Мерцание во тьме

Моим родителям, Кевину и Сью Спасибо вам за все

Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.

Фридрих Ницше

Stacy Willingham

A FLICKER IN THE DARK

Copyright © 2021 by Stacy Willingham. All rights reserved.

This edition published by arrangement with Writers House LLC and Synopsis Literary Agency

В оформлении переплета и титула использованы иллюстрации: Fer Gregory, Elise_E / Shutterstock.com Используется по лицензии от Shutterstock.com

© Кодряной П.А., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Пролог

Я-то думала, что все знаю про чудовищ.

В детстве я считала, что это такие загадочные призраки, которые прячутся в шкафу за вешалками с одеждой, под кроватью, в лесной чаще. Я просто физически ощущала их у себя за спиной – как они подкрадываются все ближе, пока я иду из школы домой в сиянии заходящего солнца. Я не умела описать это чувство словами – просто каким-то образом знала, что они здесь. Я чувствовала их всем своим телом, чувствовала опасность – как будто кожу на плече начинает покалывать за мгновение до того, как на него опустится невидимая рука, как будто понимаешь, что неотвязная тревога вызвана парой глаз, буравящих твою спину из укрытия за ветвями разросшегося кустарника.

Но стоит лишь обернуться – и глаза вновь прячутся.

Помню, как мои худые лодыжки все норовили подвернуться на неровностях гравийной дорожки, когда я шагала – быстрее и быстрее – к своему дому, а выхлоп удаляющегося школьного автобуса таял у меня за спиной. Солнечный свет лился сквозь ветви деревьев, в лесу плясали тени, а моя собственная тень казалась огромной, словно изготовившийся к прыжку зверь.

Я начинала глубже дышать, считала про себя до десяти. Потом закрывала глаза, покрепче зажмуривалась.

И пускалась бегом.

Каждый день я неслась сломя голову сквозь этот безлюдный участок подъездной дорожки, а дом, которому следовало уже быть на расстоянии вытянутой руки, казалось, лишь отдалялся. Из-под кроссовок летели камешки, пыль и клочья травы, а я все пыталась опередить… что-то. То, что здесь за мной наблюдало. То, что ждало. Ждало меня. Путаясь в собственных шнурках, я карабкалась на крыльцо – и с размаху влетала в тепло распахнутых навстречу рук отца, чувствовала над ухом его горячее дыхание, слышала шепот: «Вот и попалась, вот и попалась!» Его пальцы легонько дергали меня за волосы, а в груди саднило от избытка воздуха. Сердце бешено колотилось изнутри о грудную клетку, и в сознании возникало одно-единственное слово: безопасность.

Во всяком случае, так мне тогда казалось.

Вообще-то, страху положено учиться медленно и постепенно: от Санта-Клауса в торговом центре – к монстру у тебя под кроватью; от ужастика, который тебе позволили посмотреть в детстве, – к мужчине в машине у бордюра, с включенным мотором и тонированными стеклами, всего на одну лишнюю секунду задержавшему на тебе взгляд, когда ты идешь мимо в наступающих сумерках. Боковым зрением ты видишь, как машина медленно трогается, и чувствуешь, как колотится сердце, – чувствуешь не только грудью, но и шеей, и внутренностью черепа. Обучение как процесс, от одной ощущаемой угрозы к другой, и каждая последующая штука реально опасней предыдущей.

Со мной было не так. На меня понимание страха обрушилось с такой силой, какую мне, подростку, до сих пор испытывать не доводилось. С такой удушливой тяжестью, что и вздохнуть-то больно. В этот самый миг, когда все рухнуло, я и поняла – чудовища не прячутся в лесу, это не тени среди деревьев и не невидимки, притаившиеся в темных углах.

Настоящие чудовища никогда не скрываются.

Мне было двенадцать, когда тени начали обретать форму, черты лица. Когда призрак сделался плотней. Реальней. Когда я стала понимать, что чудовища, может статься, живут среди нас.

И среди них – монстр, которого я научилась бояться больше всех остальных.

Май 2019 года

Глава 1

Горло першит.

Поначалу – совсем чуть-чуть. Словно по глотке изнутри провели снизу вверх тонким перышком. Я пытаюсь просунуть язык себе в горло, чтобы унять зуд.

Ничего не выходит.

Надеюсь, я не простыла. Не было ли в последнее время поблизости кого-нибудь больного? Заразного? Если честно, кто знает. Я целый день рядом с людьми. На вид все вроде были здоровы, но простуда может оказаться заразной и до появления симптомов.

Еще разок пытаюсь дотянуться языком.

Или аллергия. Пыльцы сейчас в воздухе больше обычного. Вернее, значительно больше. Восемь баллов из десяти по аллергенной шкале. Индикатор в приложении у меня на телефоне – ярко-красный.

Я беру стакан с водой, отпиваю немного. Стараюсь ополоснуть горло, прежде чем проглотить.

Тоже не помогло. Я откашливаюсь.

– Что?

Перевожу взгляд на пациентку, полулежащую передо мной на огромной кожаной кушетке в напряженной, словно деревяшка, позе. Пальцами вцепилась в колени, яркие тонкие порезы на идеально чистой коже ладоней сейчас почти незаметны. На запястье я вижу браслет – попытку скрыть самый глубокий из шрамов, кривой, багровый. Деревянные бусины и серебряная подвеска в форме крестика. Болтается словно четки.

Я снова смотрю на девочку, чтобы оценить выражение ее лица, глаз. Слез пока нет, для них рановато.

– Прости меня, – я сверяюсь с записями перед собой, – Лэйси. Просто в горле немного запершило. Продолжай, пожалуйста.

– Ничего, – говорит она. – Короче, я тут объясняла… я иногда дико бешусь, понимаете? И даже сама не знаю почему. Просто злость эта внутри все растет и растет, я еще сама ничего не понимаю, но уже охота…

Лэйси опускает глаза вниз, на руки, водит по ним растопыренными ладонями. Кожа предплечий под ее пальцами вся покрыта мельчайшими порезами, похожими на стеклянистые волоски.

– Это чтобы отпустило, – говорит она. – Успокоиться помогает.

Я киваю, стараясь не обращать внимания на зуд в горле. Который усиливается. «Или это пыль, – говорю я себе, – здесь очень пыльно». Кидаю взгляд на подоконник, на шкаф с книгами, на дипломы в рамках на стене – все покрыто тонким серым налетом, чуть поблескивающим в солнечном свете.

Хлоя, сосредоточься.

Снова поворачиваюсь к девочке.

– И отчего это, Лэйси, как ты думаешь?

– Я ж сказала уже! Сама не знаю.

– Ну, если чисто умозрительно.

Она вздыхает, отводит взгляд и старательно смотрит на что-то несуществующее. Избегая встречаться со мной глазами. Теперь уже вот-вот заплачет.

– Ну, короче, наверное, из-за папы. – Отбрасывает со лба прядь светлых волос; ее нижняя губа чуть дрожит. – Что он от нас ушел и все такое.

– Когда папа от вас ушел?

– Два года назад, – отвечает Лэйси. В уголке глаза вдруг возникает словно бы того и ожидавшая слезинка, скатывается по веснушчатой щеке. Она сердито ее смахивает. – Даже не попрощался. Даже ни хера ничегошеньки не объяснил! Свалил, и все.

Я киваю, быстро записывая.

– Как ты думаешь, правильно будет сказать, что ты все еще злишься на папу, потому что он вот так вас бросил?

Ее губа снова начинает дрожать.

– А поскольку он не попрощался, у тебя даже не было возможности объяснить ему, что ты из-за этого чувствуешь?

Она кивает шкафу в углу, по-прежнему избегая моего взгляда.

– Да. Пожалуй, что правильно.

– А еще ты на кого-нибудь злишься?

– На маму, наверное. Не знаю почему. Я всегда думала, что это он из-за нее ушел.

– Хорошо, – говорю я. – А еще на кого?

Какое-то время Лэйси молчит, ковыряя ногтем складку кожи.

– На себя, – наконец шепчет она, уже не обращая внимания на застилающие глаза слезы. – Что я была слишком плохая, чтобы он захотел остаться.

– Всем нам случается разозлиться, – говорю я. – Теперь, когда у тебя получилось произнести вслух, на что ты злишься, мы можем поработать над тем, чтобы ты лучше справлялась со своим гневом. Справлялась с ним так, чтобы себе не вредить. Как тебе такой план?

– Херня все это дурацкая, – бормочет она.

– Что именно?

– Все. И он, и вот это. Что я здесь.

– Лэйси, что дурацкого в том, что ты здесь?

– Потому что мне пришлось!

Девочка уже кричит. Я спокойно откидываюсь на спинку кресла и переплетаю пальцы. Пусть выкричится.

– Да, я злюсь, – произносит она. – И что теперь? Папа от меня на хер ушел. Он меня бросил. Вы хоть понимаете, что это такое? Знаете, каково это – без отца жить? Когда в школе все на тебя таращатся? И за спиной еще шушукаются!

– Так получилось, что знаю, – отвечаю я. – Знаю, каково это. Приятного тут мало.

Лэйси умолкает, сложенные на коленях руки дрожат, подушечки большого и указательного пальцев теребят крестик на браслете. Вверх-вниз, вверх-вниз.

– От вас тоже отец ушел?

– Вроде того.

– Сколько вам было лет?

– Двенадцать, – отвечаю я.

Она кивает.

– А мне – пятнадцать.

– Пятнадцать было моему брату.

– То есть вы понимаете?

Теперь я киваю и улыбаюсь. Установить доверие – это самое сложное.

– Понимаю, – отвечаю я и снова подаюсь вперед, сокращая между нами дистанцию. Лэйси наконец поворачивается ко мне, впивается в меня полным слез, умоляющим взглядом. – Еще как понимаю…

Глава 2

В нашей профессии все основано на клише. И неспроста.

Дело в том, что они справедливы.

Когда пятнадцатилетняя девочка тянется бритвой к собственной коже, дело, вероятно, в том, что она чувствует себя неполноценной, и физическая боль ей нужна, чтобы унять резь от жгущих ее изнутри эмоций. За восемнадцатилетним парнем, в гневе не способным себя контролировать, наверняка кроется спор об опеке между родителями, чувство покинутости, необходимость самоутвердиться. От двадцатилетней третьекурсницы, которая имеет привычку в пьяном виде лезть в койку к любому, кто готов потратить ради нее пару долларов на водку с тоником, а потом рыдает по утрам, прямо-таки несет низкой самооценкой и потребностью во внимании, за которое дома ей приходилось сражаться; внутренним конфликтом между тем, какова она есть, и тем, чего, по ее мнению, от нее ждут окружающие.

Отец не любил. Синдром единственного ребенка. Дитя развода.

Все это клише, и каждое справедливо. Я имею полное право так говорить, потому что я и сама – клише.

На экране моих «умных» часов мигает хронометраж записи сегодняшней сессии: 1:01:52. Жму «Отправить на смартфон» и наблюдаю, как маленький таймер из серого делается зеленым, пока файл перекачивается на телефон, одновременно синхронизируясь с ноутбуком. Технология. Из детства мне помнится, как каждый из докторов брал в руки мою историю болезни и принимался ее листать, пока я сидела на похожих одна на другую истертых кушетках и разглядывала картотеки, битком набитые чужими проблемами. Полные таких же людей, как и я сама. Каким-то образом это помогало чувствовать себя не такой одинокой, почти нормальной. Металлические ящики на четыре отсека символизировали возможность того, что и мне однажды удастся выразить свою боль – описать ее словами, криком, рыданиями, – а потом, когда заведенный на час таймер дотикает обратно до нуля, мы попросту закроем папочку, вернем ее на нужную полку, запрем там на ключ и забудем про ее содержимое до следующего сеанса.

Пять часов. Пора закрываться.

Я смотрю на экран, на чащобу иконок, в которые превратились мои пациенты. Вообще-то, закрыться мне невозможно. Они постоянно изыскивали способ меня найти – по имейлу, через соцсети, – во всяком случае, до тех пор, пока я не махнула рукой и не поудаляла отовсюду свои профили, когда мне вконец надоело копаться в панических личных сообщениях от клиентов, которых опять прихватило. Я всегда работаю, всегда наготове, как круглосуточный магазинчик, мигающий во мраке неоновой вывеской «Открыто» в отчаянных попытках выжить.

На экране выскакивает сообщение о загруженной записи. Я кликаю на него, даю файлу название «Лэйси Деклер, сессия 1», потом отрываю взгляд от компьютера и щурюсь на пыльный подоконник – в свете заходящего солнца окружающая меня грязь еще заметней. Снова прокашливаюсь, несколько раз подряд. Наклоняюсь, берусь за деревянную ручку, выдергиваю наружу нижний ящик письменного стола и начинаю копаться в персональной офисной аптечке. Разглядываю баночки с таблетками, от банального ибупрофена до рецептурных средств с названиями попричудливей: алпразолам, элениум, диазепам. Отпихнув их в сторону, достаю коробку растворимого витамина С, высыпаю содержимое одного пакетика в стакан с водой, размешиваю пальцем. Делаю несколько глотков и начинаю писать имейл.

Шэннон,

поздравляю с окончанием рабочей недели! Только что провела отличную первую сессию с Лэйси Деклер – спасибо, что направила ее ко мне. Хотела уточнить насчет лекарств. Насколько я вижу, ты ничего ей не выписала. Исходя из сегодняшней сессии, думаю, ей пошел бы на пользу небольшой курс «Прозака». Как по-твоему? Противопоказания?

Хлоя

Нажимаю «Отправить» и, откинувшись в кресле, допиваю свою жидкость со вкусом мандарина. Остаток порошка на дне стакана течет медленно, словно клей, мои зубы и язык покрываются шершавым оранжевым налетом. Ответ приходит через несколько минут.

Хлоя,

не стоит благодарности. Я не возражаю. Можешь сама выписать.

PS Как насчет встретиться вскорости, промочить горло? Расскажешь мне поподробней о близящемся СОБЫТИИ!

Доктор Шэннон Тэк

Я поднимаю трубку офисного телефона, набираю номер аптеки, упомянутой Лэйси – я и сама ею пользуюсь, это очень кстати, – и попадаю прямиком на автоответчик. Записываю сообщение.

– Алло, это доктор Хлоя Дэвис, – диктую имя и фамилию по буквам. – Я звоню, чтобы выписать рецепт для Лэйси Деклер, – снова диктую по буквам, – дата рождения шестнадцатое января две тысячи четвертого года. Я рекомендую пациентке начать курс «Прозака», десять миллиграммов в день в течение восьми недель. Продлевать не нужно. Спасибо.

Делаю паузу, барабаню пальцами по столу.

– Я также хотела бы продлить рецепт другому пациенту, Патрику Бриггсу, – по буквам, – дата рождения второе мая тысяча девятьсот восемьдесят второго года. «Ксанакс», четыре миллиграмма в день. Повторяю, доктор Хлоя Дэвис. – Диктую номер своего телефона. – Благодарю вас.

Кладу трубку и смотрю на нее, неподвижно лежащую на телефонном аппарате. Взгляд непроизвольно дергается к окну – заходящее солнце окрасило мебель из красного дерева в моем кабинете в оранжевый оттенок, цветом не слишком отличающийся от клейкого осадка, что засыхает на дне стакана. Смотрю на часы – семь тридцать, – закрываю свой ноутбук и подпрыгиваю на месте, когда телефон с пронзительным звуком пробуждается к жизни. Бросаю взгляд в его сторону, но офис уже закрыт, и сегодня пятница. Я продолжаю собираться, игнорируя трезвон, и тут соображаю – может быть, мне перезванивают из аптеки, чтобы что-то уточнить. После очередного звонка я все же беру трубку.

– Доктор Дэвис, – говорю я.

– Хлоя Дэвис?

– Доктор Хлоя Дэвис, – уточняю я. – Чем могу помочь?

– Однако к вам так просто не дозвонишься!

Голос принадлежит мужчине, и он сердито усмехается, словно я его чем-то обидела.

– Прошу прощения, вы – пациент?

– Я не пациент, – отвечает голос, – но я вам целый день звоню. Целый день. Ваша регистраторша отказывалась перевести на вас звонок; дай, думаю, попробую вечером, может, на автоответчике сообщение оставлю… Не ждал, что вы трубку возьмете.

Я морщу лоб.

– Видите ли, это мой офис. На личные звонки я в рабочее время не отвечаю. У Мелиссы инструкция переключать на меня только пациентов… – Тут я замолкаю, не понимая, с чего это решила распинаться перед незнакомцем и излагать ему распорядок собственной практики. Добавляю своему голосу немного жесткости. – Могу я узнать, с кем разговариваю? Кто вы такой?

– Меня зовут Аарон Дженсен. Я – журналист из «Нью-Йорк таймс».

У меня перехватывает дыхание. Я поспешно кашляю, хотя звук, наверное, такой, будто я подавилась.

– Вы там в порядке? – спрашивает он.

– Да, – отвечаю я, – просто в горле немного першит. Прошу прощения, вы сказали, «Нью-Йорк таймс»?

Стоит вопросу вырваться, и я уже готова себя возненавидеть. Знаю я, что ему нужно. Сказать по правде, я этого ожидала. Чего-то подобного. Не обязательно «Таймс», но чего-то в этом духе.

– Вы меня поняли? – неуверенно переспрашивает он. – Я из газеты.

– Да, я знаю, что это такое.

– Я пишу очерк о вашем отце и хотел бы с вами побеседовать. Как насчет кофе?

– Прошу прощения, – повторяю я, чтобы он замолчал. Мать вашу! Что ж я все время извиняюсь-то? Делаю глубокий вдох, прежде чем продолжить: – Мне не о чем с вами разговаривать.

– Хлоя…

– Доктор Дэвис!

– Доктор Дэвис, – повторяет он со вздохом. – Близится годовщина. Двадцать лет. Уверен, вы и сами знаете.

– Само собой, знаю, – резко отвечаю я. – Прошло двадцать лет, и ничего за это время не изменилось. Девочки по-прежнему мертвы, отец по-прежнему в тюрьме. Что вам всякий раз нужно-то?

Аарон на другом конце провода молчит; я понимаю, что и так уже слишком много ему сказала. Удовлетворила болезненную журналистскую страсть вскрывать чужие раны ровно тогда, когда они готовы зажить. Удовлетворила достаточно, чтобы он ощутил на языке металлический привкус и захотел еще, подобно акуле, которую манит запах крови.

– Но вы-то изменились. Вы и ваш брат. Читатели будут рады узнать, как у вас дела – как вы справились.

Я закатываю глаза к потолку.

– А ваш отец? – продолжает Дженсен. – Может статься, он тоже изменился… Вы не пробовали с ним поговорить?

– Мне не о чем разговаривать с отцом, – отвечаю я. – И с вами. Прошу больше мне не звонить.

Я заканчиваю разговор, бросив трубку на рычаги – резче, чем намеревалась. Опускаю взгляд и вижу, что у меня дрожат пальцы. Поправляю прическу, чтобы чем-то их занять, и гляжу в окно. Небо сделалось темным, чернильно-синим, а солнце – пузырьком на самом горизонте, готовым вот-вот лопнуть.

Я снова поворачиваюсь к столу, хватаю сумку и встаю, оттолкнув кресло. Бросаю последний взгляд на настольную лампу, медленно выдыхаю, потом выключаю ее и неуверенно двигаюсь сквозь мрак.

Глава 3

Незаметных для постороннего взгляда приемов защиты, которыми мы, женщины, подсознательно пользуемся на протяжении дня, превеликое множество. Защиты от призраков, от затаившихся хищников. О которых повествуют назидательные истории и городские легенды. Сказать по правде, эти способы незаметны настолько, что мы сами их почти не осознаем.

Уходи с работы прежде чем стемнеет. Одной рукой прижимай к груди сумочку, а в другой держи наготове ключи, зажав их между пальцами, словно оружие, – и осторожно подходи к машине, стратегически припаркованной прямо под фонарем ровно на тот самый случай, если закончить работу засветло все же не получится. Оказавшись рядом с машиной, сперва проверь заднее сиденье, а потом уже отпирай дверь. Возьми в руку телефон, держи его покрепче и так, чтобы указательным пальцем можно было сразу задействовать быстрый набор 911. Сядь в машину и сразу запри двери. Заведя мотор, не стой на месте, немедленно отъезжай.

Выехав с парковки рядом со зданием, где у меня офис, я сворачиваю в направлении от центра. Остановившись на светофоре, бросаю взгляд – надо полагать, по привычке – на зеркало заднего вида и морщусь, увидев в нем свое отражение. На улице духота, да такая сильная, что кожа покрылась тусклой пленкой; мои каштановые волосы, в обычное время прямые, сейчас слегка вьются на кончиках; в подобный беспорядок их может привести только лето Луизианы.

Лето Луизианы…

Как много для меня всего в этой фразе! Я здесь родилась. Ну, не то чтобы именно здесь, не в Батон-Руже. Но все-таки в Луизиане. В крошечном городке Бро-Бридж – мировой столице раков. Отчего-то мы этим званием очень гордимся. Примерно как Кокер-Сити в Канзасе гордится своим веревочным клубком в две с половиной тонны весом. Подобные вещи придают совершенно бессмысленному месту хоть какое-то значение.

А еще в Бро-Бридже меньше десяти тысяч населения; иными словами, там все друг друга знают. Или, если конкретней, там любой знает меня.

В детстве я всякий раз дождаться не могла, когда же придет лето. Сколько у меня воспоминаний о жизни на болотах! Вот я высматриваю аллигаторов на озере Мартин и громко кричу, заметив под ковром из водорослей пару маленьких жадных глазок. Мой брат хохочет надо мной, и мы кидаемся врассыпную с воплями: «До свиданья, аллигатор!»^[1]. Вот я делаю себе парик из испанского мха, которым густо заросли деревья на обширных задворках нашего дома, а потом несколько дней вычесываю из головы клещей-кожеедов и капаю на красные опухшие укусы бесцветным лаком для ногтей, чтобы не так чесалось. Вот откручиваю свежесваренному раку хвост, чтобы сразу досуха высосать голову.

Только за воспоминаниями о лете следуют и воспоминания об ужасе.

Когда начали пропадать девочки, мне исполнилось двенадцать. Девочки были немногим старше меня самой. На дворе стоял июль 1999 года, и луизианское лето обещало быть жарким и влажным.

А потом все в одночасье переменилось.

Помню, как в то утро я забрела на кухню. Было еще рано; я терла заспанные глаза, волоча за собой по линолеуму мятно-зеленое покрывало. Я под ним чуть ли не с младенчества спала, а что края обтрепались, мне даже нравилось. Помню, как стала дергать пальцами ткань, вроде нервного тика, когда увидела перед телевизором обеспокоенных родителей. Они о чем-то шептались.

– Что случилось?

Родители обернулись ко мне, вытаращив глаза от неожиданности, но все же успели выключить телевизор, прежде чем я успела увидеть то, что на экране.

Ну, то есть они так подумали.

– Радость моя, – сказал мне отец, шагнув мне навстречу и обняв – крепче, чем обычно. – Все в порядке.

Только ничего не было в порядке. Это я сразу почувствовала. По тому, как отец меня обнимал, по тому, как у мамы, когда она отвернулась к окну, дрожала губа – точно так же, как дрожала сегодня губа у Лэйси, когда она заставила себя осознать то, что и так знала с самого начала. Осознать то, что она стремилась отпихнуть от себя подальше, делая вид, будто все это неправда. Я успела заметить ярко-красный новостной заголовок внизу экрана, и он уже навеки впечатался в психику – набор слов, разом изменивший всю мою жизнь.

ПРОПАЛА ДЕВОЧКА ИЗ БРО-БРИДЖЕ

Когда тебе двенадцать, ты еще не видишь в словах ПРОПАЛА ДЕВОЧКА зловещий смысл, столь очевидный старшим. Сознание не рисует автоматически жуткие картины: похищение, насилие, убийство. Помнится, я еще подумала: а где она пропала? Наш дом стоял на участке в добрых десять акров; мне и самой не раз доводилось там теряться, когда я охотилась в болоте на жаб или обследовала пока еще не знакомые заросли, выцарапывала собственное имя на коре ничем не примечательного дерева, сооружала крепости из поросших влажным мхом веток. Как-то раз даже умудрилась застрять в небольшой пещере – норе какого-то животного; ведущий туда чуть приподнятый над землей лаз выглядел одновременно пугающе и заманчиво. Брат привязал мне к ноге кусок старой веревки, я легла на живот и принялась, извиваясь, заползать в холодную, темную пустоту, крепко зажав зубами цепочку карманного фонарика. Я ползла все глубже и глубже, позволив тьме поглотить себя целиком, – и помню, какой чудовищный ужас меня охватил, когда я поняла, что выбраться самостоятельно уже не смогу. Так что, увидев кадры, на которых поисковые группы продирались сквозь густую листву или шлепали по болоту, я никак не могла отделаться от мысли – а что будет, если я когда-нибудь «пропаду» сама, если меня станут искать так же, как сейчас ищут ее.

«Она найдется, – думала я. – А когда это случится, ну и дурой же она себя почувствует, узнав, какая поднялась суматоха…»

Только она не нашлась. А три недели спустя пропала другая девочка.

Через четыре недели – еще одна.

К концу лета исчезли шесть девочек. Сегодня здесь, а завтра уже нет. Пропали без следа.

И одна-то пропавшая девочка – слишком много, а шестеро, да еще в Бро-Бридж – в крошечном городке, где, стоит одному ребенку бросить школу, в классе делается непривычно пусто, а стоит переехать семье, на улице становится очень тихо, – оказались тяжестью почти невыносимой. Не обращать внимания на их отсутствие было невозможно; в небесах над городом словно нависло зло, подобно надвигающейся буре, от которой все внутри леденеет. Это зло ты чувствовала кожей, ощущала на языке, видела в глазах любого встречного. Город, где все доверяли друг дружке, оказался в плену неодолимого недоверия, подозрительность укоренилась так прочно, что не избавишься. Все задавались одним и тем же молчаливым вопросом.

Кто следующая?

Был объявлен комендантский час, с наступлением темноты закрывались все магазины и рестораны. Мне, как и всем девочкам в городе, запретили выходить на улицу после захода солнца. Да я и днем-то чувствовала, что зло может скрываться за любым углом. Предчувствие, что это буду я – что я следующая, – оставалось со мной всегда, постоянное, удушливое.

– Не переживай, Хлоя! Тебе бояться нечего.

Мой брат закинул на плечо рюкзак – рано утром, собираясь в летний лагерь. А я опять плакала, мне из дому-то выйти страшно было.

– Ей есть чего бояться, Купер. Все очень серьезно.

– Она еще слишком маленькая, – ответил он. – Двенадцать всего. Он-то, если не забыла, старшеклассниц предпочитает.

– Купер, ради бога!

Мама присела на корточки со мной рядом, чтобы наши глаза оказались на одном уровне, поправила мне непослушную прядь волос.

– Все очень серьезно, моя хорошая, но ты просто будь осторожна. И внимательна.

– Не садись в машину к незнакомцам, – вздохнул Купер. – Не гуляй в одиночку по темным переулкам. Все очень просто, Хло. Главное, не будь дурой.

– Те девочки не были дурами, – отрезала мама негромко. – Им не повезло. Оказались в неподходящем месте в неподходящее время.

…Я сворачиваю на парковку аптеки и подъезжаю к окошку обслуживания для автомобилей. Человек за стеклом занят расфасовкой разнообразных пузырьков по бумажным пакетам. Он открывает окошко, даже не потрудившись поднять взгляд.

– Имя?

– Патрик Бриггс.

Он все же поднимает глаза, поскольку я явно не Патрик. Нажимает на компьютере перед собой несколько клавиш.

– Дата рождения?

– Второе мая, тысяча девятьсот восемьдесят второй.

Развернувшись, сотрудник аптеки принимается шарить в корзине с литерой «Б». Я внимательно слежу за тем, как он достает оттуда пакет и снова идет ко мне, и крепко сжимаю руль, чтобы не выдать беспокойства движениями пальцев. Он наводит сканер на штрихкод, я слышу писк.

– Как принимать лекарство, вам известно?

– Вполне. – Я улыбаюсь ему. – Вопросов нет.

Он проталкивает пакет из своего окошка в окно машины; я его ловлю, запихиваю поглубже в сумочку, снова поднимаю стекло и отъезжаю, даже не сказав «спасибо».

Следующие несколько минут я просто веду машину, а сумочка на пассажирском сиденье словно бы светится – внутри таблетки. В свое время меня поражало, насколько легко получить лекарства за другого человека: если можешь назвать его дату рождения, записанную в базе данных аптеки, большинство фармацевтов даже и не попросят тебя предъявить никакой документ. А если кто и попросит, чаще всего удовлетворится несложным объяснением. «Вот черт, права в другой сумочке остались… Я – его невеста, могу и адрес назвать, хотите проверить по базе?»

Сворачиваю на Гарденс, в сторону своего жилого района, и начинается двухкилометровый участок дороги, где я всякий раз теряю ориентацию. Так, наверное, чувствуют себя аквалангисты, оказавшись в абсолютной тьме, в темноте настолько темной, что и собственную ладонь в нескольких сантиметрах от лица не разглядеть.

Никакого чувства направления. Никакого чувства контроля.

По всей дороге – ни единого дома, который мог бы ее подсветить, ни единого фонаря, способного проявить кривые лапы выстроившихся вдоль обочины деревьев. После захода солнца – полная иллюзия того, что ты едешь прямиком в чернильное море, исчезаешь в безграничном небытии, валишься в бездонный колодец.

Я задерживаю дыхание и чуть сильнее давлю на педаль газа. Наконец чувствую, что приближается мой съезд. Включаю поворотник – пусть даже сзади никого, только такая же чернота – и резко сворачиваю направо в наш тупичок. Миновав первые фонари, освещающие ведущую к дому дорогу, наконец перевожу дыхание.

К дому.

В этой фразе тоже много всего. Дом – это не просто здание, не кирпичи и доски, соединенные цементом и гвоздями. А нечто более эмоциональное. Дом – это надежность и безопасность. Это место, куда ты торопишься, когда часы пробьют девять и начнется комендантский час.

Вот только что, если твой дом не безопасен? Не надежен? Что, если распахнутые тебе навстречу руки, в которые ты падаешь, добежав до крыльца, и есть те самые руки, от которых нужно удирать со всех ног? Те самые руки, которые хватали тех девочек, сдавливали им горло, зарывали тела – а потом аккуратно мылись с мылом?

Что, если у тебя в доме все и началось? Если это эпицентр землетрясения, сотрясшего город до самого основания? Глаз урагана, разметавшего семейства, жизни, тебя саму? Все, что ты знала прежде?

Что тогда?