Тот кивнул и, пожевав губы, плюхнулся рядом с хозяином дома. Несмотря на то, что со времени высадки прошло два часа, и никто толком не сумел отдохнуть, оба находились в неизмеримо лучшем расположении духа, чем расстались, поэтому не прочь оказались поболтать. Кроме того, Крисницкий жаждал утолить разыгравшийся аппетит, и, конечно, увидеть во всей красе цель своего путешествия, поскольку надеялся, что восторженный рассказ Федотова о талантах и, особенно, прелестях любезной Антонины Николаевны не был слишком беспардонной выдумкой.

– А что, – позволил себе проявить учтивость Михаил, хватая первый кусок хлеба, от которого шло благодатное тепло, и с наслаждением дегустируя его, – тяжело вам имением управлять?

У Федотова вновь мелькнула мысль, что Крисницкий позволяет себе много вольностей в манерах, хотя, конечно, чего ждать от разночинца, неизвестно каким путем заработавшего состояние. Бесспорно, столичное общество проявляет небывалую лояльность, принимая в свои отточенные ряды подобного типа… Но он быстро вспомнил, что гость, по всей видимости, скоро станет не чужим ему человеком, поэтому поправил ход своих рассуждений и погрузился в присущую ему слезливую меланхолию.

– Тяжеловато, Михаил Семенович, – допустил типичную помещичью ошибку в глазах далеких от земледелия господ Федотов.

Он начал жаловаться на судьбину и докладывать собеседнику, больше занятому съестными припасами, но охотно кивающему в знак сочувствия и довольному втихаря, что не приходится отвечать, о многочисленных своих тяготах. В разгар беседы, когда разгоряченный Денис Сергеевич дошел до поношения соседей и их обращения с крепостными, в двери показалась и сразу же замерла Тоня, с удивлением наблюдая за опекуном.

– Ох, а вот и Тонечка. Не думал, пташка моя, что проснешься так рано, – с широкой улыбкой встретил воспитанницу Федотов. Подойдя к ней, он взял за руку обомлевшую, но силящуюся казаться радушной девушку, и легонько подтолкнул другой ладонью.

Крисницкий вскочил с места, и, досадуя, что лакей его храпит где-то между этажами, поклонился. Вот, пожалуйста, из-за этого пьяницы (когда он успел, только приехали!) он вынужден знакомиться с дамой не в самом благопристойном виде. Ну, это ничего, он привык брать не внешним видом. Хотя это тоже важно…

Хорошенько осмотрев нареченную, он мог вздохнуть с облегчением и войти в свою обычную колею отношения к молоденьким дебютанткам – непринужденности и легкого покровительства. Конечно, девица недурна, только слишком скованна и глядит так, словно гадает, не превратится ли он в зверя лесного. Поймав взгляд, который она так настойчиво прятала, он широко улыбнулся, пряча в уголках рта легкий подтекст, оставив, он надеялся на это, ее недоумевать. Михаил ни секунды не думал, как надлежит ему вести себя с этой девушкой и теперь действовал интуитивно, угадывая порывы окружающих.

Кроме того, что у Антонины тяжелая мягкая коса цвета кофе, чуть тронутого молоком, и круглое личико, венчаемое заостренным подбородком, в первую встречу он не запомнил ничего, предавшись отвлеченной философской болтовне, благо публика попалась благодарная. Как это часто бывает, образ человека сформировался позднее. Сейчас же, пропади он на несколько месяцев, вспоминал бы совсем другие черты, за неимением подтверждений дорисованных воображением.

Зато Тоня, оправившись от первичной скованности, появляющейся у нее со всеми людьми в гораздо менее волнительных ситуациях, поскольку не каждый день их усадьбу жаловали новые лица, как следует рассмотрела гостя и составила его мысленный и чувственный портрет, почти ничего не угадав, но находясь в приятном сознании завершенного дела и тихонько комкая салфетку.

Михаил Семенович оказался, что ее приятно удивило, весьма высоким молодым господином, непринужденным, но и вовсе не развязным, как считал батюшка. Волосы не коричневые, но и не темно-русые, меняющие свою окраску в зависимости от освещения… Дать точное определение их цвету Тоня, как ни старалась, не могла, хотя это было ее любимой забавой. Мягкий тембр, плавные движения, ничего чрезмерного, вульгарного в речи, хоть она не походила на манеру изъяснения закаленных аристократов; но при этом едва скрываемое безразличие к тому, какое мнение он производит на окружающих. И еще что-то, что или задело ее, или заставило задуматься – почти прозрачный свет глубоких, словно неудовлетворенных действительностью глаз. Несколько отстраненный, что казалось странным при подобной общительности и чуть ли не страдальческий… Впрочем, ей могло показаться, хотя Антонина и верила в первые впечатления, которым суждено было поменяться еще не раз.

Тоня фантазировала, а Мишель и думать забыл о ней, предавшись после трапезы осматриванию парка и расспросам, бывает ли в здешних местах охота.

4

Прошло несколько дней. Михаил понимал, что время не терпит, и ему давно уже надо отбывать в столицу, иначе управляющие такого наворотят на фабриках, что расхлебывать повальное воровство и лень рабочих придется не один месяц. Но Тоня оказалась упрямее, чем он ожидал, и не намеревалась, несмотря на свою зажатость, капитулировать. Он изначально предполагал несколько иной исход – с чувством исполненного долга и не совсем чистой совести уехать, оставив невесту в счастливом предвкушении события, которое не только перевернет ее жизнь, но и, вполне возможно, явится началом конца счастью. Но кто в душистые майские дни 1860 года мог подумать о таких крайностях?

Совместное время они проводили в просторной комнате, в углу которой, как приклеенная, сидела Надежда Алексеевна – компаньонка, почти даже гувернантка Антонины. Федотов, прикрываясь делами, оставлял детей вместе, дабы «дать им возможность разузнать друг друга». Тоня каждую минуту пыталась проводить с Крисницким, выпытывала его пристрастия и узнавала вкусы, смущенно покусывая губы, если они в чем-то не соответствовали ее собственным.

Надежда Алексеевна была высохшей старой девой лет сорока пяти. Чтобы спасти ее отца от бесчестья, ее жених – офицер взял его вину на себя и в наказание был сослан на Кавказ, где быстро нашел вечный покой. Надежда страшно рассорилась с родными, и в твердой уверенности, что никогда больше не захочет их видеть, раз они согласились ради своего благополучия пожертвовать ее счастьем, пошла в чужой дом воспитывать детей. Ни словом не обмолвилась она о том, что скучает по родне. Целыми днями, если Тоня предпочитала проводить время с кем-нибудь другим, она сидела не шелохнувшись, не обращая внимания ни на кого и заняв руки шитьем.

– Какую силу духа надо иметь, чтобы решиться на такое, – доверительно сообщила Крисницкому Тоня, когда заметила его заинтересованный взгляд, направленный на Надежду.

– А вы бы смогли так? Ради мести и удовлетворения гордости отказаться от того немногого, что в мире доставляет радость? – спросил Михаил чуть насмешливо, со снисходительностью, которую не мог искоренить в себе по отношению к молодым девицам. Он не мог отказать себе в удовольствии поддеть ее даже если признавал, что ее слова не лишены рассудка.

– Она не мстила и не удовлетворяла гордость… Ей просто было противно и далее жить с ними, забыв о том, что стряслось. И почему вы назвали семью «тем немногим, что доставляет радость»? Думаю, так бывает, но не в ее случае…

Тоня сморщила носик, а Крисницкий одобрительно улыбнулся.

– Вы жаждете, чтобы я был точной копией вас или мифическим идеалом, который, кажется, выдумывает себе каждая мало-мальски мечтательная девушка? – спросил он на третий день после приезда, уже освоившись в усадьбе и нежась в безделии. – Хотя это скорее мило, нежели смешно.

Антонина терпеливо ждала, параллельно улыбаясь, когда Крисницкий вставит нитку в иголку и даст ей возможность окончить вышивание. Крисницкий сам вызвался на это доблестное дело, а теперь корчился перед тоненьким куском металла, щурясь, дуясь и расхотев на время подтрунивать.

– Нет, не совсем так, – в приятном смятении, поскольку речь наконец-то зашла непосредственно о ней, поспешила заверить Тоня, отстранившись на время от напряженного разглядывания пялец. Она старалась уловить, какие именно штрихи нуждаются в исправлении. – Я просто стараюсь разобраться в ваших порывах, поскольку весь ваш облик нашептывает мне что-то…

– Нашептывает? – Михаил постарался не улыбнуться, что не слишком удачно у него вышло.

– Да… – осеклась Тоня и вместо пояснений вновь склонила голову над картиной.

– О, прошу вас, продолжайте! Ваша робость, конечно, украшает, но, дорогая, все хорошо в меру! Излишняя застенчивость может сослужить дурную службу.

Тоня посмотрела на него. Он впервые назвал ее таким ласковым теплым словом, и она не знала, как реагировать. Конечно, если исходить из приличий и требований этикета, в этом нет ничего для нее лесного, они ведь не помолвлены, да и никто точно не знает, состоится ли это долгожданное для многих событие. Но сказанное растопило слух и вызвало в душе что-то похожее на признательность.

– Вы кажетесь человеком с разбитым сердцем или трагической судьбой, – только и смогла выдавить она из себя.

– Барышни мои, барышни! – воскликнул, не утерпев, Михаил. – Боже мой, не читайте иностранных романов, никогда! Эти книжки формируют у вас неверное, экзальтированное представление о мире, о людях, его населяющих. И потом, вступив, так сказать, в настоящую жизнь, вы бываете разочарованы, если не сказать больше. Это как болезнь, она проникает глубже, чем любой другой недуг, и подтачивает силы. Поэтому неудивительно, что столько женщин погибает молодыми… Вы думаете, что, как самонадеянные классики, смеете заглянуть в душу человеку путем анализа его внешности и порывов?

Тоня слушала его, онемев и слегка обидевшись. Впрочем, общение с этим человеком доставляло ей, несмотря на всю трудность взаимопонимания, истинное удовольствие. Ей импонировал его ум, свобода взглядов, к которой она стремилась, но какую высказать не смела, опасаясь, что это истолкуют как дерзость. И в то же время от него исходило то, что заставляло ее сторониться даже при желании приблизиться. Тоню волновали его глаза – светло-серые, грустные, разочарованные, что странно сочеталось с внешней веселостью, интересом к злободневным проблемам и вообще всему, что касалось денег и устройства хозяйства. Выражение его лица странно привлекало, хоть Тоня и не могла сказать, что заинтересована им как объектом романтических переживаний. Возможно, она действительно разжигала себя сама и искала смысл и трагедию на пустом месте.

– Мне казалось, это единственный способ хоть как-то исследовать сущность едва знакомого существа… – тем не менее заявила Антонина, многозначительно пожав плечами и возобновив вышивание.

– А если я и угрюм, как вам показалось, – раскованно продолжал Крисницкий, не отреагировав на ее ответ, – то уж, скорее, от врожденного темперамента и характера, воспитанного в реальном, а не вашем книжечно – сказочном мире, который гораздо несовершеннее, чем вы предполагаете. А уж точно не из-за жены, замученной на чердаке моим отцом или роковой любви, тянущейся за мной с гимназии.

Его гладкие блестящие глаза остановились на ней и сразу, заметив настороженность и боязнь, как бы он ни сказал лишнего, из-за чего ей придется мучиться, смягчились. Уж не проверяет ли она его, страшась, что оправдаются худшие опасения?

Ей показалось, что заключенное в точке темных зрачков сострадание гипнотизирует, парализуя волю. Михаил впервые рассмотрел, что глаза у нее орехово – карие с темными крапинками. Это явление не произвело на него особенного впечатления (мало ли какого цвета чьи глаза, он не художник), но в последствии именно это вспоминалось в первую очередь, если речь заходила о невесте. Ибо он уже не сомневался, что Тоня станет ей. Тихая, спокойная, работящая. Не возникнет никаких скандалов, связанных с Марианной… Если только их инициатором не выступит сама Марианна. Но она ведь не тянется за публичными ссорами, аристократка, а у них это, похоже, врожденное. Врожденное свойство юлить, хитрить, любым способом обходя запретные темы или неподобающе выпирающие углы и никогда не показывать, что задета не на шутку. Пусть сердце трескается, они не покажут… Такая стойкость всегда вызывала в нем неизмеримое восхищение.

На редкость удачно складывается это сватовство, вначале столь нежеланное! Он и выполнит волю покровителя, и приобретет умную жену, которая не станет напропалую любезничать с молодыми людьми, стоит впустить ее в высшее общество.

Да притом, чем больше он смотрел на Антонину, тем больше убеждался, что ее нельзя назвать дурнушкой даже несмотря на излишнюю округлость линий лица. Хрустальная кожа, тяжелые волосы… Мала ростом, но тут уж ничего не поделаешь. Зато его выправка будет смотреться выигрышнее. Достойная спутница, а ведь внешнее благополучие и способность произвести впечатление волновали его не меньше, чем доходность заводов. Сам он не обладал достаточным терпением и потребностью копаться в себе, чтобы осмыслить какую-нибудь незначительную мыслишку, поэтому не понимал, почему при столь явном презрении к высшему свету болезненно тянется в него, словно не представляет жизни без денег, роскошных женщин и бахвальства влиянием и богатством. Похоже, это было средством не только жить безбедно, но и уважать себя.

На следующее утро Крисницкий был удивлен тем, что его нареченная вместо того, чтобы неопределенно распластаться на ковре или в гамаке с книгой или вовсе дремать, выпустив из рук пойманную бабочку, прилежно восседает на веранде перед мольбертом.

– Антонина Николаевна, – произнес Михаил с теплотой вместо приветствия, – вы, как я погляжу, все трудитесь…

– Да, – неопределенно махнула измазанной ладонью Тоня, радуясь, что он не продолжил ту колкую тему. – Это одно из немногих дел, доставляющих мне истинное удовольствие.

– Мне странно слышать это. Ведь мне показалось, вы добры, безмерно добры, а добрые люди часто счастливы.

– Вы поспешны с выводами. Люди часто приписывают окружающим черты, присущие им самим или те, которые они хотят видеть… Не могу сказать, что несчастна. Только занятия рисованием приносят мне много больше ликования, чем все остальное.

Михаил смирился, хоть и не совсем понял высказывание собеседницы.

– Тогда вы должны всячески развивать и поощрять в себе это.

– Я и поощряю… Хватаюсь за кисть каждую свободную минуту. Благо, батюшка благосклонен к моему увлечению.

– А вы мечтаете стать профессиональной художницей?

– Ну что вы, – смутилась Тоня, прозрачными в своей частоте глазами смотря на Михаила, вальяжно, но совсем не вульгарно распростершегося на софе. – Ведь это привилегия мужчин…

– Ох, да перестаньте, – вздохнул Крисницкий, поморщившись, будто услышал глупость. – Условности, пустые правила… Истинная личность найдет способ противостоять отравляющему влиянию общественности. Социализация сыграла с человеком дурную шутку.

Ему доставляло прямо-таки детское наслаждение дразнить ее радикальными речами и вызывать изумление – Тоня все принимала за чистую монету. Едва ли он был настроен так строго против общества, ведь сам частенько забывал о гордости и мчался на дворянские собрания. Он гордился собственной смекалкой, позволившей ему проникнуть в желанный для любого человека не аристократического происхождения круг, но что-то в собственных словах его слегка нервировало, точно он, как студент, рассуждал о разрушении мира и полной деградации взглядов. Ему казалось, так считают юные, которые еще не принадлежат существованию и не могут добыть для себя идеи и занятия, не смеют быть в мире, а не за его пределами; и старики, уже ничему не верящие и твердо убежденные, что лучшие времена – времена их молодости – канули в непримиримой пучине неустанно капающего времени.

– Я понимаю, что женщины ничуть не хуже, если вы это имеете в виду, отец не дал понять, что я чем-то ущербна, скорее, наоборот, но… Первое назначение девушки – замужество и дети, а не профессия. Просто каждый должен делать то, что ему предназначено.

– Нет, просто за имением десятка голодных детей и одиннадцатого на подходе вы, ручаюсь, не станете думать о закатах и колыхающихся на грозе листьях.

– Ох… Да, наверное…

– Или же подчинение воли мужчины, который не хочет, чтобы вы умственно и физически развивались, чтобы не обнаружить в один прекрасный момент, что его нареченная умнее или талантливее его. Это непостижимо, невыносимо для нашей эгоистичной сути… Такова правда, прелесть моя, и вам придется смириться с этим, если вы желаете жить по правилам. Или же попытаться добиться чего-то невзирая на условности и прочую ерунду. Представьте, ведь полотна Ангелики Кауфман и Элизабет Виже-Лебрён хранятся даже в наших дворцах, а они дамы. Нет границ для того, кто жаждет.

– Я, право…

– Постойте, дайте мне высказаться и посылайте потом к черту. Я не потреплю рядом с собой безмолвной тени, вся суть которой сводится к растворению в потребностях и желаниях мужа и детей. Такие женщины производят тягостное впечатление, мне случалось лицезреть их. Нет способа вернее отвадить от себя незаурядных людей, чем ревностно печься о выводке и вопить при этом, что все остальные – эгоисты. Если же вы имеете свое видение мира и научитесь бороться, милости прошу, хоть завтра я с удовольствием сделаю вас госпожой Крисницкой.

Михаил, чрезвычайно довольный своим монологом и впечатлением, произведенным на девушку, вновь откинулся на диван. Что на него нашло, он не имел понятия, но это было приятно. Предстал во всей красе, так сказать, в грязь лицом не ударил. «Ведь я все равно обвенчаюсь с ней, к чему ставить условия?» – удивленно размышлял он. Минуту назад он и думать не думал, какую жену хотел. Импульс подтолкнул его к подобным выводам, но никак не много лет формирующиеся взгляды на женский вопрос, поднимаемый на западе еще со времен Великой французской революции. Скорее, если бы он мог признать, в нем говорили убеждения Марианны, которые кстати пришлись ко двору.

5

– Пойдемте в сад, – проронила Тоня, не зная, как утихомирить его и надеясь остудить прежде всего себя. Природа всегда лелеяла, остужала бередимый вопросами, на которых не найти ответа, разум.

Позади усадьбы распласталась мелководная речушка, обнимающая старый парк-сад с трех сторон. Крисницкий и Тоня медленно брели по усыпанным камешками тропинкам, вправленным в задорно зеленеющие оковы. Накрапывающий поначалу бессильно дождь уже плавной серебристой паутиной касался воды, расправляя ее зеленую гладь и зажигая блестящие продолговатые линии, ходившие кругами. Крисницкий не испытывал желания вымокнуть, но спорить с детьми обыкновения не имел, поэтому просто шел вперед, молча созерцая, как шея Тони все ярче блестит от моросящей воды.

«Некоторые вовсе не мыслят и не представляют, какое удовольствие могут принести развлечения с самим собой…» Так размышляла Тоня, срывая травинки и размахивая ими, отчего пышная юбка испачкалась ярко-зеленым соком. Она не терпела ничего, что сковывало и мешало, но при появлении в усадьбе гостя все вольности возвелись в ранг непозволительных, и Тоня вынуждена была надеть корсет. Чепец же, по моде украшенный лентами и цветами, она не взяла из-за забывчивости, поэтому ее гладко уложенные волосы скоро наполнились влагой и потемнели.

– Ну, и что же вы молчите? Пора вам начинать вздыхать о закате и тому подобное… Что там принято у художников? – ехидно сказал Крисницкий, с удовольствием пробуя на вкус подогретый, хоть и душный, воздух.

Тоня приостановилась.

– Я рассказывала о том, что мне по душе для того, чтобы вы узнали мой характер, раз уж нам суждено идти бок о бок, но не для того, чтобы вы потешались надо мной.

Крисницкий немного растерялся, поскольку не предполагал, что она способна дать отпор. Все ее басенки и восхищенные отзывы о ерунде ввели его не слишком проницательную натуру в заблуждение. Не мог он угадывать мелочи, как она, полагаясь на интуицию и редкий дар наблюдения, а не на привычные ему цифры. Он считал всех жителей провинции безобидными добряками без чаяний и, собственно говоря, без мнений… А тут такое, да еще от девицы, которая не то что в младшие сестры, почти в дочери ему годится!

– Антонина Николаевна, – сработала в нем многолетняя привычка осторожничать и не бросаться в атаку, если противник… собеседник остался недоволен. – Я не хотел задеть вас.

Упущения нужно исправлять, иначе потом они выльются в настоящие неприятности. Сама мысль о том, что о нем останется плохое мнение (он вовсе не собирался уязвлять ее, по крайней мере, ему теперь так казалось), была неприятна.

Дождь кончился. Непривычно яркие лучи тотчас просочились сквозь неплотную завесу рассеивающихся облаков.

– Но задели… – протянула Тоня, опуская голову на бок и отмахиваясь от надоедливых мошек. – Вы что, считаете меня эдакой маленькой дурочкой, почитающей за счастье оказаться вашей избранницей? Как будто я не знаю о сговоре и тому подобном… – узнав Крисницкого ближе, она могла высказать ему обиду, что никогда не происходило с совсем незнакомым человеком.

– Да, я вас недооценил… – нервно рассмеялся Крисницкий. – Но знайте, вы мне очень приятны.

Антонина улыбнулась мягко, кротко, и снова стала олицетворением штампа хорошенькой безмолвной куколки, напуганной вступлением в жизнь. Такую Антонину он увидел вначале и нескоро еще способен будет отогнать первые впечатления.

– Иногда мне кажется, – разоткровенничалась Тоня, радуясь возможности высказать небезразличному человеку клубок догадок и впечатлений, томившийся в ней ежечасно, но не мешающий жить, а, скорее, вносящий в дни, что она проводила за книгами, прогулками, занятиями верховой ездой и музыкой приятный сумбур, – что вся наша жизнь – это бледное подобие литературы… Вы сказали мне, что опасно сравнивать свою жизнь с романами, но как, это ведь неизбежно? И наше существование всегда кажется таким пресным, ненужным, что ли…

Крисницкий молча продолжал идти рядом, не оглядывая больше рассеянно шевелящиеся на ветру тонкие стебельки нежно зеленой листвы. Он задумался.

– Мы должны довольствоваться тем, что имеем…

Прозвучало это пресно, тоскливо и заученно. Тоня в свою очередь неудовлетворенно пожала плечами. Она, верно, надеялась на свежесть взглядов и подсказанный выход из тупика, в котором рано или поздно оказываются многие – тупика собственных амбиций, исканий и сопоставления своей жизни с чьей-то еще. И разочаровалась, распознав, что щеголь Крисницкий только кажется умудренным жизнью в центре событий. Подобно многим, он берет больше видом, чем истинным знанием. Тоне казалось, что те, кто старше и представительнее, непременно должны быть умнее. А, получается, это вовсе не так, и не нужно ей считать себя глупее окружающих, снисходящих к ней в силу возраста. Как ей надоели эти условности, эти расслоения и снисходительные смешки в лицо! Словно она так незначительна, что нет смысла даже объяснять ей все подробно. Конечно, что она может сказать глубокого и злободневного, она, всего лишь юная дворяночка из неизвестно какой семьи?..

– А тянет все равно к большему…

– И чем это обернулось для Адама и Евы?

Тоня расширила глаза.

– Мне казалось, вы не религиозны.

– Быть не религиозным не значит отвергать вековую мудрость.

– То есть, пусть никаких высших сил нет, но опыт человечества можно и почерпнуть из библии?

– Верно. Не обязательно бросаться в крайности.

– Крайности опасны, а жизнь в середине гнетет. Я понимаю, мы должны быть благодарны господу за то, что он дал нам счастье жить, чувствовать… Ведь порой, чтобы оказаться счастливым, можно просто вдохнуть полной грудью запах земли… Но иногда этого недостаточно, порой мы сами невольно руководим эмоциями. Порой боль и неудовлетворенность так сильны!

– Вам хочется броситься в пучину и узнать, наконец, что скрывается за тем, о чем молчат? – осведомился Михаил.

– Да, вы угадали, – протянула Тоня. За взглядом ее больше невозможно было прочитать о чем-то. – Нет, я стараюсь подавлять это, как учат… Гордыня не приведет ни к чему хорошему. Но все же…

Михаил внимательно слушал, знаком предложив ей продолжить. Он улыбался.

– Все же порой я грежу о чем-то великом…

– Не казните себя, это естественно. Мужчин ведь никто не осуждает за честолюбивые планы.

– Но это разное…

– И это тоже происки религиозного воспитания. Мы ведь верим ему во всем, терпеливо и безоговорочно, опять же, как учат. И мало кто поднимает голову и… Но, прочем, это неважно. Если подорвать подобные устои, выйдет еще хуже.

– Во что же вы верите?

– Этот вопрос так часто задают мне, что я уже выучил заезженную фразу в ответ. «Во все, что мне не мешает». Когда-то она была оригинальной и звучала свежо… Теперь же вызывает приступы раздражения. В первую очередь у меня. Окружающих же злит, что я не клянусь в верности святой церкви. Впрочем, я ее и не отрицаю. Просто она не играет в моей жизни основополагающей роли.

– Против себя?

Михаил недоуменно осмотрел ее.

– Что, простите?

– Приступ раздражения против себя?

– А… Отчасти.

В Крисницком неожиданно образовалась мысль. Как несправедливо это поголовное ханжество! Ничего нет противнее и вреднее. Он припомнил, каково ему самому пришлось испытывать жгучее желание неопределенного, тайком узнавать что-то у старших товарищей и посещать места понятной направленности. Родителям легче отсечь себе языки, чем рассказать о начале жизни. А ведь у самих по десятку детей! Но и он, подавшись расхожему и господствующему в безмолвных кругах мнению, что у женщин склонность к другому полу выражена слабее, перестал ее жалеть. В конце концов, возможно, она имела в виду вовсе не способ, с помощью которого человечество не вымирает, а полет души, невозможность получить профессию. Марианна многое отдала, чтобы последовать за мечтой, ставшей навязчивой необходимостью. Вот что терзает Тоню, а не… Да что он, в самом деле?!

Михаилу странно было думать, что это чистое создание, мающееся от неосведомленности в элементарном, могло уже в некоторой мере испытать склонность к кому-то. Но эта догадка показалась ему неправдоподобной (ну в кого здесь влюбляться?). Да и разговор о подобном может показаться дерзким. Воистину, он так привык о каждой мысли говорить Марианне, что приходится сдерживаться!

Они погрузились в поверхностное молчание, потом Тоня вздохнула.

– Нас, современных дворян, гложет какая-то неудовлетворенность миром. Я часто замечала это у тех, кто способен подняться над повседневными хлопотами. И вас, как вижу, тоже…

Крисницкий подумал, что только недавно размышлял о Тургеневе, о том, что все его творчество продернуто недоговоренностью, предвестником бед, и испытал что-то вроде благодарного удивления.

– О нет, не стоит отождествлять меня с вашими книжками, прошу! Вы снова ударяетесь в эти тернии. Я не так прост и понятен, что меня можно оценить после двух разговоров, едва затрагивающих убеждения, и поглядев в глаза. Что касается неудовлетворенности… Вам не приходило на ум, что это связано с эпохой?

– Или с национальным характером…

– Верно. А, может, все дело только в том, что мы не заняты ничем по-настоящему важным, только прогулки и спесивые беседы. Нате мол, смотрите, во всем мы смыслим лучше остальных народов, вот только живем почему-то хуже татар…

– Но как же! Разве не самопознание и самосовершенствование являются важнейшим? То, о чем писали древние философы…

– Не думаю, что они жили при крепостном праве. Уверен, они все были эгоистами, поскольку пеклись исключительно о собственном благополучии, душе, развитии и далее, далее… А тех, кто стоял ниже и в силу социализации не мог понять их, высмеивали. И кто эти ваши философы на проверку? Кучка гениальных себялюбцев, пирующих на костях бедняков. В общем-то, такое наблюдается всегда, и сейчас тоже, пусть и в несколько иной форме. Так что не стоит делать из этого трагедии или тратить время на бесплодные размышления. Презирают остальных за то, что те не имеют возможности развиваться. Вот ведь где драма!

Тоня не нашла правильным спросить, много ли сам Крисницкий сделал для других. Он же подумал об этом, и, как всегда при разоблачении самого себя, ощутил раздражение. Ну вот, теперь он лицемерит перед собой.

– Богатые ведь не виноваты в собственной обеспеченности…

– Знаете, философия – это раздел, способный все обесчестить и все возвести в идеал, было бы время и желание. Не думайте об этом вовсе, если хотите сладко спать ночами. Наука о жизни – развлечение для сытых бездельников, что никоим образом их не умаляет. Не думаю, что, даже прожив жизнь путем исканий и борений, они отходят удовлетворенными. Нет, это продолжается бесконечно, бесконечен процесс мышления, способный завести нас куда заблагорассудится, такова особенность человеческой натуры. Мы не в силах остановиться.

– Но это ведь приносит удовольствие, почему нельзя философам размышлять? – вспылила Тоня, впервые повысив голос.

Крисницкий усмехнулся, в душе поощряя ее пыл.

– Я ведь не говорю, что это плохо или бесчестно. Каждому свое. Просто нахлынули не слишком приятные мысли. Размышляют лучшие умы человечества, размышляют… А толку – дорвутся до сладости власти новые дураки, да даже умные, и снова – расправы, голод… Как будто сами люди не хотят жить хорошо, позволяя… А, впрочем, о чем я? Какое свободомыслие у рабов? И мне какое дело? Я не намерен рисковать собой ради кого-то или чьего-то благополучия.

– Но это…

– Эгоистично? Душа моя, раз и навсегда усвойте – не нужно поддаваться на пропаганду. Да, вы, возможно, подадите нищему несколько копеек. И что дальше? Он не выберется из своего болота, а лишь больше проголодается, поскольку узнает, что еда бывает вкусной. Ему только страданий прибавит то, что на какой-то миг он стал счастливее.

– Но тут вы не правы! Вы способны улучшить жизнь хоть одного человека, принести ему счастье, возможность развиваться физически и духовно! Это ведь чудо – судьба, случай, не знаю, но… Представьте, вы находите сироту, привечаете, обогреваете, а из него вырастает чудесный человек, быть может, талант… А, не сделай вы этого, ничего не вышло бы!

– Все это домыслы. Ведь и по – иному может случиться – этот найденыш вас погубит. Возможно, все на земле возможно. Я же и говорю – все врут, включая меня. Врут в первую очередь себе – вот что страшно. Иногда я говорю вроде бы правильно, вроде бы верю в сказанное, и в то же время чувствую, что в другой ситуации с другими людьми сказал бы иначе… Приходится поощрять нищенство, поскольку его не уничтожишь. Да и бесчеловечно это, как ни крути. Невозможно вовсе без эмоций смотреть на голод, поэтому рука поневоле тянется к бумажнику. А ведь нужно идти с другого конца… Ведь людей доводить до подобного состояния тоже бесчеловечно. Да, в том, что есть нищие, не виноват никто. А те, кто милостыню подает, все до одного молодцы! – Крисницкий заметно разошелся, даже ослабил объятия поднятого кверху воротника рубашки. – Раз уж на то пошло, искоренять это нужно, не жалкие объедки им кидать, а обеспечивать работой. Вот что истинно гуманно!