Волчина позорный

28. Глава двадцать восьмая

Такое говорят обычно о самом плохом, хуже которого вообще ничего: «Нет ничего хуже, чем ждать и догонять». И вот все как сдурели. Они эту фразу и в дело, и не в дело суют. И автобуса ждать – хуже нет ничего, а догонять его – вообще лучше побыстрее пойти и повеситься. Счастья тоже все ждут. Знают, что всё одно мимо оно просвистит, но надеются. Да это плохо, но не хуже, чем за ним гнаться. Потому как никто его пока не догнал. Хотя многие врут нагло, что дождались счастья. А вот враньё – это то, что намного хуже чем ждать и догонять. Автобус, он рано или поздно ещё при твоей жизни приедет. И счастье догонять вообще нет смысла. Оно обязательно будет у всех, кто попадёт в рай. Другой вопрос – как туда попасть из СССР, где нет Бога, а следовательно и всего, чем он вас может обрадовать? Ну, на вопрос этот пока можно не отвечать. Возможно, Господа вернут ещё. Надежда еще не померла последней. Подождать надо. Хотя, опять-таки, хуже нет, чем ждать.

Вот эта присказка не действует только у милиционеров. Это ж самый кайф в их работе – долго ждать удобного момента, чтобы начать догонять преступника. Догнать его, гада, руки заломить за спину, в наручники его втолкать, мерзавца, и почти живым сдать нашему самому гуманному суду в мире, который заткнёт им пустое место, например, в ЛА- 155\ 4 ИТУ СССР. Там он отловит и туберкулёз, и сифилис, а может даже рак желудка от баланды. И однажды бедолага выйдет на волю, взлетит выше самых высоких небес раньше срока. Короче, хорошее есть во всём. Надо только не где попало трудиться, а в милиции.

Вот у Шуры Маловича, майора пока, ждать момента когда уже можно догонять преступников – почти такое же замечательное занятие как любить жену Зину и сына Виталика. Как есть халву и запивать её «крем-содой», а так же пробежать свои восемьсот метров на важных республиканских соревнованиях меньше, чем за минуту, сорок девять и три десятых секунды, то есть выскочить выше мастерского норматива. Причём ко всему указанному Малович относился спокойно, нервничал так редко, что иногда просил жену.

– Слышь, Зин, ты разозли меня, дай нервам потрепаться! Что ж я живу как неодушевлённый предмет шкаф. Злодеев отлавливаю – не волнуюсь, не нервничаю, к генералу на ковёр хожу умиротворённый, будто я в парной сижу с берёзовым веником. Ну, давай! Потрепи мне хотя бы маленькую периферическую нервную систему! Уважь, блин!

– Ты, Саша, второй десяток лет слышишь мой истеричный приказ – выключать свет в прихожей, когда уходишь на работу. Но ни разу не выключил. Пожалуюсь когда-нибудь Паньке и он сломает об твою железную спину не одну вицу моченую.

– Во! Давай! Неси околесицу, – улыбался Малович. – Я у Паньки любимчик. Мы самогона с ним можем дерябнуть, но вицы об меня он ломать не будет. Есть другие кандидаты. Нет, не получается нервничать. Пойду в засаду спокойным. Преступник-то всё равно не знает, что я его жду. А чего тогда мне дёргаться?

Было три часа дня тридцатого сентября. Хороший день полного осеннего солнца с утра и полной мистической луны с вечера. Он взял с собой три бутылки лимонада, полкило печенья «курабье» и столько же халвы местного производства. Она была вкуснее привозной. Убийство художника Салова предполагалось часов на пять-шесть вечера, так что пару часов Шура имел порожних и для заполнения дыры в событиях взял почитать очень хорошую книжку «Дневные звёзды» Ольги Берггольц. Вчера вечером он забрал ключ от квартиры Салова у дежурного и больше для отлова маньяка ему не надо было ничего. Наручники и так всегда лежали в заднем кармане брюк.

Малович позвонил Володе домой.

– Готов? – спросил он. – Пистолет почистил, патроны поцеловал? Бронежилет надел? Смотри. Без жилета маньяк не поверит, что ты милиционер из угро.

– Дурак ты, Малович, хоть и майор, – ответил радостно друг. – Я Таньку Романову с собой беру. Её ничто не берёт. Годы не берут. Видел, какая она фря? Лучше, чем пять лет назад. Её даже замуж никто не берёт! А картечь – это вообще – тьфу! Я её к двери пошлю если маньяк сперва решит всё же начать с Петренко.

– Ну, хорошо. Застрелит он Таньку – жена всё равно не вернётся. Она замуж выходит в октябре. За директора гостиницы «Целинная» Анвара Гогоберидзе. Тот для правильности жизни с женой развелся. Жить уедут в Цхалтубо. Там у него винный заводик и ферма по разведению жирафов.

– Вот же ты придурок редкий! Лишь бы больнее сделать другу перед ответственным делом, – захохотал Тихонов. – Директор «Целинной» – Пасько Андрей Леонидович. Уже лет десять. А Маринка живёт в Магнитогорске с Машкой. Работает на третьем заводе в комитете профсоюзов огромного металлургического комбината. Мы с ней созваниваемся каждый день. Она про Машку рассказывает. Машка на бальные танцы ходит. Получается у неё хорошо. Потом в хореографическое училище пойдёт, которое в Свердловске.

– Во! Размялись. Я пошел, – Шура положил трубку, накинул болоньевый плащ. На улице рассыпался маленькими капельками неизменный сентябрьский дождик. Мотоцикл милицейский он оставил за квартал до дома Салова, пришел в квартиру, бросил на диван портфель. До пяти часов была ещё пропасть времени. Час и десять минут. Шура выпил лимонада, съел халвы с печеньем и пошел к двери.

– Открывается она наружу. – Рассматривал он место близких событий. – То есть я могу на ключ её и не закрывать. Так… Он стреляет, образует дыру в двери, но секунд пять ничего не видит. Дым потому что от выстрела и пыль от щепок. Он слушает шум. Салов ведь должен отлететь и грохнуться. Картечь тело отбросит назад. Это довольно приличный грохот. Мужик весит килограммов семьдесят. С высоты тела падение будет довольно громкое. Так… А если я не упаду? Спрошу: «Это ты?» и отскочу до выстрела к левой стенке? И тело не упадет. Ха! Захочет ли он убедиться, что промазал и добить из второго ствола? Должен захотеть. Не убегать же ему, не сделав дело? Вот поэтому я спиной к стене прижмусь, не упаду. А дальше видно будет.

Малович выпил ещё лимонада, съел кусочек халвы и сел на диван читать «Дневные звёзды». В пять пятнадцать зазвенел звонок. Шура в носках мягко подошел к двери прихожей и молчал. Позвонили ещё раз. Длинно, без перерывов. Пока звенело всё, даже доски двери, майор переместился в центр перед дверью и громко крикнул: «Это ты, Георгий?», копируя хрипотцу художника. Крикнул, одновременно отскакивая влево к стене. Прислонился к ней спиной и задержал дыхание.

Выстрел из обреза картечью для того, кто находится перед дулом, звучит раза в три громче, чем для стрелка. Дверь даже не скрипнула и не качнулась. Картечь пролетела через тонкие доски как сквозь бумажный лист. Шура видел, как середина двери по кругу распадается на щепки и мелкую крошку, а вместо занятого деревом пространства мгновенно появляется будто бы пилой вырезанный ровный круг. Ну, дым, естественно, впорхнул к потолку прихожей через дыру, пламя из ствола показалось на мгновенье. И стало тихо. Стрелок слушал. Тело не стукнулось об пол.

В дыру было слышно как убийца что-то вполголоса говорит. Невнятно и зло. Подождал он еще пару секунд. Потом зачем-то сунул в дыру обрез и сразу же его выдернул. Шура догадался, что стрелок ни черта не понял. Голос как бы Салова шел вроде точно с центра двери, с определенной высоты. Туда конкретно он и пустил порцию картечи. Салову должна была картечь по частям разнести башку и отлететь он обязан был с грохотом на два метра назад. Но было тихо.

– Не мог я не услышать,– странным голосом и почти непонятно вдруг сказал вслух стрелок.

Он постоял еще секунд пять. Никто на площадке из своей квартиры не высунулся даже на такой громкий выстрел. Боялись все. И это естественно.

А через пять секунд убийца сделал роковую для себя ошибку. Он сунул в дыру голову и стал вглядываться в пол и противоположную стену. Шуре этого было достаточно. Он сверху вдавил шею маньяка кадыком в нижний край дыры. В горло стрелка впились мелкие острые обломки. Малович прихватил шею сгибом правого локтя и ладонь правую сомкнул с левым запястьем. Стрелок попытался вздохнуть, но горло уже было пережато и отверстия для вдоха не осталось. А ещё через несколько секунд убийца потерял сознание, Малович убрал руки и стрелок мешком упал на лестничную площадку, ударившись головой о дверной порог.

Александр Павлович слегка приоткрыл дверь, вышел в носках на довольно прохладный цемент, первым делом переломил обрез, вынул второй патрон и заткнул ружьё за пояс. Патрон кинул в задний карман, а из него достал наручники. Перевернул стрелка на живот, сложил его руки на пояснице и защёлкнул «браслеты».

– Не… Это не всё, – сказал он себе. – Надо и ноги ему связать. Этот и в наручниках убежать попытается.

– А что случилось? – из двух квартир наконец выглянули два мужика в майках и почти одновременно спросили одно и то же.

– Убить он хотел вашего соседа художника. Знаете своего соседа?

– Ну, а как же! – обрадовался один. – Так не убил, нет? Он прямо через дверь стрелял? Ух, ты! А за что Юру убивать? Добрейшей души человек.

– Не убил. Юры нет дома. Вместо него я был. Майор уголовного розыска МВД Малович, – Шура выпрямился и неинтеллигентно ткнул в одного мужика пальцем. – Бельевую веревку принесите.

Мужик исчез на минуту и вытащил из ванной моток верёвки.

– Куплю жене завтра новую.

Шура перетянул «охотнику за головами» ноги аж до колен и завязал концы в толстый узел. Задержанный пока в сознание не вернулся и никаких манипуляций со своим туловищем не чувствовал. Малович затащил его в прихожую и в рот ему затолкал платок жены Салова. С вешалки снял. Не хотелось, чтобы стрелок очнулся и орать начал. Вот после всего появилось время рассмотреть убийцу. Подозвал сначала обоих соседей, дал им два листа, чтобы они написали про выстрел и описали задержанного с рыжим волосом. И что задержал его майор Малович на месте преступления после выстрела. Мужики пошли писать свидетельские показания, а Шура сел на корточки перед стрелком. Разглядел его внимательно.

Молодой, возрастом поменьше тридцати, широкоплечий, крепкий, рыжий со странным лицом. Толстая массивная челюсть, невысокий лоб, хрупкие на вид, тонкие скулы, впалые глаза и слишком полные губы. Как у «сочной» девушки, смешливой и капризной. Всё это было как бы взаймы взято у разных людей. На пальцах обеих рук три перстня. Два на левой, золотые, без камней, но с печаткой. На одном перстне – оскалившийся волк, на другом – скорпион. Правую кисть украшал один серебренный перстенёк с серпом и молотом на печатке. Гравировка.

– Дежурный! Витя, ты опять в наряде? Привет! – позвонил Шура в Управление.– Трёх автоматчиков мне в машине с будкой для особо опасных сейчас в адрес – Пролетарская, сорок, в восемнадцатую квартиру. Задержание вооруженного маньяка запиши на меня.

– Опять один брал? – засмеялся дежурный.

– Так нет же больше народа. Все на опасных заданиях. – Тоже развеселился Александр Павлович.

Потом позвонил командиру.

– Поганец обезврежен. Сейчас привезу. Стрелял в хату художника, как мы и думали. Тихонову позвоните. Он у Петренко, у резчика на квартире. Пусть хозяина вызывает, а сам сюда пилит тихонько на своём «москвиче». Вот как простой капитан милиции может накопить на машину? Распустили вы нас, Сергей Ефимыч. И у меня ведь тоже «москвич». Не по средствам живём.

– Так я на вас обоих заведу дело. И чалиться будете не среди знакомых в «четвёрке», а на приисках в Бодайбо, – у подполковника мигом поднялось настроение. И о том, что обоим «москвичи» подарило Управление за самую высокую раскрываемость особо тяжких преступлений, он на радостях и сам забыл.

Пока неповоротливый «автозак» скрёб «зимними» шинами асфальт без снега, Малович постоял недолго над повязанным убийцей, воткнул ему поглубже платок в рот и пошел ждать автоматчиков возле окна, выглядывающего на почти необжитую улицу Пролетарскую. По ней, плюнув на дождь жиденький, бегали в разные стороны группами и в одиночку разнокалиберные и разномастные собаки. Им тут было хорошо. На Пролетарской, которая начиналась отсюда, с поворота дороги к аэропорту, жилых домов поставили всего шесть.

А остальные здания – разные цеха и мелкие фабрики. Деревообработка, шитьё штор, ремонт стиральных машин и холодильников, фабрика по изготовлению мороженого, консервный завод, где делали потрясающе вкусный салат «Осенний», чаеразвесочный цех и похоронное бюро с образцами крестов и гранитных плит для памятников. Кладбище задолго до появления производств разместилось справа от аэропорта, практически теперь уже рядом с фабриками и цехами. Точнее – это их построили рядом с кладбищем. На качество продукции оно не действовало.

А вот зачем чуть ли не для каждого цеха или заводика настроили столовых – загадка. В каждой забегаловке лепили пельмени и продавали разливное пиво. Народ стойко трудился до обеда, с которого на рабочие места пиво отпускало не всех. Мужики, которые потом на работе навёрстывали упущенное, выходили курить на воздух. Они болтали в облаке папиросного и сигаретного дыма, и бросали собакам пельмени, котлеты, пирожки с ливером и косточки от рагу мясного с макаронами. Столовых было штук семь, мужики ходили в ближние от работы, поэтому собакам было из чего выбирать. Котлеты кидали реже, а вот пельмени и кости – всегда и много. Поэтому разные пёсики и их подруги собирались сюда почти со всей верхней части города.

Посторонних здесь никогда не было и все друг друга знали. Собаки дружили, птицы от воробьёв до сорок жили в мире и честно делили крошки, работяги с разных предприятий здоровались, жильцы шести домов почти все знали друг друга по именам, потому, что пиво пили все. Народный, как-никак, напиток.

Приехал автозак. Отловленный уже очнулся, но понимал только то, что он есть. Где он, зачем его тащат как бревно и куда – об этом ещё не имел он сил задуматься.

– В третью камеру, – сказал сержантам Шура. – Наручники не снимать, ноги освободить можно.

Командир Лысенко Шуру сначала просто поблагодарил за службу, а потом вдобавок обнял крепко. С чувством. То, что отдел уголовного розыска обезвредил серийного убийцу, за которым шесть трупов, давало подполковнику надежду стать полковником прямо-таки в ближайшее время. За последние двадцать лет серийных маньяков в Кустанае не было. Сергей Ефимович позвонил генералу и доложил, расцветая лицом и выпрямляясь в струну. Хвалил его генерал. Видно было. Ну, и правильно делал. Сработали чётко. Потом Лысенко связался с редакцией областной газеты, да и на радио с телевидением тоже сообщил, что гражданам города можно больше не бояться маньяка. Он задержан и даёт показания.

– Вообще, честно говоря, не надо лично мне и отделу его показаний. Я-то его взял с поличным на месте преступления. Причём – он его уже совершил. Выстрелил. За дверью должен был стоять художник Салов, – Малович сел на подоконник и закинул ногу на ногу.– Что он расскажет в оправдание? Что это не он вообще там был?

И на фига нам его рассказы? Позовите криминалистов. Пусть принесут абсолютно всё со всех семи расстрелов. Все следы покушений. И то, что он пришёл убивать Салова – следствию я рапорт напишу. Пусть криминалист и с квартиры не убитого художника принесет картечь, снимки предыдущих трупов через дыры в дверях. Они есть, такие фотографии. Я мельком видел.

Пусть на бумаге подтвердят, что стрелял один человек одинаковыми патронами с одинаковой картечью из одного и того же ружья. Пробоины в стенах – тоже снимки со всех квартир. Фотографии убитых, где видно, что раны одинаковые. И образцы картечи из тел взятые, из стен, из дверей и нестреляных патронов. Вот вам патрон для криминалистов. Из него он не успел шмальнуть. С обреза пусть его пальчики склеют на липучку и его собственные отпечатки снять надо прямо сегодня.

– Мы не можем лишить его слова в свою защиту. Презумпция невиновности, – тускло произнёс командир.

– А вот следствию есть какая-то разница в том, что раз в месяц он убивал по два человека от обиды на них или из зависти? Или от ревности, или от того, что ему их фамилии так не нравятся? Что не застрелить носителей таких фамилий – грех? – Шура сделался злым и жестким. Слова будто выстреливал из нутра. – Этот ублюдок отослал на кладбище в кумачовых гробах шесть человек за три месяца. Без причин. Если убивать всех, на кого ты обиделся, то опустеет Земля через пару лет.

Обида – не причина и не смягчающее обстоятельство. Да, все покойники его раньше чему-то обучали. А он тупой и ничему не мог научиться. И его увольняли из секции или кружка. Вот вы меня с работы уволите, к примеру, а я на вас обижусь. Что, чпокнуть вас из моей «белки» двенадцатого калибра? Народа увольняют с работы тоннами. Сотнями то есть, тысячами. Кто из уволенных за последние двадцать лет застрелил за это руководителя? Нет таких случаев. А девчонку, одноклассницу, он грохнул через девять лет после школы. Он, сука, не простил, что она ему отказала. Так это со всеми происходит. Далеко не все девушки соглашаются пойти к любому и каждому. Новость необычайная, что ли? И что? Убивать за это? Так тогда девушек почти не останется. Они отказывают почти всем, а только с одним идут.

Шура замолчал и задумался.

– Пусть криминалисты просто составят грамотный отчёт по каждому убийству, приложат к каждому вещдоки и утвердят, что стрелял человек одного роста из ружья с таким то номером, с обрезанными стволами Тульского оружейного завода номер четыре, что следует из маркировки оружия и одинаковым следом удара «бойка» по капсулю. Пустых гильз криминалисты со всех убийств набрали. Образцы картечи есть от каждого выстрела и вот с этого целого патрона. Картечь одинаковая. Всё. Ничего больше не надо. Ни свидетелей, хотя я показания соседей взял на всякий случай, ни протокола его раскаяния. Он бы, мля, ещё с десяток невинных грохнул, а потом раскаялся! Пусть бог его прощает. Есть он или нет его… Да найдётся. У буржуев ведь есть. Значит можно его найти и прощения попросить. А уголовный кодекс – не Бог. Он таких козлов не прощает.

-Убедил, – шлепнул по столу ладошкой командир. – Тут истину искать смысла нет. Он же не охотник на дичь. А убитые им – хорошие люди. И не война сейчас, где шестерых вооруженных врагов убить – доблесть.

Прошло три дня и Лысенко вызвал Маловича, и Тихонова. Криминалисты отчёт принесли, вещдоки, куски картечи из разных квартир и фотографии.

Посидели всей группой пару часов, разобрали всё по деталям.

– Я пишу рапорт-заключение и передаю следакам, – потёр руки Лысенко.– А они пусть с него показания на допросе снимают, пусть он им в своё оправдание объяснительную пишет. Мы свою работу сделали и сегодня же я доложу о задержании серийного убийцы генералу.

Посидели так еще минут пять и разошлись.

– Пошли, Шура, в «Колос», – сказал Тихонов. – Надо напиться.

– Идём, – согласился Малович. – Напиться надо. Тошно что-то.

На следующий день на работу к Александру Павловичу приходили по очереди художник Салов и мастер резьбы по дереву Петренко. Благодарили. Жали руки и обнимали. Было приятно. Люди живыми остались. А могли сегодня уже в морге лежать. Лысенко предложил обоим оперативникам новое задание. Кто-то вот прямо сейчас на мосту через Тобол врезался в машину при обгоне. Шоферы выскочили, сначала без особого вреда побили друг другу морды, потом сбегали в кабины свои и вот уже полчаса машут ножами, причём иногда попадают по рукам и ногам, а асфальт между машинами уже весь в крови.

– Ребята, вам от маньяка отвлечься надо. С ним уже ясно всё. Езжайте разомнитесь. Устали вы от напряжения нервов. Я вижу, – мягко уговорил подполковник друзей.

Осенью на Тоболе особенно красиво. На другой стороне реки слева от моста – огромный Чураковский сад. Его заложил в двадцать первом году академик Чураков, которого после Великой революции немного потерпели в Петрограде, а потом припомнили все его устные размышления насчёт сомнительных перспектив власти Советов и выслали за Урал. В Кустанай. Сад получился необыкновенным. Всё там было. Очень разные яблоки и разносортные груши. Сейчас сад готовился заснуть на зиму и красота охристых цветов осенних яблонь и груш вместе с красно-лиловыми листьями слив описанию не поддавалась.

Можно было стоять и любоваться, гладя душу свою нежностью красок осеннего сада, с утра до вечера. И не надоело бы.

А вода реки в первый день октября отражала мелкие желтоватые тучи и за счёт течения цвет это искрился. Он напоминал миниатюрные рассыпающиеся золотые слитки. Справа от моста готовились уснуть поля, с которых недавно убрали овес и ячмень. Вот они были похожи тоже на золото, но только что расплавленное и разлитое по земле. Любоваться бы этими пейзажами не сходя с места весь день. Но Малович уже увидел драку с ножами на полотне моста и повернул руль мотоцикла к началу толпы, окружившей бойцов. Никто не пытался их разнять или помирить. Наоборот, даже писклявые женские голоса громко советовали.

– Чего телишься? Сбоку заходи на него и бей в шею!

– Вова, – Малович спрыгнул с мотоцикла. – Там две штуки наручников в конце коляски. Давай.

Тихонов достал «браслеты» и тоже соскочил на твердь.

– Я иду в толпу и пробираюсь в первый ряд. Когда один мужик будет ко мне спиной, я его уложу на асфальт. Второй, скорее всего, остановится. Ты пробейся тоже в первый ряд, но с противоположной стороны. И вот когда он на пару-тройку секунд перестанет двигаться, ты прыгай на него и просто крепко обними. Сверху руки его прижми к бёдрам и держи. Я надену наручники на первого, потом подойду к тебе и нацеплю на второго. Только не чешись. Быстро делай. Вот как он остановился, тут же к нему прыгай и крепко обними. Погнали.

Малович шустро, бочком просочился в первый ряд и тоже закричал.

– Давай. Вали его!

А когда мужик стал перемещаться слева направо и отвёл руку с ножом в сторону, чтобы скакнуть вперёд и махнуть лезвием, Шура громче других крикнул.

– Ну кто, бляха, так бьёт? Смотри как надо!

Он вбежал в круг и кричал: Не стой, бей наотмашь!

– Так что ли? – отозвался человек с большим кухонным ножом. Он им в рейсе, видно, хлеб резал, сало. Отозвался и показал. Отвел руку в сторону параллельно земле.

– Ну! Сильнее размахнись! – Шура уже стоял рядом с бойцом и когда он отвел руку, стоя к нему спиной, прихватил мужика за кисть, присел и потянул его на себя. Мужик упал на колено, а рука с ножом уже лежала на асфальте, плотно прижатая Маловичем. Он ударил по кулаку ребром ладони и нож выпал. Шура дернул за локоть ещё раз, после чего мужик упал плашмя на асфальт. Шура завел его руки за спину и надел наручники.

– Уголовный розыск! – показал он толпе удостоверение. – Расходитесь. Сеанс окончен.

Со вторыми наручниками он пошел к Тихонову, который не просто прижал руки любителя драк с ножом к телу, но и нож как-то забрал у него. Шура нацепил «браслеты» и крикнул в расходящуюся толпу.

– Машины их отгоните назад с моста. Затор создали. Есть кому отогнать? Кто на «ЗиЛах» умеет ездить? Задние сперва подальше отъезжайте. Ну, быстрее. Вам тут что – театр? А вот вы, вот те двое на «волге» и вы – поедете с нами. Распишитесь за свидетельские показания и гуляйте.

В общем, отвезли драчунов, оформили. Свидетели написали что видели. Посадили драчунов в ИВС. В четвертую камеру. Тихонов сходил к дежурному и записал задержание вместе с Маловичем двух человек, вооруженных и дерущихся ножами.

Шура доложил Лысенко, что поганцы обезврежены, сидят в четвертой и отдал командиру показания свидетелей.

– Пусть к ним наш врач сходит, – чуть не забыл он сказать главное. – Мужики порезались сильно. Кровь надо остановить и уколы сделать противошоковые. Обработать зелёнкой, блин. Обычные ведь мужики. Не урки. Зачем махали ножами, дураки? Теперь бы им статью помягче. Сдуру дрались-то.

Они разъехались по домам, а на другой день и почти всю неделю с утра сидели за составлением рапортов и отчетов, да и других дел навалилось немало. Следаки отвезли Спицына в дурдом главному судмедэксперту, тот показал стрелка консилиуму психиатров и разные врачи поочерёдно полтора месяца Спицына изучали, искали и нашли решение, превратившееся в заключение. Спицын невменяем – это раз. Во вторых, он много лет, возможно, что с детства, болен паранойей. И постановили рекомендовать суду отправить его на принудительное лечение в специальную больницу для психически больных преступников.

Малович за это время обезвредил ещё четверых бандитов, грабивших граждан поздними вечерами с ножами и обрезами. Жертв не было, но факты с вооруженным нападением были серьёзными, поручали их расследование тем, кто поопытней. А почти через два месяца после задержания маньяка Лысенко пришел сам в кабинет Маловича с Тихоновым и положил перед Шурой лист. Потом он распечатал бутылку коньяка, достал стаканы и все выпили сразу по сто пятьдесят без закуски.

– На трезвую голову заключение экспертизы и рекомендацию психиатров лучше не читать. – Сказал командир.– Сами с ума сдвинетесь.

– Шура вытер губы листком перекидного календаря за прошедший день, начал читать и на глазах мрачнел. Он знал заранее, что суд отправит Спицына не на зону, а в спецбольницу. Но до суда ещё не дошло, а уже понятно было, что не хлебать убийце шестерых человек баланду. В заключении врачей было сказано:

«Кроме того, что Спицын невменяем и подлежит госпитализации в специальной психиатрической лечебнице и в связи с этим не может быть осуждён судом, а также направлен в места заключения, рекомендуем не проводить следственных действий, так как суд будет выносить решение о его пожизненной госпитализации в спец. психолечебнице на основе нашего заключения» И три печати на листе. И одиннадцать подписей.

На отдельном листе было разъяснение для тупых в психиатрии милиционеров.

«Причиной развития паранойи являются определенные нарушения обмена в головном мозге в сочетании с исходными особенностями личности, выработанными с детства стереотипами интерпретации определенных ситуаций, привычными способами реагирования на стресс и неблагоприятными жизненными обстоятельствами. Пациенты, страдающие паранойей, с ранних лет тяжело переносят неудачи. Они склонны к завышенной самооценке, часто проявляют недовольство, не умеют прощать, слишком воинственно реагируют на любые вопросы, связанные или якобы связанные с правами личности, искажают факты, трактуя нейтральные действия окружающих как враждебные и всегда жестоко мстят воображаемым обидчикам».

– Во, мля! – Малович дал бумагу Тихонову. – Суд-то всё равно формально проведут и сбагрят этого маньяка на принудительное лечение в дурдом.

– Во, мля! – повторил Вова Тихонов и отдал бумагу командиру.– А паранойя лечится?

Выпили ещё раза четыре по сто пятьдесят. У командира ящик армянского для гостей всегда стоял. Они плевались в разные стороны, вспоминая Спицына и судмедэкспертов, вставляли в почти научные дебаты о несовершенстве уголовного кодекса и науки психиатрии похабные анекдоты, Володя врезал в сумбурный трёп как инкрустацию свежие воспоминания свои от кайфа вчерашнего с Танькой Романовой, потом трио пели песню про огни, которых так много золотых на улицах Саратова. И хорошо, что в милиции уже никого не было и никто не слышал их пьяного бреда.

– Паранойя не лечится – Громко сожалел Шура Малович, зажевывая очередные сто пятьдесят прошлогодней шоколадкой, про которую все забыли и она в шкафу стала почти деревянной. Но врачам тоже нужно гнать требуемый высокий процент излечиваемости. Так они Спицына, бляха, года за два- три – четыре «вылечат» и выпишут. Отчитаются перед облздравотделом. На учёте в дурдоме он, конечно, будет стоять и оружие ему не продадут официально. Но он же параноик, а не идиот. Мозги хоть так, но ведь работают. И прощать он не умеет по болезни своей. Поэтому купит обрез у блатных. Или дядька, умелец наш городской, который патроны набивает, так он и картечью его обеспечит, да и ружьё может ему сделать. Кто будет об этом знать? Да никто, – Шура плюнул в корзину для бумаг и очень длинно да загогулисто выматерился.

– Я на контроль это дело поставлю, – успокоил оперативников командир Лысенко, пытаясь прилечь прямо на стуле. Сидеть ему было уже нелегко. Годы плюс минимально литр с хвостиком пятизвёздочного в пузе. – Он у меня пожизненно в психушке останется. Я им прикажу. Нет, генерала попрошу приказать этим лекарям, чтобы жил он там всё жизнь привязанным к кровати. И ел только хлеб. Ну, с водой. Ладно уж. А чем там лучше, чем на зоне?

– Баланды нет и непосильного труда на лесоповале, – Шура плюнул ещё раз. – Надо следить, когда его как бы вылечат года через три и выпишут. Грех, конечно, но надо будет после выписки сделать ему провокацию.

– Надо пойти к знакомым блатным. Которым мы добились скостить сроки, – поднял вверх палец Вова. – Пусть они Спицына уговорят, Шура, тебя лично застрелить. Ты ведь его оскорбил, унизил и обидел. Тебе он обязан отомстить. И пусть они воткнут в стволы холостые патроны да пойдут убивать вместе с ним. Стрелять не через дверь, а на выезде со двора МВД. Ты с мотоцикла упадешь, а у них машина будет. Стрелять из машины попросим блатных. Но уехать они не успеют. Наши автоматчики их повяжут. Блатных потом отпустим. А ему, гаду, покушение на милиционера дорого вывернется.

– Устроим! – воскликнул командир. – Он ведь уже здоровым будет. Его же вылечат. А мы его, здорового, посадим и за прошлые грехи и за покушение на Маловича. По вновь открывшимся обстоятельствам. Его, конечно, опять повезут на экспертизу. Но там будет написано, что его вылечили недавно совсем. Значит он здоров. А здоровых можно сажать на кичу или на зону. Во, как будет!

Домой они не поехали. Не допили всего шестнадцать бутылок из полного ящика. И хорошо посидели. Расслабили нервы и даже песни к полуночи пели. То ли от радости, что прервали серию диких убийств. То ли от тоски, которая всегда наваливается, если на самом деле ты поработал хорошо, а результат труда скомкали и сбросили в ту же корзину с ненужными бумажками, куда Малович плюнул не со зла, а от досады.

– Ладно, – сказал Александр Павлович, пытаясь уснуть, уронив на стол руки, а на них голову. – У Спицына расстрельная статья. Вот я перелезу через забор дурдомовский, дождусь когда параноиков на прогулку выведут и порешу его из пистолета. Куплю себе «чистый» у блатных. Порешу, а вы неизвестного убийцу будете искать, но не найдёте. В глухари спишете. Приговор мой такой. Правильный.

– И я его пристрелю. Вместе через забор полезем.– Сказал Тихонов и упал в кресло, до которого как-то смог доползти.

Командир ничего не сказал. Он раньше уснул. Не допев до конца никому не знакомую песню.