В казарменном дворе побудок напевает,
И ветер фонари под утро задувает.

То час, когда толпа видений злых во сне
Искорчит юношей, крутя по простыне.
Как кровью налитой дрожащий глаз мигает,
Так лампа красная пятно в рассвет кидает.

С тяжелой плотью дух в борении своем
Изображает бой меж лампою и днем.
Как слезы на лице, что ветер осушает,
Так полон воздух тем, что с дрожью убегает.
Бросает женщина – любовь, писатель – труд.

Струиться начал дым из зданий там и тут.
Но девкам уличным (у них красны ресницы
И рот открыт!) еще во сне тупом томиться!
Подруги бедняков, влача больную грудь,
Скорее начали на печь и пальцы дуть.
В тот час от холода и скупости – печали
И боли рожениц еще ужасней стали.
Как вопль, оборванный кровавой пеной ран,
Вдали крик петуха воздушный рвет туман.

Как океан, густой туман омыл постройки,
И умирающих на госпитальной койке
Летит последний хрип меж прерванных икот.
Кутила тащится, расслаблен от «работ».
В зелено-розовом дрожащая Аврора
Над Сеною пустой свой близит шаг нескорый.
Задумчивый Париж глаза протер и вмиг
Берет свой инструмент, – трудящийся старик!

Вино

Душа вина

В бутылках, в поздний час, душа вина
пропела:
«В темнице из стекла, под красным сургучом,
Тебе кидаю я, бедняк осиротелый,
Песнь, братством полную, и светом, и теплом!

Отлично знаю я, что должен был несметно
Скорбеть и пот свой лить в полях в несносный
зной,
Чтоб жизнь мне даровать и душу, но ответно
Неблагодарною не буду я и злой!

Я радость чувствую, когда вливаюсь с силой
Я в глотку тех людей, кто сгорблен от трудов.
Так пусть же будет грудь их сладкою могилой,
Где мне отрадней быть, чем в стуже погребов.

Внемли: в моей груди дрожащая Надежда
Щебечет и поет песнь праздничного дня,
И, опершись на стол и расстегнув одежды,
Доволен будешь ты, восславивши меня!

В глазах твоей жены зажгу я восхищенье
И сыну твоему я мощь и краски дам,
И стану для него я в жизненном бореньи
Как масло, что бодрит все мускулы борцам.

Амброзией хочу я внутрь тебя пролиться,
Как семя, что взрастить Садовник вечный мог,
И пусть от той любви Поэзия родится
И к Богу тянется, как редкостный цветок!»

Вино тряпичников

При свете фонаря краснеющем, чье пламя
За стеклами дрожит, качаясь под ветрами,
В предместьи, где кишит, как в лабиринте, люд,
Где только повода для буйных вспышек ждут,

Тряпичник шествует и головой качает,
Наткнувшись, как поэт, на стену, презирает
Он сыщиков, и, всей душою погружен
В расчеты славные, порой споткнется он.

Дает присягу он, диктует он законы,
Низвергнут им злодей, возвышен побежденный;
Под сводами небес он, словно под шатром,
Чист добродетелью в величии своем.

Да, вы, тряпичники, утомлены скорбями,
Разбитые трудом, сокрушены годами;
Они – надорваны под кучею тряпья!
Они – блевотина, большой Париж, твоя!

Пропахши бочками, они идут обратно,
С толпой товарищей, седых от жизни ратной;
Как знамя старое, их белый ус висит.
– И Флаги и цветы, победных арок вид

Пред ними высятся в чудесном размышленьи
И в светлом пиршестве, под клики изумленья,
При солнце, славою, под гул и барабан,
Венчают свой народ, что от любви к ним пьян.

Так золото вина сверкающим Пактолом
Пред Человечеством прокатится веселым
И глоткою людей о подвигах кричит,
Как подлинный король, в своих дарах царит.

Чтоб убаюкать грусть и утопить страданья
Людей отверженных и гибнущих в молчаньи,
Сон создан совестью Творца, а ум людской
Добавил к сну – вино, кто солнца сын святой!

Вино убийцы

Свободен я, жена скончалась.
Могу я вволю пить; коль су,
Бывало, в дом не принесу,
От крика сердце раздиралось.

Теперь мне царское житье!
Прозрачен воздух! Небо ясно!
Так было лето то прекрасно,
Когда я был влюблен в нее.

Чтоб мог я мучащую силу
Ужасной жажды утолить, —
Жены могилу утопить
Вина, пожалуй, бы хватило!

Ах, труп в колодец, что глубок,
Своими сбросил я руками
И сверху забросал камнями.
Когда б ее забыть я мог!

Во имя нежных клятв влеченья,
Что невозможно разорвать,
Чтоб нас соединить опять,
Как в дни былого опьяненья,

На тропке, вечером, средь тьмы
Просил я у нее свиданья.
Пришла, безумное созданье!
По-своему все глупы мы!

Она была мила; проклятый
Труд изнурял ее сильней.
Я так любил ее, и ей
Сказал я: умереть должна ты!

О, кто поймет меня сполна?
О, кто средь пьяниц глупых света
Болезненною ночью лета
Свивал ли саван из вина?

Да, как машина из металла,
Обжора с пьяною душой,
Она ни летом, ни зимой
Страсть настоящую не знала,

С тьмой очарованной, со всей
Тревожною толпою ада,
С рыданьями, со склянкой яда,
Со стуком цепи и костей!

И вот я одинок, свободный!
Напьюсь мертвецки вечерком!
Мне страх и совесть – нипочем,
И лечь мне на́ землю угодно,

Чтобы заснуть, как будто пес!
Вагон своими тормозами
Иль воз, груженный кирпичами,
Все могут тяжестью колес

Меня разрезать, разминая,
Иль раздробить башку мою!
На Дьявола теперь плюю,
И на Алтарь, и на Творца я!

Вино отшельника

Тот взгляд особенный, что женщина кидает
И что по нас, как луч белеющий, скользнет,
Как луч, что озеру дрожащему пошлет
Луна, когда красу небрежно омывает;

Последнее экю меж пальцев игрока,
Распутный поцелуй девицы некрасивой
И звуки музыки расслабленно-ленивой,
Что схожи с криками тоски издалека, —

Ничто пронзающий бальзам не заменяет,
Что набожным сердцам поэтов сохраняет
Бутыль глубокая обширным животом;
Струишь надежду ты, жизнь, молодость и
твердость,

Богатство, нищете оставленное – Гордость,
Что нам дает восторг и сходство с Божеством.

Вино любовников

Сейчас блистательны просторы!
Забыв мундштук, узду и шпоры,
Верхом помчимся на вине
С тобой к волшебной вышине.

Мы в сини утра и кристалла,
Как ангелы, кого трепала
Горячка властною рукой,
Помчим за призраком с тобой!

Пусть мудрый, нежный ветер чудным
Крылом качает нас своим!
Мы в сумасбродстве обоюдном,

Дитя, бок о бок полетим
Без отдыха и промедлений
В мой рай прекрасных сновидений!

Цветы зла

Эпиграф к осужденной книге

Вы, кто буколику лишь знали,
Кто трезв и тих простой душой,
Отбросьте том тоскливый мой,
Том оргии и сатурналий!

О, коль у Сатаны не взяли
Слог риторический вы свой,
Отбросьте! – Я для вас – больной,
Поймете вы меня едва ли!

Но если любит взор скользить
В пучине без очарований,
Читай меня, чтоб полюбить

Дух любознаний и страданий!
Коль хочешь рая досягнуть,
Жалей меня!.. Иль – проклят будь!

Разрушение

Неосязаемый, как воздух, льня, снует
Злой Демон вкруг меня, без отдыха витает;
Его вдыхаю я, он легкие мне жжет,
Меня желанием греховным наполняет.

Познав мою любовь к Искусству, предо мной
Принявши иногда вид женщины прелестной
И выбравши предлог правдиво-ханжеской,
В уста мои вольет напиток он бесчестный.

И водит он меня, когда не видит Бог,
Когда разбитый я в уныньи изнемог,
По пустырям Тоски глубокой, отдаленной,

И, показав глазам моим смятенным гной
Открытых ран и вид одежды оскверненной,
Он Разрушенья план рисует предо мной.

Мученица
К картине неизвестного мастера

Там, где расшита ткань, где мрамор и флаконы,
            Где кресла чувственно стоят,
Где складки пышные одежды благовонной
            Влачатся, где портретов ряд,

В той теплой комнате, где душно, как в теплице,
            Где грозен воздух роковой,
Где вянущий букет в стекле своей гробницы
            Испустит вздох последний свой, —

Лежит безглавый труп. Подушки омывает
            Кровь красная живой струей,
Как бы ручей; ее материя впивает,
            Как почва, с жадностью большой.

Как страшным сумраком рожденные виденья,
            К чьей бледности наш взор влеком,
С косою черною и с ношей украшений
            Лежит на столике ночном,

Как лютик, голова. Бессмысленный и белый,
            Как сумеречный свет, глядит
Взгляд коченеющий, пустой, оцепенелый
            Из мертвенных ее орбит.

На ложе голый труп, забыв закон приличья,
            В распутстве полном, обнажил
Красу жестокую и тайное величье,
            Что в дар от рока получил.

Как память, на ноге – чулок. Он розовеет,
            По краю золотом обшит;
Подвязка, как зрачок, который пламенеет
            И взор алмазный свой стремит.

Весь этот странный вид: предательское око
            Портрета томного, и кровь,
И тишина, и труп, лежащий одиноко, —
            Вновь будят мрачную любовь,

И радость грешную, и празднества, в которых
            Лобзанья адские царят,
И падших ангелов, запрятавшихся в шторах,
            Те поцелуи веселят.

Но если посмотреть, то красота худая
            Отмеченных рубцом плечей,
И острота бедра, и талия такая
            Проворная, как гневных змей, —

Твердят: она была юна! – Душою, в горе
            Гонимая тоской своей,
Не вздумала ли ты предаться алчной своре
            Своих погибельных страстей?

Сумел ли мститель твой, неутолен живою
            Тобой, кого он так любил,
Над неподвижною, податливой такою
            Утешить свой огромный пыл?

Ответь, нечистый труп! – За косы поднимая
            И голову держа в руках,
Запечатлел ли он свой поцелуй, прощая,
            На холодеющих зубах?

– Вдали от грязных толп, с насмешкою и
                                              бранью,
            И любознательных властей
Спи с миром, с миром спи, о странное созданье,
            В могиле замкнутой своей!

Пусть от людей уйдет твой муж! Твой образ
                                               милый
            К нему и в снах его слетит;
К тебе свою любовь и верность до могилы,
            Как ты, супруг твой сохранит.

Осужденные женщины

Они стремят свой взор туда, в морские дали,
Как скот задумчивый, лежащий на песках,
И дрожь есть горькая и сладкие печали
В их скрещенных руках и ищущих ногах.

Одни – влюбленные уж издавна в секреты,
Читая по складам любовь годов младых
В журчании ручьев иль в глубине боскета,
Срывают листики побегов молодых.

Те – как монахини, проходят величаво
И медленно меж скал, где привидений рой,
Где пред Антонием Святым явился лавой
Сон искушения и груди вид нагой.

Те – в немоте пещер языческих рыдают
При слабом отблеске вниз падающих смол
И лихорадочно, больные, призывают,
Чтоб усыпляющий укоры Вакх пришел.

Те – прикрывая бич одеждою широкой
И ладанки нося вблизи груди своей,
Мешают в тьме лесов и в ночи одинокой
С восторженной слюной рыдания скорбей.

О девы, чудища, презревшие душою
Своей великою действительность, – увы!
Вы, бесконечности искавшие, – слезою
И криками полны попеременно вы.

О сестры бедные! Душою снизойду я
В ваш ад, жалея вас и вас любя сильней
За скорбь угрюмую, за жажду вековую,
За душу полную, как урна для страстей.

Две добрые сестры

Смерть с Похотью, – вы две любезные
                                       сестрицы,
На ласки щедрые; их девственный живот
Вовеки не рожал, всегда укрыт в тряпицы
И вечно занятый трудом среди забот.

Поэту бедному, кто в ад душой стремится,
Распутнику без средств, кто очага не чтет,
Покажут лупанар и темная гробница
Кровать, где совести укор не угнетет.

Могила и постель – восторг ужасный,
                                                темный
И сладость мрачную, как добрых две сестры,
Предъявят в свой черед, так на хулу щедры.

О Похоть, ты меня хватай рукой огромной!
Соперничая с ней достойно, Смерть, явись
Взрастить меж мирт гнилых свой черный
                                       кипарис!

Фонтан крови

Порой мне кажется, что кровь моя течет
Ручьем ритмическим, как плач фонтанных вод.
И тщетно, слушая, как кровь течет, болтая,
Чтоб рану отыскать, себя я осязаю.

Сквозь город, как сквозь луг, кровь, бормоча,
пройдет,
И остров из камней она воссоздает,
Желанье общее напиться утоляя
И в красный цвет кругом природу обагряя.

Просил я много раз у лживого вина,
Чтоб усыпило страх, меня давящий глухо,
Но стал острее взор и тоньше стало ухо!

Я стал искать в любви забывчивого сна:
Матрац колючих игл любовь напоминает,
Там жажду грозные девчонки утоляют.

Аллегория

Прекрасной женщины дородная фигура,
Та женщина в вино роняет шевелюру.
Когтистая любовь и злой кабацкий яд
По коже каменной ее едва скользят.
Над Смертью хохоча, разврат она поносит,
Чья страшная рука своей игрой всё косит,
И всё ж не тронуты губящею рукой
Величье женщины и облик плоти той;
Шаг у нее – богинь, а отдых – как султанский;
Дарит восторги ей закон магометанский;
И, руки приоткрыв, в них помещая грудь,
Всё человечество зовет она взглянуть.
Известно девушке, бесплодной неизменно,
Что в ней нуждается движение вселенной,
Что самый высший дар ей дан в ее красе
И что простятся ей ее бесчестья все.
И нету дела ей до ада и до рая,
И в нужный час она, в Ночь черную вступая,
Забыв про ненависть с раскаяньем, – в упор,
Как новорожденный, на Смерть направит взор.

Беатриче

Однажды жалобы я возносил природе
В пустыне выжженной, в краю золы,
                                           бесплодий;
В тот час, когда точил, блуждая, острие
Кинжала медленно о сердце я свое,
Вдруг в свете полдня я над самой головою
Увидел: облако несется грозовое
С толпою Демонов распутных. Облик их
Напомнил карликов мне любопытно злых.
Глядели на меня холодными глазами
Так, как прохожие следят за дураками,
И слышал я их смех, шушукание фраз
И видел, как, язвя, подмигивал их глаз.

«Как наблюдать смешно карикатуру эту,
Напомнившую нам тень бедного Гамлета!
Прическа встрепана, в очах – переполох;
И право, жаль смотреть, как этот скоморох,
Забавник, и бедняк, и жалкий шут без дела,
Сумевший роль сыграть искусно и умело,
Заинтересовать, воспев печали, мог
Кузнечиков, орлов, цветы и ручеек,
И даже нам, творцам уловок самых старых,
Прочтет он несколько тирад довольно ярых!»

О я, чья спесь была туч выше, и хребтов,
И криков демонов, – был отвести готов
От карликов свой взор надменный
                                            и спокойный,
Когда б не увидал средь шайки непристойной
(Как не качнулся тут блиставший солнца
                                                     свет?!)
Владычицу души, которой равных нет.
Над мукою моей она, как все, смеялась
И ласкам демонов распутно предавалась.

Поездка на Киферу

Как птица, возле мачт мой дух стремил полет
И в радости парил совсем непринужденно.
Корабль стремился в даль, как ангел,
опьяненный
Сияньем солнечным; без туч был небосвод.

Что это за земля, чей черен вид и мрачен?
В ответ: – Кифера! Край, прославленный в
стихах!
То – Эльдорадо всех холостяков, но ах!
Смотрите, между тем, как этот край невзрачен.

– Ах, остров сладких тайн и празднества любви!
Здесь над морской волной, в благоуханьи сферы,
Парит тень гордая классической Венеры
И пробуждает вновь любовь и грусть в крови.

О край зеленых мирт и пышного цветенья!
Край, чтимый навсегда народом всех эпох!
Ах, остров, где сердец влюбленной пары вздох,
Как ладан, в розовом саду струит куренье,

Как будто голубок извечно ворковал!
– Кифера – только край, где бедно всё и дико,
Пустынная скала пронзительного крика…
И всё же странное я нечто увидал.

О, нет! То был не храм, в лесной стоящий сени,
Где жрица юная, влюбленная в цветы,
Со станом, что сожжен от тайной теплоты,
Шла, приоткрыв наряд для легких дуновений.

Когда мы к берегам совсем подобрались,
Спугнувши стаю птиц своими парусами,
То виселица там была с тремя столбами
И в небо высилась, как черный кипарис.

Птиц стаи страшные, остервенясь, крошили
Уже гниющий труп, на пиршество напав,
Вонзая грязный клюв, как будто бы бурав,
Кровавили везде остатки этой гнили.

Глаза, как две дыры. Разодранный живот
Показывал кишки; на бок одна свисала;
И пищей палачи нажравшись до отвала,
Всё меньше делали гниющий остов тот.

Средь стада хищников, завистливо задравших
Вверх морды и киша под остовом гуртом,
Был самый крупный зверь их главным палачом
Среди помощников, вокруг него стоявших.

Киферы житель, сын восславленных краев,
Ты выносил без слов обиду оскорблений,
Как искупление всех мерзостных служений
И недозволенных могилою грехов.

О висельник смешной! Твои мученья стали
Моими, и, глядя на труп висевший там,
Я рвоту чувствовал, ползущую к губам
Струею желчною моей былой печали.

Бедняга мой! Тебя мне позабыть невмочь!
Перед тобою я почувствовал повторно
Клюв острый воронов и пасть пантеры черной,
Что тело некогда любили мне толочь.

– Был ясен свод небес и гладко было море,
Но черным и в крови вокруг все видел я.
Увы! Как саваном густым, душа моя
Была окутана виденьем аллегорий.

Венера! Остров твой сумел мне показать
Знак виселиц; на них – мое изображенье.
Господь! Дай силу мне, чтоб я без отвращенья
Мог ныне плоть мою и душу созерцать!