Читать книгу: «Мысли второго плана», страница 2
Глава 2. Гостях у мельпомены
(«Что в имени твоем…»– Дуэт Левина и Сошальской – « Прогон»– Кабанов негодует – Напутствие Изольды.)
Вечером того же дня я написал маме короткую записку – "У Лизаветы" – и бежал из дома до прихода моего нового фазера Родиона Васильевича Порозова.
"Лизавета", Елизавета Муранова – лучшая мамина подруга – была режиссером и преподавала в театральном институте. Само собой разумеется, мама и я были там своими людьми. Тем более, что мама одно время официально числилась в мастерской Лизаветиного мэтра художником по костюмам. Были времена, когда я проводил в "учебке" – учебном театре – почти все вечера, помогая реквизиторам и честно зарабатывая этим на мороженое и «колу». Поэтому многие пророчили мне дорогу в театральные застенки. Однако так не складывалось. Хорошо еще, что первым понял это я и сам себя разоблачил. И все из-за наблюдений за старшим товарищем и другом Сергеем Адониным – актером, реквизитором и помрежем в одном лице. Серегу разбуди ночью, предложи показать этюд – он скажет "Ща" и покажет. Больной, в депресняке, с бодуна – соберется и сделает все в лучшем виде. А мне, чтобы войти в такой творческий экстаз, нужно совершенно убойное совпадение обстоятельств: и настроение подходящее, и сюжет увлекательный, и благодарные зрители, разумеется. Да, актерствовать или "кривляться", как говорила Изольда – моя бабушка по отцу, я люблю, но Мельпомена здесь ни при чем.
Режиссура меня тоже не привлекает. Если судить по "Жизни и страданиям…" Лизаветы – это не синекура, а взятие Бастилии по средам и пятницам. Сценарист вечно обороняется от нее, как роялист от безродного якобинца. Актеры героически сражаются за роли на баррикадах. Друг с другом. Сам "Бедный Марат", то есть я хочу сказать – режиссер, мечется между всеми с белым флагом под прицелом популярных СМИ.
Нет, мое призвание – «благодарный зритель по контрамаркам».
Итак, вечером первого рабочего дня в должности лаборанта я оказался в учебном театре.
Первым, кого я встретил в "предбаннике", был Лизаветин друг и любимый композитор Лев Робертович Левин. Он схватил меня в охапку, прижал к своему необъятному животу и мощным басом прокричал в никуда:
– Маруся! Артемий явился!
Маша – Муся – Маруся – дочка Левина, не отозвалась. Он махнул рукой и потащил меня сквозь толпу к окну. Седая грива его была влажной от пота.
– Послушай, сынок, тут слухи ходят, что ты в технический ВУЗ подался? Наветы? Нет? Да? Нет? Я стараюсь не прислушиваться, тут же такой народ – языки без костей. Но, знаешь, в каждом слухе… да… Капли Вотчала только что пил… Частично из-за тебя, но, в основном, из-за мерзавца Ляховицкого. Голос пропил! Сипит, шипит, верхов никаких!
Но вернемся к тебе. Ты же "Тонитров"! "Мальчик с громким голосом". Можно сказать, в начертании фамилии закодирована твоя судьба. Опять же "Артемий", "арт", искусство. Какой из тебя технарь, ты – гуманитарий! Давыдин курс набирает, а ты в бега от нас наладился. У тебя фактура: рост, лицо такое …выразительное, нос редкой лепки, голос… Да, не мутировал еще и что? Хуже, чем у мерзавца Ляховицкого не будет! Кстати, слышал я, слышал, как ты в хоре своим альтом Чалмаевское сопрано изображал. Имитатор говневый! Неужели вы думали, что композиторское ухо к хоровому пению глухо!
Видишь, версификатором становлюсь…
От нервов все это, от нервов.
Я понимаю, в театральный только враг может посоветовать поступать. Но видеть, как небезразличный тебе юноша …гибнет… в омуте сопроматов… не имея к тому призвания…
Он замолчал и посмотрел на меня скорбным взглядом.
– Вот если бы ты в семинарию повлекся… Пение на клиросе… Духовность…
Я – поддерживаю! Иди! Спасайся! Покидай навеки этот вертеп! Эту юдоль печали, греха и разврата!
Но к агностикам! В капище материалистов!
Он даже задохнулся от возмущения.
– Лев Робертович! Никуда я не повлекся. Меня Порозов лаборантом в институт устроил, чтобы я на его каравай рот не разевал. А насчет судьбы – "бабушка надвое сказала" в прямом смысле этих слов. Это они с папой Тонитровы, а по маме я Гераков. И "Артемий" означает просто "здоровый". Вам ли этого не знать с Вашим хобби. Какой же тут перст судьбы. Тут скорее игра в напёрстки.
– Умничаешь, да? Используешь иронию, как оружие против любящего тебя старика?
И, кстати, "Гераков" – это от греческого «сокол». Полетность! Стремление ко всему высокому!
(То-то я такой длинный, подумалось мне.)
– Отвага, наконец! – продолжал Левин.
Не знаю, сколько бы еще продолжалось обсуждение знаков судьбы, заложенных, согласно теории Льва Робертовича, в фамилиях моих предков, но тут в поле его зрения попала аккомпаниатор Розалион – Сошальская.
– Розали! Роза! Сошальская! – закричал он и бросился в зал, раздвигая людей в толпе, как пловец воду.
– Пардон! Пардон!
– Розка! – он догнал ее и цепко схватил за плечо. – Ты что, лишилась слуха?
Тонкая и уникально гибкая для своего возраста Сошальская, которую ещё в третьей четверти ХХ века тайно крестили и нарекли Евпраксией, изогнулась и, вырвавшись из рук Левина, томно сказала:
– Иди в … Левка. И часу не прошло, как ты меня тиранил. Где ты будешь сидеть на прогоне, чтобы мне подольше не видеть твоей физиономии?
– Я? Тебя? Тиранил?! Я услаждал твой слух! Я…я… Прыська, обещай отдаться мне после прогона минут на пятнадцать. Я такую аранжировку тебе сбацаю!
Аккомпаниаторша, которая уже давно отреклась от своего церковного имени, в ответ на "Прыську" изящно огрела композитора папкой с нотами и скрылась в зале.
Вскоре послышался чей-то призывный голос, и толпа ринулась в узкие двери, пытаясь как-то без жертв распределиться в крошечном помещении с маленькой сценой и десятком зрительских рядов, составленных из разнокалиберных стульев. Мне удалось пристроиться на полу у сцены, где тусовалась мужская половина второго курса, занятая в показе отрывков из Гоголя.
Как всегда, мэтры из первого ряда деликатно отмечали находки и бурно обсуждали проколы.
Голодный студент Виленчик не попал в реплику, потому что подавился натуральным продуктом, поданным в качестве реквизита. Сокурсники изо всех сил лупили его по спине. Он сипло кашлял, а угрюмый Давыдин внезапно пришел в хорошее расположение духа, привстал и зычно крикнул:
– «Засуньте в… укропу» и давайте сначала!
На перерыве меня выжали из зала, и я оказался на лестничной площадке, где было много бывших Лизаветиных студентов.
Надо заметить, что за годы моей жизни мамина подруга успела закончить три института и помогла Давыдину как ассистент выпустить два актерских курса.
– Рома, – отважился я спросить утомленную славой звезду первого Лизаветиного выпуска Романа Панина. – Мне пятнадцать лет, на каждый институт Лизавета должна была…
– Брось, – отозвалась звезда. – Тут арифметикой не обойдешься. Читай старика Альберта.
После душного зала на лестнице вначале было свежо и прохладно. Но через пару минут все стали хлопать друг друга по карманам и задымили так, что меня замутило.
Я уселся на подоконник и стал наблюдать, как вся эта авангардно одетая публика сновала по ступенькам вверх-вниз и целовалась. Вскоре и на моих щеках запечатлелось по крайней мере полтора десятка поцелуев. Знакомым приходилось отвечать тем же. Были и такие, которые, чмокнув и сказав "привет", спрашивали у толпы: " Это чей – Мичкина или Лях-Невинской?"
– А ты по носу, по носу определи!
– Левина?! Внебрачный?
– Да Лизаветин он, то есть не лично её, а Тэссы Гераковой.
Тут из зала выбежала помощник режиссера и закричала в толпу:
– Роман! Рома! На сцену!
Панин вздрогнул и, побледнев, оглянулся.
Вокруг засмеялись.
– Что, Панок, "вздрогнул как старая полковая лошадь при звуке горна"? – сказал кто-то.
– Вроде того, – удивляясь себе, сказал Панин и нервно затянулся.
Передо мной разворачивалось некое шумное действо с множеством мизансцен, участники которого от первокурсников до шестидесятилетнего Левина аппетитно смеялись, размахивали руками, скабрезно шутили и чувствовали себя как дома.
А я продолжал сидеть на подоконнике, зажав ладони коленями, и наблюдал за происходящим (увы!) как единственный зритель.
Ночью, лежа на диване в проходной комнате, я слушал излияния возмущенного Порозова.
– Тася! – назидательно говорил он маме. – Почему ты разрешаешь ему вращаться в кругу всех этих "инженю драматик" и прочих неврастеников? Ты что, действительно думаешь, что из него получится какой-нибудь… э… э…
Пауза затягивалась.
Похоже, ему напряжно было вспомнить фамилию какой-либо знаменитости.
– …Бабочкин, – наконец выговорил он и вздохнул с облегчением.
– Нет, об этом я никогда не думала. Но ты же знаешь, что одно время я работала там художником и часто приводила с собой Артема. Ему там нравилось, и ничего плохого я в этом не вижу. Кстати, Изольда считала, что для Темы это даже полезно.
– Изольда!! Изольды, насколько я помню, нет уже несколько лет. При ней Артём был пухлым ребенком, а не долговязым юнцом со склонностями прыщавого возраста.
– Но у него нет никаких прыщей! И он никогда не был пухлым!
– Не придирайся к словам! Суть в том, что гормоны играют, а ты позволяешь ему якшаться с компанией хиппи и алкоголиков. Это же настоящее гнездо разврата! Я сам видел на этом их… я не помню… показе, что ли…
– «Прогоне».
– Да, «прогоне» (дикое какое-то слово!). Я же видел каких-то полуголых потных девиц и парней …"унисекс". Бесконечные поцелуйчики, объятия! Вертеп!
– Доня! У меня с театром сложные отношения, но к манере общаться артистов это не имеет никакого отношения. Да, театральные студенты ведут себя не так, как банковские клерки, но это лишь одно из проявлений их актерской природы.
Пауза.
Какое-то шуршание.
Мама:
– Оставь… У меня, кажется, мигрень начинается…"
Порозов:
– Вот! Слова не скажи о твоем сыне! Сразу – мигрень! А у тебя не болит голова оттого, что он проводит столько времени среди людей с ненормативной лексикой и нетрадиционной ориентацией?
– Что ты говоришь, Родион! Их же специально обучают правильной речи. Ты послушай, как красиво говорят Давыдин, Миша Мерцалов, Лизавета, наконец…
– Давыдин!! Да у него же любимое слово "зад"! Ты не заметила?
– Боже, Родион! Как ты слышишь?! Не заставляй меня поправлять тебя! Ну, просто мода сейчас на такое выражение. Впрочем, как и сто лет назад. И произносится оно не обидно, в запале, когда решаются какие-то острые проблемы. А вот ты сказал просто так – и получилось грубо и пошло.
– Договорились! Я неточно выразился, прости покорно, но как ты, утонченная, интеллигентная женщина, художник, можешь защищать хамов, а меня упрекать в пошлости?!
Мама так стремительно выскочила из комнаты, что я едва успел закрыть глаза.
Порозов несколько раз на цыпочках проходил мимо меня и скребся в дверь ванной. Мама не отвечала, и он так же на цыпочках возвращался в спальню.
Хотел бы я знать, с чего он на меня наезжает?! Дома я почти не бываю, прихожу только переночевать, никакой "лексикой" в общении с ним не пользуюсь вообще, разве что раз в день ради мамы скажу "здравствуйте". Так нет, ему обязательно разборку надо устроить, матери настроение испортить и при этом сделать меня виноватым. И зачем старается… Я и без него давно уже этот комплекс приобрел, никак устаканиться не могу.
После истории с " Нашествием Ионы Фана и К*" мы ведь так и не поговорили с ней серьезно. И мама сейчас вроде несчастной Серой Шейки зимует в полынье одна … и Лис, то есть Порозов, рядом на льдине. А я Зайцем бессловесным вокруг прыгаю.
Только ей еще хуже, чем той несчастной птице, потому что стая, которая в теплые края улетела, к ней не вернется. Чужая она.
Когда от нас ушел отец, я хорошо помню, как Изольда – папина мама- говорила своей подруге и однокласснице по " Частной школе мадам Мозель":
– Маруся! Теперь у меня на руках двое детей. За мальчика я не боюсь, он моей крови и себя в обиду не даст. Ты видишь, как этот змееныш увертывается от моей палки и делает всё по-своему. Но девочка! Она только кажется самостоятельной, а на деле такая внушимая. И как этот подлец мог бросить ее с ребенком! Кроме меня у них никого нет. Там на юге у нее осталась, как говорится, одна вода на греческом киселе: ни дома, ни родных.
Мария Ивановна Белоконь – Белоцерковская всплескивала ладонями, широко крестилась и выпевала колоратурным сопрано выделки середины ХХ века:
– Побойся Бога, Зои! Костя же твой сын!
– Что из того? Нет, если мерзавец, то мерзавец, а сын он или брат – дело десятое.
Помолчали.
– Но ребенком Коська был прелестным. Кудри… и ножку выставлял, когда стихи читал. Помнишь, Маруся? – наконец сказала бабушка с нежностью в голосе.
– Помню, помню…
Мне было почти одиннадцать, когда Изольда попала в больницу, откуда уже не возвратилась.
Там она и сказала мне, с трудом двигая непослушными губами, странно переместившимися на левую сторону лица:
– Мать люби и не суди…
Ни на кого не надейся…
Себя не обманывай…
О смысле её напутствия я тогда не задумывался. Между тем события, которые потребовали от меня всего, о чем говорила Изольда, начались почти сразу же после её смерти.
Студентам театральных училищ часто предлагают выполнять различные упражнения на развитие внимания, которые постоянно усложняются. Самое трудное состоит в том, чтобы научиться цепко про себя о чем-то думать, что-то заучивать и при этом нормально общаться с другими, спокойно и по существу отвечать на самые неожиданные вопросы. Это упражнение называется «мысли второго плана».
Так вот мне кажется, что последнее время я только и делаю, что выполняю это упражнение. Чем бы я ни занимался, с кем бы ни общался – я постоянно обращаюсь мыслями к тому периоду нашей с мамой жизни, которое называю про себя «Нашествие Ионы Фана и К*».
Глава 3. Нашествие «Ионы Фана И К*»
( Нежданные гости – Загадочные скульптуры – Застолья и тосты – Мы готовим выставку – Экзекуция – Я попадаю в немилость – Ветрянка – Мальчик Гриша – «Я не хочу в сруб! »– «Художником он не станет» – Никола-угодник – Гости исчезают – Мамина болезнь – Последний привет Ионы – «Мысли второго плана» – В поисках убежища – Одиночество вдвоем – Аспид Порозов.)
А начиналось все очень обыденно.
Была оттепель после первого снега. Я смотрел в окно. За стеклом темнели голые стволы деревьев. На верхних ветках, похожих на ветвистые оленьи рога, черными кляксами сидели галки. Одна повернула голову так, что на фоне стального неба четко обозначилась её крутолобая голова с тяжелым клювом. В точности Карлик Нос! Тут и раздался звонок.
Мама открыла дверь. На пороге стояли два мужика, заросших бородами до самых глаз. Я даже перетрусил немного. Постарше был угольно черным, похожим на абрека, другой – весь шоколадно-медовый. К моему удивлению мама их не испугалась. Старшего из них она узнала и даже назвала его по имени.
– Вы с театром? – спросила она, когда гости зашли в прихожую. – Я помню, вы из Прибалтики с театром приезжали. Мы с Костей были на всех ваших спектаклях. Он потом большую статью написал о вашем режиссере…
– Я знаю, – ответил "абрек". – Только с театром "мы не поженились". Я уже давно оттуда ушел.
"Не поженились…" Потом мне часто приходилось слышать от него эту фразу. Она могла означать и несовпадение мнений, и разочарование в ком-то или в чем-то, и досадное недоразумение.
– Мы, собственно к Константину Серафимовичу за советом. Мне и (тут он назвал имя своего спутника) нужно где-нибудь остановиться… ненадолго, чтобы закончить и передать заказчику небольшую работу. Мы из Тбилиси сейчас. Там стало совершенно невозможно работать: ни света, ни тепла. А я, знаете, с некоторых пор занимаюсь деревянной скульптурой… вместе с другом. Он архитектор.
Мамины объяснения по поводу наших семейных дел велись уже без меня в гостиной и окончились тем, что "абрек" с другом временно остановились у нас.
На другой день гости привезли из камеры хранения две огромные сумки, из которых достали несколько деревянных скульптур. Самая большая доставала мне до пояса, а другие были поменьше.
Та, что повыше, была похожа на очень красивую раму для картины. Как будто сверху падали и расходились в разные стороны струи водопада, а внизу они встречались и складывались волнистыми лентами. Но главной фишкой для меня был кот наверху рамы и рядом с ним глаз! Из янтаря! Не глаз даже, а ОКО! Толкиена к тому времени я уже читал, и это золотистое око притянуло меня тогда, как Палантир притянул хоббита Пина. Во всяком случае, я рассматривал эту работу дольше всех.
Когда я посмотрел на другие скульптуры, то мне вспомнилось, как злые сестры описали царю его сына Гвидона. Только здесь, наоборот, все было вместе: и мышонок, и лягушка, и неведома зверюшка.
Одна скульптура изображала спящего льва с человеческим лицом, в другой я увидел женское лицо не то в облаке, не то в складках изодранных парусов.
Больше всего мне понравилась та, где я разглядел лицо старика с блестящей повязкой на лбу. В ногах у него лежала черепаха. У нее был нежный доверчивый взгляд, и ее хотелось погладить по лапке. Еще мне хотелось потрогать руками разные камешки и янтарики, вставленные в дерево, но я постеснялся.
Гости были невысокие, сладкоголосые, ходили мягко, по-кошачьи.
Мама восхищалась:
– Как барсы!
Разговаривая с Лизаветой по телефону, она говорила:
– Ты должна его помнить. Актер из Прибалтики. Оставил театр, странствовал по Алтаю, потом оказался в Грузии. Привез дивные деревянные скульптуры. Работает вместе с другом. Они неразлучны как Давид и Ионафан. Приходи! Ты должна сама это увидеть.
Из дома наши гости выходили редко. По утрам долго спали. Днем полировали янтарь и кубики яшмы, возились с чесночным соком и лепестками сусального золота, тонировали дерево. Вечером кому-то звонили и долго говорили по телефону. К приходу мамы зажигали привезенные с собой толстые самодельные восковые свечи, красиво сервировали стол в гостиной и до глубокой ночи проводили время в загадочных разговорах о "Правде Миров", "Труде Веры" или "Вине Любви".
В моей памяти слова эти записывались как на магнитофонной ленте.
Обязательно вспоминали Святого Георгия и произносили тосты в его честь: не один говорил, а оба по очереди. После этого остатки вина выплескивали на потолок и устраивали гадание по пятнам. Мама не протестовала и тоже вскидывала бокал над головой.
Каждая фраза, сказанная гостями, распадалась в моем сознании на отдельные слова, как игра в пазлы на составные части. Собрать цельную картину я не мог, хотя отдельные сочетания запомнил накрепко: «Полусны – полуявь, в которой мы встречаемся с другими мирами», « Главная тайна Святого Георгия», «Тотем Архангелов», «Знаки предопределения и предупреждения», «Событийный круг», «Небытие эпохи", "Прохлада Гармонии".
В конце концов, я перестал морочить себе голову и стал слушать их тосты, как слушают стихи на незнакомом языке…
"Абрека", кстати, поляка по крови, я стал называть «Иона». Сокращение от имени "Ионафан", которое мне послышалось, когда мама впервые сообщала Лизавете о наших гостях. Его "Давид" был Багратионовых кровей, но грузинами казались мне оба.
Лизавета пришла к нам только однажды. При ней загадочных фраз не говорили и вином на потолок не плескали. Театральные новости обсуждали неохотно.
Муранова, в свою очередь, впечатление от скульптур " ахами" и "охами", как ждала мама, не выразила, отделалась одним осторожным словом "интересно".
Потом Лизавета вежливо пригласила их на премьеру своего спектакля по Фонвизину.
Иона деликатно отказался. Но после того, как Лизавета ушла, сказал маме с раздражением:
– Надеюсь, ты поняла, что я сознательно порвал с театром и не хотел бы соприкасаться с ним даже по касательной.
Мама смутилась и покраснела.
Лизавету больше не приглашали. Само собой получилось так, что и мы с мамой перестали у неё бывать. Мама начала допоздна работать в какой-то рекламной фирме, потому что льгот Изольды уже не было, а в театре платили мало и нерегулярно. Ну а одного в театр меня еще не пускали. Да я теперь туда и не рвался. Впервые после смерти Изольды дома было интересно и не так тоскливо.
"Временное" пребывание в нашей квартире гостей, между тем, затягивалось. Ни у кого из них не было ни денег, ни хоть какого-либо заработка. Изредка им перепадали небольшие суммы от друзей из разных городов. Работала одна мама.
Наступил декабрь. Мама уходила из дома, когда ночь еще не уступала место утру, и возвращалась поздно вечером. Её радостно встречали в дверях, принимали из рук тяжелые пакеты с продуктами и устремлялись священнодействовать на кухню.
Появился третий гость, молодой грузин Захария, которого все звали Заза. Он выпекал особые сванские пироги с мясом "кубдари", которые не черствели и оставались вкусными целую неделю. Вечернее приготовление еды занимало все больше времени, и совместные застолья стали начинаться все позже и позже. Я укладывался спать в соседней комнате, но долго не мог уснуть под звон бокалов и громкие тосты. Вино пили грузинское, покупали у своих знакомых на рынке.
Мне вина не давали, но и без него меня просто таки распирало от переизбытка возбуждения. И в школе, и дома я крутился среди людей как волчок, который завели до отказа. Мне удавалось побыть одному только дома в туалете, да и то недолго. Впервые мной и моим временем, даже домашним, стал распоряжаться кто угодно – только не я.
Моей жизни, в которой я мог после продленки играть в машинки и "Лего", устраивать с друзьями "войнушку" у себя в квартире, смотреть любимые мультики, не стало. Загадочная жизнь гостей съела ее всю без остатка.
Впрочем, довольно долго я не замечал этого. Мне нравилось, что во мне нуждаются серьезные взрослые люди, к тому же художники. Об этом, во всяком случае, сладкоголосо выпевал на ухо маме Иона:
– Твое и наше счастье, что мальчик участвует в общей работе. Это делает его звеном в нашей жизненной цепочке, звоночком. Его знакомство с нами определение Господа Бога. Бог будет ему платить всю его дальнейшую жизнь…
Мама работала допоздна, потом возилась на кухне, стирала, но, казалось, совсем от этого не уставала. А тут еще Иона предложил ей участвовать в совместной выставке. Услыхав это, мама просто засияла от радости. Компьютерной графикой она занималась ради денег, и ей очень хотелось вернуться к настоящей живописи. Ведь она окончила Строгановку.
Первым мама расписала полотно для рамы с котом наверху. Работа стала называться "Окно". Я смотрел на мамину живопись и видел за рамой загадочную землю в зеленой дымке и небо. Правда, это оказался не просто вид из окна, а, как Заза прочитал по бумажке, "Очи Участия Мира в одиноком Пути странника".
Ну, "Очи", вернее один глаз, я нашел, а где странник – не догадался. Не кот же.
Потом появилась другая рама, и мама опять расписывала холст. Было красиво, но тоже не совсем понятно. Как будет называться новая работа, мне не сказали.
За те месяцы, что у нас жил Иона со своими друзьями, мама очень изменилась внешне.
Первой это заметила моя классная. Она сказала мне:
– Я встретила твою мать на улице и не узнала. Она что – болела? А я все думаю, почему она ни на одно собрание не приходит.
