Лежа на своей узкой чистой постели и от слабого блеска свечей видя лакированный пол без малейшей грязи, Янина ломала голову над феноменом отношений Дмитрия, Анны и Николая, и не могла вникнуть в самую суть, в конце концов разозлившись и решив забыть обо всех. Видно, есть люди, намеренно губящие себя, а потом всю жизнь страдающие и молящие о жалости. Согласилась бы она быть любовницей Литвинова всю жизнь? Всю жизнь на вторых ролях, тенью расплачиваясь за счастье конечной любви? Этот вопрос горой вырос перед расчищающимся горизонтом, постепенно подавая ей надежду. В сущности, самое сокровенное в Янине протестовало против такого зависимого униженного положения. И в то же время… было в этом не только нечто привлекательное, но и обособленное, как будто, согласившись на порочную в глазах общества связь, она тут же возвышалась над теми, кто соблюдал все каноны, познавая нечто неведомое им.

«Почему любовь требует так много и одновременно разрастается на столь малом?»

В тот же момент Анна, не раздеваясь даже после прогулки и зашипев на горничную, когда та сделал робкую попытку помочь ей отойти ко сну, восседала на кровати, трогая руками свое небольшое лицо. Мизинцы ее тонких не слишком длинных пальцев просачивались через приоткрытый рот и касались зубов. Так сидела она уже битый час и в каком-то забытье пыталась понять, хорошо ли поступила сегодня на площади… И не могла, мысли ускользали, отскакивали от нее. Анна медленно разделась, будто была тяжело больна или безмерно устала.

Одна она лежала в огромной пустой комнате, и холод от окна постепенно забирался под оделяло, теребя ее пальцы. Николай, ни словом ни взглядом не перекинувшись с ней, улегся спать в кабинете на кожаном диване, что часто происходило у них теперь, потому что он не хотел входить в ее святилище и видеть отторжение, вызванное… Не его поведением. Поначалу он казнился, считал, что корень проблем зарыт в нем… Теперь он обозлился настолько, что видеть не желал Анну. В голове Анны стучали недавно слышимые вальсы и беспросветная мысль о собственном лютом одиночестве, которое слегка только утоляли, но не могли заглушить вырванные встречи с Дмитрием. Это сжигало и тянуло изнури, и не было в мире чувства более тягуче-тоскливого, одновременно прекрасного и отвратительного.

34

Решение Янины поговорить с сестрой не поколебал даже страх, что Анна догадается об истинной причине – заботе о Николае и воспримет ее вмешательство как очередное нравоучение. Янина чувствовала, как Анна относится к советам сестры, желающей ей только лучшего. Если и было в этом какое-то неосознанное превосходство, то нежелательное самой Яниной и уж точно не злое.

Яня не так явно, как окружающие, но все же ощутимо раскрывалась подобно бутону навстречу главной человеческой отраде – любви, в какой бы манере она ни была выражена, чем бы не измерялась. Все остальное она чтила как выверт, фальшь, болезнь. В основе всего любовь, как ты ни крути, она признавала это даже вопреки поломанному детству и неудачам на любовном фронте. Любовь к чему угодно. Но Янина, испытывающая темный страх из-за собственной неустроенности и прогрессирующее одиночество, позволила сестре отдалиться. И в какой-то мере она опасалась говорить с Анной, потому что боялась потерять ее.

Янина как бы невзначай встретила Анну на втором этаже возле лестницы, и, улыбаясь, спросила:

– Как тебе вчерашний день?

И тут же мысленно отвесила себе затрещину. Что за кривое вступление? Анна же удивленно повернулась к сестре, с которой в последнее время перебрасывалась бытовыми фразами по необходимости и разучилась уже понимать, что та хочет. В сущности, теперь Анне это было вовсе безразлично. Когда-то она думала о судьбе сестры и других близких… Смерть отца не отразилась на ней никоим образом. Со временем она словно покрывалась корочкой безразличия и предоставления окружающим права самим решать свои затруднения. Колкости Анны по отношению к домашним стали чаще и проскальзывали как-то сами по себе, не успевая даже осознаться особой, которая их озвучивала. Перед праздниками по обычаю Яня бегала вся в мыле, а Анна прихорашивалась или занимала гостей.

– Мне не понять, с чего Николенька взял, что мы с Дмитрием… – тихо оборонила Анна, исследуя будто реакцию сестры и едва ли не вкушая ее.

Янина внимательно смотрела на Анну и ничего не отвечала.

– Аня, не только он уже распознал, что к чему.

Анна даже не испугалась этих слов, преисполнившись мрачной непонятливой упертости. Она будто хотела услышать порицание, чтобы напасть на сестру. Но та лишь грустно смотрела на нее, отчего Анна смешалась. Против искреннего сочувствия она пока не научилась подбирать оружие. Анна боялась реакции Яни, когда все раскроется, была уверена, что та начнет кудахтать и осуждать. А та думала лишь: «Бедная!» и «Каков мерзавец».

– И что же? Начнешь теперь предостерегать или читать мораль? Именно для этого ты, наконец, разомкнула уста со мной…

– Ты мне не чужая… И потом, я вела себя с тобой так же, как ты со мной. Ты не можешь ставить мне это в упрек.

– Не нужно! – взвыла почти Анна и начала спускаться с лестницы.

Янина, оперевшись на перила, мрачно провожала ее глазами, смотрясь сверху крайне утверждающе. Убедившись, что их никто не может слышать, она отчетливо и в то же время сочувственно, поскольку пыталась понять, что бушует в сестре и опасалась ранить ее и без того подбитую душу, произнесла:

– Ты имела шанс, выйдя замуж за человека благополучного, спокойного и благородного, вести жизнь, о которой многие женщины лишь мечтают. И что же? Ты искала брожения, поэтому вляпалась… Искала человека, с которым было бы интересно…

Анна остановилась, опустив руки и развернувшись к Янине в пол оборота с неприкаянными на платье ладонями и ехидной улыбкой в приподнятых бровях, как будто одновременно признавала проблему и смеялась над ней.

– И что? Было бы лучше, если бы искала тихую пристань, а потом стало настолько скучно…

– По-моему, у тебя есть эта тихая пристань. Получается, – усмехнулась Янина, недоуменно приподнимая брови от неожиданной догадки, которую понять не могла, – ты несчастна с обеих сторон… Это же умудриться надо! Надежный муж – скучно. Озорной любовник ненадежен и постоянно пользуется тобой… Все от нашего характера зависит, вот что я скажу! Ты, видно, вовсе не можешь быть счастлива!

– Не я вляпалась! Меня вовлекли в это насильно!

– А вырваться? – с горечью и полным пониманием, что Анна собственноручно срубила свою жизнь, кляня всех вокруг, только не себя, спросила Янина. И подумала вдруг: «А я лучше, что ли?»

– Почему ты вдруг решила указать мне на это? Ты затаила обиду против меня?

– Представь себе, – холодно отозвалась Янина, молниеносно решив, что больше не станет проявлять участие, коли ее заботу приняли так враждебно, – я просто подумала о твоем благе.

Или… Или сестра права? Не может ли быть, что каким-то краем сознания она действительно мстит Анне за Николая? Янина так впечатлилась этим открытием, что замолкла даже, пока Анна с впервые выскочившим у нее ядовитым тоном читала сестре отповедь.

– Благодарю за заботу, но я проживу свой век как хочу и не желаю поддаваться ничьему влиянию, даже твоему. Я понимаю, ты заботилась обо мне, когда мамы не стало, но мы выросли.

– Ты еще скажи, что я завидую твоей устроенности, – хмуро подытожила Янина и, развернувшись, не пожелала выслушивать ответную реплику, если Анна вообще намеревалась ее произнести.

«Как женщины любят пенять друг другу на собственные брачные оковы и особенно их отсутствие, даже если страдают в них больше, чем старые девы! Понимает ли она?» – с жалостью, слишком острой, чтобы быть задетой последними словами Анны, подумала Янина, рассудив, что нет, не понимает, иначе всеми силам старалась бы выкрутиться.

Но Янина, представляющая, что ошибается крайне редко, на этот раз промахнулась. Анна прекрасно понимала свое положение и даже догадывалась о путях, по которым возможно было выкарабкаться из него. Но сам процесс лечения казался ей таким сложным и противным, что она не взялась даже за его начало. Сложившаяся ситуация была не такой уж тягостной, если разобраться… Так спокойнее, а, стоит начать отрывать от себя Дмитрия, бередить старые раны, может и скандал разразиться. Пусть все течет по-старому, не нужно волноваться, изощряться и шевелиться.

«Все проблемы людей от непонимания… От непонимания самих себя, своих потребностей и возможностей, того, как они воздействуют на других и что получают отдачей!» – воскликнул как-то Денис Федотов, но его слова потонули в безразличии.

– Всем нам, должно быть, свойственно попадать в большую или меньшую зависимость от людей, которых мы считаем лучше себя… И славно, если хватит ума остановиться, когда честь еще не растоптана, – сказала Янина, потупившись, вспоминая далекого своего жениха.

– Это ты о любви? – отозвалась Анна, встрепенувшись.

– Не только о ней… У меня в институте были девочки, которые очень мне нравились, которых я хотела видеть друзьями. Я восхищалась ими, слушала каждое их слово внимательно и просила советы. Хорошо, что я рано спохватилась и отошла от них, потому что меня ждало разочарование. Они ничем не были лучше меня, возможно, наоборот даже – я не пыталась привлечь к себе внимание и горланить события своей жизни на весь класс. Они были несчастны, недополучив когда-то давно любви от кого-то… И пытались компенсировать это повышенным вниманием публики. Я только теперь осознала это, глядя на нас с тобой. А я считала их особенными, возвышенными, интересными…

– Дмитрия всегда и был этими девочками – он всем всегда интересен…

– И, скорее всего, так же пуст, даже если производит иное впечатление. Хотя тебе виднее, я могу ошибаться и насчет него, и тех девочек… Если бы они были пустышками, я бы не привязалась к ним. Здесь нечто иное… Стать, грация, неплохой багаж знаний… И все равно что-то темное, слишком неуловимо отталкивающее, – сказала Янина, заведомо покраснев, понимая, что тотчас наткнется на противодействие Анны.

– Ты несправедлива, Яня.

Янину очень утомлял этот вооруженный мир, необходимость верно подбирать слова, чтобы вновь не рассориться. Причинять боль сестре она не хотела.

– Помнишь, как он проявил себя вчера? Даже не извинился… – приподняв голову на великолепно смотрящейся длинной шее, чью прелесть лишь подчеркивала тоненькая золотая цепочка, проповедовала Янина, понимая, что Анне нечем будет крыть сейчас.

Анна поникла, выразив недоумение.

– Но это мелочь, пустяк… Николенька ведь тоже не извинился.

– Николенька менее был виноват и больше разъярен… Из мелочей жизнь складывается. Как ты себя проявишь в маленьком деле, так это и в громадное выльется. Как ты относишься к мухе, так и к человеку будешь. Я не верю в то, что можно любить только нескольких, а остальных ненавидеть. Можно не обращать внимания на неважных, но ненавидеть… Увольте. Беги от людей, которые клянутся, что ненавидят человечество. Они и тебя ненавидеть тоже будут, и себя… Ой нет, только не себя, они весь свою персону выше всех воспринимают! Это вовсе не привлекательно, каким бы необычным и свежим ни казалось неискушенным. Но даже хуже ненависти безразличие. А Дмитрий именно им и брызжет! Ненависть, по крайней мере, дает понять, что ты занимаешь какое-то место в мыслях другого человека.

– Бедному и приниженному так же, как ребенку, проще найти счастье, – сказала Анна без явно прослеживающийся нити беседы, вытекающей из полу мыслей и полу соображений, – пусть и минутное. Для меня счастье – уже видеть его… Просто видеть.

– Это мания… – скорбно закрыла глаза ее сестра.

– Я ничего не могу поделать…

– Ты и не пытаешься…

– Бедному, – продолжала Анна, боясь сбиться с мысли, – и горячий пирожок будет счастьем. И ребенку достаточно всего новой игрушки, ласкового взгляда матери…

– О, это только в случае, если его родители не ненавидят друг друга.

– Наши не любили друг друга, но как-то скрашивали это любовью к нам… Поэтому я не чувствовала себя особенно несчастной.

– У каждого по-своему.

– Пусть человек не осознает этого, пусть после первой ослепленности наступит разочарование и безразличие. Все же счастье было. Этим многое можно оправдать. А тем, у кого все есть, достичь его почти невозможно. Ибо единственное, чего не хватает – любовь, чего все жаждут, если даже кто-то не признается. Она такая важная составляющая общего счастья… Мы пресыщены жизнью, все умеем и знаем, ничему не удивляемся. Для нас, чтобы хоть на мгновенье испытать его, должно наступить что-то по-настоящему сказочное… Так заезжено и фальшиво звучат подобные слова, пока не проберешься в их суть…

– Тут ты не права, Аня. Несчастный человек не несчастен каждый миг. Это уже какая-то патология. Счастье нельзя осознать. Его можно только вспомнить.

– Какое-то странное счастье.

– У каждого свое! Потом, когда станет хуже. В момент же счастья мы не можем осознавать его. Это приходит со временем и пониманием. Я никогда не испытываю невероятного удовольствия от чего-то. Сознание того, что оно было, приходит потом, в сбивчивых воспоминаниях.

– «Счастье – это отсутствие несчастий»… Мне не близко это. Либо все, либо ничего.

– И в итоге ты не имеешь ничего, – сурово произнесла Янина, будто вырывая ей больной зуб.

Горько было бить сестру. Анна ничего не ответила. "Клюнул о ее в самое сердце, начав с плоти", – подумала Яня.

– У тебя вывернутое видение мира, – процедила Анна Янине.

Та пожала плечами и, чувствуя себя духовно утомленной, поплелась на воздух.

35

Янина была счастлива, живя моментом. Впервые в жизни. Можно было просто заострить свой взгляд на лице Николая… И все остальное становилось не таким необходимым. В ней разворачивалась непередаваемая, неведомая ему жизнь. Когда она пыталась объяснить ему о нахлынувших чувствах по какому-то поводу, он слушал сочувственно, но мало что понимал. Сумрачно, смиренно горели ее глаза в те дни.

– Вдовы всегда становятся несносны, думают, что все можно им теперь. Маленькие изъяны характера становятся глобальными ввиду обрушившейся на них власти, – засмеялся Николай, подхватив замечание Янины про какую-то вдовствующую кумушку, которая совсем распоясалась.

– Представьте, – подхватила Янина с видимым удовольствием, – юную девушку, которая ничего не знает о жизни, но в которой бродит кровь, как в любом мало-мальски живом существе. И вдруг вместо неземной любви и чего-то неведомого, тянущего долгими летними ночами – брак по сговору отцов с чужим человеком, который и не пытается стать ближе, выполняет свою функцию лишь для продолжения рода и день напролет сидит у себя в кабинете, с раздражением отзываясь, если его кто-то окликает… А вечерами предпочитает встречаться с товарищами по службе одного с ним пола, обсуждая пустые увлечения жены и снисходительно посмеиваясь, не пуская ее в свой возвышенный круг.

– Вы говорите, словно все это знаете, – усмехнулся Николай.

– В моих словах, как бы они ни были однобоки, есть доля правды. Я открываю лишь общий уклад нашей жизни, но принимаю, что есть и счастливые исключения. Но мой отец не относился к их числу.

– Сколько же вам лет, дорогая? Вы судите как пожившая фрейлина, с юности знакомая с подноготной жизни.

– Не так много, милостивый государь. Чуть больше двадцати.

– Не думал, что вы способны судить о браке с такой страстью… Мне казалось, это не заботит вас.

– Порой мы не видим больше поверхности. А стоило бы, – Янина раздвинула губы в полуулыбке.

Она и вправду говорила очень эмоционально, захваченная своими тайными мыслями. Она была прекрасна в тот момент, и Николай не впервые пожалел, что некогда составил мнение о ней как об отчасти чопорной суховатой девице, не поддерживающей всеобщих развлечений и интересов.

– Да… рубеж веков. Часто это не только переворот в обыденной жизни, но и смутное время.

– Вы думаете, теперь лучше, настала эра просвещения и ослабления гнета традиций? Эти глупости всем всегда только мешают… Это вы устроили свой брак как хотели, поскольку вы сирота, а дядюшка ваш, как это часто бывает, ваш друг. А брат далеко.

– Почему же мешают? Порой они подкрепляют, вселяют какую-то надежду и устроенность. Возможно, я слишком не старомоден. Но не ваша сестра, по всей видимости. Она воздвигла нешуточную стену между нами, причем без моего поощрения. Для меня открытием было, что некоторым женщинам не нужна нежность, что ханжество не столь далеких десятилетий кажется более приемлемым, чем свобода и надежда. А ведь я не так плохо знаю ваш пол. Впрочем, – продолжал он с грустью, и глаза его подобрели, как у человека, вспоминающего нечто приятное, – мне не особенно везло с дамами. Каждый раз, еще мальчишкой, я витал в самых радужных иллюзиях… Но нимфы не желали замечать меня. Все изменилось лишь когда я вырос и, так сказать, возмужал… Как приятно было почувствовать себя сильным и желанным! А с Анной теперь я опять испуганный отрок.

Сказав все это, Николай испугался, что переборщил, но почему-то ему хотелось разоткровенничаться. Как бывает иногда с людьми, даже если они знают, что этого делать не нужно. Он избегал ее взгляда и чувствовал себя неловко, но она проявила небывалое для нее снисхождение.

«Да не в эпохе тут дело, – размышляла Янина, вернувшись к прошлой теме и наблюдая, как ее собеседник блестящими ногтями проводит по ножке бокала, из которого распивал, предаваясь размышлениям. Вольное обращения Литвинова со слугами и домочадцами импонировало Яне, и раньше она надеялась, что, когда у сестры и ее мужа пойдут дети, они не будут взрослеть в тисках, как друзья ее детства. Для выполнения функции воспитателей дом был заполонен гувернантками, нянями, дядьками, учителями – иностранцами. Вырастая, ребенок имел мало эмоциональной связи с обоими родителями, принимая их как должное. То, что в отношении семейственности новое время более тянулось к западу, подкупляло Янину. Родственники становились ближе, сплоченнее и больше ценили семью, заботу и любовь, чем рассудочный восемнадцатый век с его служением отечеству, поражающем все помыслы мужчин, а женщин оставляя в тени всего происходящего. И Яня, сколько могла с разрешения эпохи, пыталась раскрепоститься.

– Мне кажется, Яня, – продолжал Николай, – или нравы нашего десятилетия и впрямь изменились в лучшую для нас и худшую для консерваторов сторону?

– У консерваторов высушивается душа. И они крепче всего опасаются, что вулкан, клокочущий весьма глубоко в них, однажды прорвется. Вот они и пытаются всеми способами затушить его и тех заодно, кто пытается предпринять то же с собой.

– Завидно?

– Должно быть. И страшно. Вот живете вы спокойно, размеренно. И вдруг появляется некто, кто подначивает вас пойти и спрыгнуть со скалы в море, чтобы научиться жить вольно, чувствовать ясно. И вы видите только опасность от данного предприятия, но не представляете, сколько лавин эмоций вам принесет это. И, быть может, это стоит риска.

– Вы говорите так, будто все монахи кругом. А вы возьмите высший свет. Адюльтеры. Незаконные дети.

– Я сужу, как любой, в силу своего видения. И отражаю лишь свои чувства, весьма ограниченные кругом моего опыта. Я не так много вращалась в свете, чтобы просмотреть его от начала до конца и наваять трактат о тамошних нравах. Я допускаю, что там есть и любовь, и истинная преданность. Но это лишь ложка меда, в общем и целом это клоака, погрязшая в лицемерии. Что уж говорить, если наш государь – император имеет столько любовниц…

– Еще немного, – опередил Николай дальнейшие слова, – и вы начнете разоблачать его политику. И, кроме того, клоака все кругом, не только высший свет. С редкими проблесками. Высший свет всего лишь лучше видно.

– А я всего лишь бедная родственница. И пора мне спуститься с небес на землю.

– Это попахивает бунтарством, – не без опаски произнес Николай.

– Будто вы впервые заметили это во мне, – устало отозвалась Янина.

Укромный уголок – отступление от прямолинейной анфилады, где они сидели на красной мебели, выписанной хозяином из столицы, был отгорожен ширмой. Ни пронырливые слуги, ни прочие домочадцы не могли потревожить их своими важными пустяками.

– Народ волнуется все больше… Страшно мне.

– Да не будет никакой революции! – неожиданно вскипел Николай. – Слишком нас огорошили декабрем двадцать пятого. Все эти писатели – пророки… Наживаются на страхе людей, собственном красноречии и моде. А, пока дворяне и дальше влезают в долги и живут в свое удовольствие, крестьяне не сдвинутся с мертвой точки.

– Писатели – лишь производное эпохи. А крестьян вы что же, считаете такими ограниченными? – спросила Янина, зная, что он прав, но все равно ощущая неодобрение.

– Отчасти. Без нас они, как ни прискорбно, ничего не представляют из себя.

– Но волнения народа имеют место…

– Кто же поведал вам об этом? – прервал ее Николай.

– … и смута будет.

– Смута всегда будет, везде. Но, пока дело не приобретает поразительных масштабов, нечего нам думать об этом.

– А о чем, позвольте спросить, стоит думать? О лентах на моей шляпке для прогулок? Вы ли это?

– Я, дорогая, – примирительно ответил Николай.

Николай был слегка сбит с панталыку, поскольку говорил о ситуации в стране с женщиной, которая, по всей видимости, была осведомлена лучше его. Открытие таких мыслей в человеке, с которым он делил кров, было удивительно. Он привык думать о свободомыслии как-то между прочим, где-то далеко. Едва ли Николай всерьез размышлял об этом, и разговор иссяк – ему нечего было прибавить.

«К чему она вообще начала об этом?» – по опыту он знал, что Стасова редко озвучивала то, что не занимало ее.

На деле ограждение дворяночек от «прозы жизни» вело к полному непониманию социальных течений современности и беспомощности в житейских ситуациях, что породило многочисленные анекдоты. Янина же видела вред подобных ограничений и была прямо противоположна этому шаблону.

– Мы должны воспитывать из дочерей хороших жен, – зачем-то прибавил Николай простую всем известную и недостойную даже упоминания истину.

На это даже Янина не нашла что ответить. Свободомыслие ее развилось не настолько, чтобы подвергнуть сомнениям вековые устои.