подумать, нужны, как цвета в радуге. Но как мы разошлись тогда, в памяти моей не задержалось.

И если уж признаваться до конца, то и разговора этого я не запомнил. Мало ли чего и когда наговоришь в застольном-то вдохновении?

Но он сам ко мне вернулся, шлепнул бумерангом по лбу – и глаза мои раскрылись растерянно. Но было уже поздно что-то менять: потрудился я на славу.

А может, напрасно виню я себя одного? Ведь не закрой государство Ларису за железной дверью, всего того, что случилось, и близко не произошло бы. Да и Саныч, в общем, не юноша, зубов половины нет.

Но поскольку брать государство к себе в подельники – заведомо проигрышное дело, а с Саныча, как с пострадавшего, спроса нет, то ответственным за все остаюсь я один – и нечего тут выдумывать.

Глава 2. Беда не приходит одна

А в мае, через полгода после этого разговора, Саныч остался без жены. Был суд, надежд на оставлявший, и румяная, выгнутая от избытка принципиальности судья, огласила дикий, ошеломивший всех приговор. Четыре года с конфискацией! Конвойные увели Ларису в боковую дверь, где она уже вряд ли слышала плач дочерей.

Саныч – сам по себе человек выдержанный. Ему заснуть под грохот соседского перфоратора ничего не стоит, было бы желание. Ну, и так к своим сорока повидал кое-чего, была возможность закалить характер. Но после суда домой он вернулся сам не свой. Хотел почистить картошку – и вместо этого взялся почему-то за ботинки. Пошел в магазин взять вина – купил по привычке пива и для Ларисы. Немецкого, баночного, как она любит.

Дома увидел, что пиво принес, ком горячий встал в горле. Хорошо, старшая дочка, на шестом уже месяце беременная Аля, рядом топталась, носом шмыгала. При ней Саныч все-таки постеснялся рыдать, завесил глаза сигаретным дымом и налег на вино старательно. А к пиву Ларисиному не притронулся, рука не поднялась.

Утром проснулся первым, как всегда, – рядом место пустое, гладкое, как могильная плита. Притрагиваться страшно.

Начал завтрак готовить – ветчинку там жарить, яйца бить, – задумался: а что она сейчас там ест? И руки опустились, и кусок в горло не полез. Так, впихнул что-то насильно в пищевод и потопал на работу, глаза от людей пряча.

Для женщины семья там, где ее дети. Для мужчины – там, где его женщина.

Саныч был человеком семейным по призванию, ему без женщины жить не то что трудно – невозможно. И хоть дочки оставались рядом, и забот семейных меньше не стало, прибавилось даже, с посылками и свиданиями, – он весь как-то разладился, все пошло косо и неуставно.

Бывало, очередное сборище в гараже. Компания самая отборная, запас взят с таким расчетом, чтобы снова не ходить. Раскатится гульбище – запорожские казаки умерли бы от зависти. Но в определенный час, как бы не тянули, не уговаривали, Саныч поднимался, запирал гараж, всех безжалостно выгоняя, и шел домой, к жене. Лариса, хоть и отпускала побегать на лужок к братцам-кроликам, за порядком следила строго, не забалуешь.

Теперь же привычный ритуал сбился начисто. Время идти домой подходит – а идти-то не к кому. Гуляй, хоть загуляйся, никому ты не нужен. Я сам видел, отъезжая на автобусе: стоит Саныч у дороги, с места не сдвинется. Стоит ровно, красиво, не шатается. Но и куда идти, не знает. Завис между небом и землей, как шарик воздушный. Ему бы домой, а ноги не идут.

Вдруг увидел кого-то из знакомых, махнул рукой, крикнул, рванул через перекресток, в противоположную от дома сторону. Отчаянно, словно убегая от кого-то.

Назавтра звоню сообщиться:

– Как дела?

– Нормально, – грубым от сильного похмелья голосом.

– На работе?

– А где же еще?

Голос раздраженный, непривычный. Вроде в шутку отвечает, а чувствую – злится. Ничего подобного до этого не было, чтобы без причины злился. И на работу шел уже отошедши, свою меру всегда помнил.

Новая жизнь – новые привычки. Неутешительные.

– Продолжал?

– Ну.

– Компания хорошая была?

– Ну.

– До утра гуляли?

– Ну.

– Ладно, – сдался я, – береги себя…

– Давай, – как зубилом отрубил.

Я друг, я понимаю и не обижаюсь. Ломает человека. Себя не чувствует, как в ночной реке. Ни воды не видит, ни берегов. И уцепиться не за что.

Раньше занятий разных сколько хочешь было!

«Федя», например, под рукой. Гони в любую сторону, наслаждайся. Первое, на дачу. Там огород, теплица, речка, птички, тишина. Попотеешь, конечно, на грядках, но потом и отдохнешь в теньке, выпьешь под теплый, в колючих пупырышках, тобой же выращенный, огурец. И порадуешься тому, что все вокруг твое, и все идет, как надо, и дальше будет еще лучше.

А поездки в столицу всей семьей! Это вообще любимое. По магазинам, сначала знакомым, – дочкам и жене купить нужное. Потом на рынок, оптовый, безбрежный, сказочно дешевый, а там вкуснятину сумками, сумками, так что «Федя» после трех заходов на задние колеса приседать начинает. Но ничего, до дома все равно с ветерком, с настроением, с планами на будущее – прекраснейшими.

А ужины по вечерам под пиво и телевизор, обильные, долгие? А ремонт, затеянный с размахом, с выдумкой, на зависть знакомым и родственникам? А покупки, любовно размеченные на годы вперед…

Все пропало. Ничего не стало. Ни Ларисы, ни денег. Ни «Феди», конфискованного, как и гаража, и прочего совместно нажитого. И ремонт забуксовал, и покупки забылись. Была ровная дорога, и вдруг оборвалась глухой стеной. И живи теперь возле нее, как хочешь, потому как и назад хода нет – поздно.

Саныч, от тоски спасаясь, взял к себе дочку Алю с зятем Димой. До этого они у Вали, матери Димы, жили. Но Саныч вытребовал их к себе. Не мог один, не представлял даже как. А тут квартира трехкомнатная, пустая – хоть вешайся в этих комнатах, каждый день в новой.

Ну, стали жить вместе. Санычу Дима, невзрачный, пустобрех, противен был одним своим видом. К тому же не мог примириться с тем, что этот недоросток-перестарок женился на его красавице-дочери. Наверное, даже слегка ревновал в душе. Впрочем, в этом он не только мне, себе бы не признался. Но ненавидел зятя всей душой. Однако же терпел. Чем одному заживо гнить, лучше уж хоть какими отношениями пробавляться. Все душе пища, а не трупный яд.

Но главное горе ждало Саныча впереди. Он как-то и не думал о нем, суетой повседневной занятый. И когда накрыло его, растерялся хуже, чем от Ларисиной посадки.

После суда уже больше месяца прошло. Лето было в разгаре. Город наш благоухал в зелени лип и каштанов, молодежь ходила Бог знает в какой обтяжке, круглые девичьи попы мелькали вперемешку с солнечными зайчиками, и все поголовно устремлялись на речку загорать и наливаться здоровьем.

А Саныч затосковал.

Встретились с ним в очередной раз – он какой-то бурый весь.

Я не лезу, понимаю: чем-то обеспокоен человек. Может, с дочками что? Альке вот-вот рожать, и Дашка, младшая, у тещи в соседнем подъезде живущая, подросла, чего хочешь жди. Возраст самый-самый, школу заканчивает, тут смотри и смотри.

Но Саныч долго крепился, не признавался, чем удручен сверх обычного. И только когда доза стала близиться к запредельной, выдал свой секрет.

Надо понимать, что в малом городе, где жизнь и так напоминает прятки на сцене, подобные темы обсуждать не принято. Даже между старыми друзьями. Считается, что у нормального мужика все везде и во всех смыслах нормально. Потемнить можно, да, это правилами игры допускается. Но проблем в личном плане не существует. Точка.

Это там, где-то за бугром, чуть что не так, несутся к психотерапевту. А у нас все сложности решаются самостоятельно, и уже в качестве добровольной услуги иногда в эти сложности посвящаются самые доверенные лица. Для чего собираемся и пьем, собственно.

Потому-то Саныч и терпел, не умея нарушить традицию. Но когда из динамика полилось наше заветное, старенькое, из арсенала «Дискотеки 80-х», размяк-таки, сдался.

– Припирает мне, – сказал он, потупясь.

– Что? – спьяну не понял я, обычно догадливый.

Саныч как-то виновато покосился на меня. Лицо его было насупленным и грустным. И даже губы поджались, от чего он выглядел старше и несчастней.

– То! – сказал он с натугой.

И смигнул трижды. Многоточием.

До меня стало доходить. А когда дошло, я задумался.

Да, проблема. Мелкая, но это как посмотреть.

– Что, сильно? – сочувственно спросил я, как будто речь шла о расстройстве желудка.

– Не то слово! – хмуро сказал Саныч.

Я быстро посчитал. Ну да, срок подходящий. А мужчина здоровый, хорошо кормленный, да еще с похмелья через день. Тут не то что побуреешь – винтом вокруг себя закрутишься.

– А что, нет под рукой никого? – спросил я.

Саныч отрицательно покачал головой.

– А свидание когда с Ларисой?

– Не скоро… Осенью только.

Проблема резко усугублялась.

Надо же, мстительно подумал я, а еще недавно про личную свою жизнь через губу говорил. И казалось, вовсе о ней предпочитает не думать, вяло и как бы подневольно исполняя супружеский долг и радуясь больше посиделкам с друзьями, нежели интимным отношениям с супругой.

А тут вдруг – приперло ему. Поди, дали бы сейчас жену, вскочил бы на нее, как юный пудель. Не знал бы, с какой стороны облизать. Ногу он еле перекидывает! Все познается в сравнении. Банальность, согласен, но что есть наша жизнь, как не подтверждение банальностей?

– Нашел бы кого, – посоветовал я самое простое.

– Кого? – спросил Саныч угрюмо.

В самом деле, вопрос серьезный.

Где искать!?

На работе нельзя, это табу, это даже не обсуждается. Саныч работал на том же заводе, что и Лариса, мастером в цеху. И знал совершенно точно, что о любой его связи на работе Ларисе тут же донесут туда. И знать не будешь, кто. Добрая душа всегда найдется. А Ларисой Саныч дорожил. Это была его семья, его прошлое и будущее, его все. Здесь исключался даже намек на риск. Поэтому работа отпадала, увы, хотя там, конечно, в отзывчивых женских телах недостатка не было.

Дальше что?

Искать среди знакомых? Их, конечно, имелось немало, как у всякого городского старожила. Но, если присмотреться: а кто там был из того, кто требовался? Куча родственников, кумовьев, друзей, коллег и так, людей посторонних. Но выбора-то нужного – никакого! Опять же, попросишь по дружбе, чтоб свели с кем, мигом к Ларисе весточка полетит.

Вот и думай, что делать.

На улице не встанешь, не начнешь всех проходящих мимо женщин за руки хватать, мол, приспичило мне, спасите-помогите, тону. Этим скорее напугаешь, а то нарвешься на неприятности в лице летящего с перекошенным лицом мужа или кавалера. Тут же все рядом: и мужья, и кавалеры. И больница, кстати сказать.

Только того, что надо, не было.

А проблема меж тем оставалась и набирала вес.

Еще через пару недель Саныч не говорил виновато, а чуть не ревмя ревел. И не мне, а уже всем знакомым. Так его разбирать стало, беднягу.

И слово новое в его лексиконе появилось. Какое-то членистоногое, колючее и скользкое одновременно.

– Сперматоксикоз у меня, – говорит, не запинаясь.

Выучил наизусть, затвердил, как диагноз тяжелой болезни.

– Да ладно, – говорю я, – не придумывай…

– Задолбался я уже! – кричит Саныч, меня не слушая. – Глаза на лоб лезут, скоро на стену кидаться начну. Натуральный сперматоксикоз.

Вбил в голову – не вышибить.

Потом пили в компании, он этот «сперматоксикоз» и другим раз пять повторил. Словно бы и гордясь даже столь сложным термином, определяющим его проблему, и тем, конечно, как свободно с этими терминами управляется. И жалуясь от всего сердца: плохо мне!

Но это семечки, болтать можно что угодно. Худо ему было по-настоящему, я-то видел.

Смешно! Мужик на пятом десятке, двоих детей вырастил, вот-вот дедом станет, а ноет из-за пустяка.

Но и жалко. Мой друг мучается, места, можно сказать, не находит. А я с ним пью, честно в глаза ему смотрю – и ничем не помогаю. Хорошо еще, не смеюсь в голос.

Некрасиво. Не по-нашему это.

Начал и я, наконец, серьезно думать, как помочь делу.