Читать книгу: «Мысли второго плана», страница 3
После этого я стал присматриваться к маме, и понял, что классная права.
Мама очень похудела, и выражение её глаз стало странным: как будто она все время чему-то удивлялась. О школе она теперь не спрашивала. Мы вообще с ней почти не разговаривали. При Изольде я бы этому только порадовался. Вечно они рассматривали мой дневник в четыре глаза. Но оказывается, когда ты в доме вроде хомяка, которому только и надо, что дать поесть и поменять подстилку – это тоже неприятно.
Под предлогом подготовки к выставке в нашу квартиру стали приезжать и оседать в ней на разное время новые люди. Одни привозили деревянные заготовки для скульптур, другие астрологические таблицы, по которым рассчитывали благоприятные для работы дни и даже часы. Из Прибалтики прислали несколько книг о каком-то индейце «доне Хуане». Ее читали по вечерам вслух.
По комнатам в состоянии близком к полузабытью передвигался дистрофичный журналист Витя. Каждый день он исписывал по ученической тетради, фиксируя "поток своих мыслей", и давал их на изучение Ионе, которого называл своим гуру.
Незаметно наша квартира превратилась в нечто среднее между общежитием и творческой мастерской, где нам с мамой было выделено спальное место на диване.
Вечера мои были заняты тем, что я что-то кому-то приносил, передавал, помогал снимать или поднимать. Все меньше времени оставалось у меня для собственных рисунков, а это всегда было моим любимым занятием. Я рисовал карандашом, фломастерами и гуашью, но только то, что хотел. Когда мама записала меня в художественную студию, я продержался там всего три занятия. Рисовать картинки по сказкам для младенцев да еще акварелью, которая растекалась по моим листам грязными потоками, мне не захотелось.
Теперь, когда все были заняты подготовкой к выставке, в моем "творчестве" наступил новый период. Я перестал рисовать сражения пиратских кораблей, рыцарские турниры и динозавров. Подражая взрослым, я малевал что-то мудреное в виде цветных пятен и соответственно подписывал: "Сердце Неба", "Лунный ветер", "Маленькая печаль"… Свои произведения я с гордостью выставлял рядом с теми, которые делали к выставке взрослые. Ведь я помнил, что "являюсь звеном… звоночком", то есть имею право на такие поступки. Но Ионе это явно не нравилось.
Как-то поздним декабрьским вечером к нам из Прибалтики приехали два дальнобойщика, привезли несколько деревянных чурбанчиков, аккуратно упакованных в картонные цилиндры, переночевали на полу в гостиной и исчезли. Увидав утром возле своего дивана картонные столбики, я стал метать в них маленький, но острый перочинный ножичек, который выменял в классе на игрушки из киндер сюрпризов. О чем я думал? Да ни о чем! Просто проверял, такой ли он острый, как говорили. Раза два лезвие застряло в картоне. Когда я взмахнул рукой в очередной раз, она оказалась зажатой, как тисками, пальцами Ионы. Мамы дома не было. Я взглянул на "абрека" и вдруг понял, что он не только может выкрутить мне руку, но и запросто свернет шею. Я испугался и не напрасно. За этим последовала экзекуция. Мне до сих пор неизвестно, знает ли об этом мама. Ведь от меня она так ничего и не услыхала. Говорят, что после сильных потрясений может наступить частичная амнезия. Со мной этого не произошло. Я помню все, но рот мой закрылся прочно. И только в ночных кошмарах я кричу и пытаюсь укусить руки, которые удерживают меня в положении унизительной беззащитности.
В третьем классе, еще при Изольде, я выбросил в мусоропровод хрестоматию с отрывком из Гаршина о позорном наказании мальчика Темы. Теперь я думаю, какое странное совпадение имен и событий!
С той поры Иона стал беспричинно раздражаться от одного моего вида. При этом чаще доставалось не мне, а маме. Из доброго волшебника Иона превратился для меня в злобного Темного Мага.
Выяснилось, что я назойлив, отвлекаю всех от дел ненужными вопросами и вообще, почему мой отец не помогает мне материально. Изумленная последним вопросом мама, которая не только зарабатывала всем на еду, но и выкраивала деньги на посылки в голодную Грузию родственникам наших гостей, неуверенно ответила:
– Но ты же знаешь, какие сейчас у искусствоведов заработки. А с гонораров он всегда присылает, сколько может…
Если мама, выслушивая упреки Ионы, отмалчивалась, то я, напротив, активно огрызался. До сих пор меня не наказывали. В моей жизни, исключая, конечно, младенческий возраст, не было ничего такого, о чем бы мы с мамой и Изольдой не смогли мирно договориться. И я не понимал, почему без причины должен стать "мальчиком для битья" в собственном доме.
Это ставило Иону в тупик, потому что все остальные покорно выслушивали любые его замечания, даже если были с ними не согласны.
В конце концов, произошло событие, после которого моё положение в доме стало совсем невыносимым. Иона стал шипеть на меня по поводу и без повода, а мама, как загипнотизированная, продолжала молчать.
Произошло это событие в канун Старого Нового Года.
В ту ночь я первым уселся за праздничный стол, на котором уже были расставлены тарелки с приборами и блюда с едой. В других помещениях для меня просто не было места. Сел по старой привычке на то место, которое всегда занимал при Изольде.
Кстати, ей нравилось, что я называю ее не "бабушкой", а сценическим именем. По паспорту она была Зоя, старые друзья называли её "Зои", а вот в филармонии, где она работала концертмейстером – Изольдой.
Внезапно в дверях появился Иона. Остановился. Вернее, замер на месте и посмотрел на меня так, будто ударил взглядом. После этого он круто развернулся и возвратился в кухню.
Через мгновение оттуда вылетела мама и без слов буквально волоком перетащила меня на другой конец стола. Вскоре в гостиной собрались все остальные. Последним, выдержав паузу, пришел Иона и сел на мое бывшее место. Стул, кстати, там поменяли.
«Вести стол» он поручил своему другу, а сам сидел, крепко сжав маленький капризный рот, и выглядел раздраженно обиженным. Иногда он резко обрывал говорящего тост, и тот, ничего не понимая, пытался выяснить, что сказал не так.
Иона мрачно отвечал:
– Подумайте сами.
Каждый думал вслух, но никто так и не мог ему угодить.
В конце концов, он объявил, что " у него болит голова и праздник для него окончен, но остальные…" Остальные не стали ждать окончания фразы и стали выходить из-за стола.
Мама увела меня в другую комнату на наш диван, а сама возвратилась назад и стала помогать уносить на кухню блюда с почти не тронутой едой.
На другой день Иона не разговаривал со мной, да и другие цедили слова сквозь зубы.
– Понимаешь, – пыталась объясниться со мной мама. – Вчера был особенный день. Им начинался последний год двадцатого тысячелетия. И не ты должен был первым сесть за стол и именно на это место.
– Но я же не знал, – искренне удивился я, – что это место какое-то особенное. Ты раньше всегда ставила там мою тарелку.
– Ты мог бы догадаться хотя бы о том, что не надо садиться за стол раньше взрослых. О многих вещах напрямую не говорится. Нам нужно стараться самим делать правильный выбор.
Я задумался.
– Тогда я свой выбор сделал. Я хочу, чтобы в доме все было так, как при Изольде.
В это время рядом с нами возник Иона. Он молча взял какой-то предмет и вышел из комнаты. Мама бросилась за ним.
Ночью, укладываясь на диване рядом со мной, она взволнованно говорила.
– Если ребята обидятся и уедут от нас, будет очень плохо. И для меня, и для тебя.
– А почему ты говоришь во множественном числе? Только один человек на меня злится, а не все.
– Представь себе, что это не так. Твое отношение к этому человеку обижает всех, с кем мы живем.
– Разве мы живем у них, а не они у нас?
– Не придирайся к словам.
Я промолчал.
– Мы живем и работаем вместе потому, что хотим подготовить общую выставку. Мне это нравится. И еще мне кажется большой удачей то, что и ты познакомился с такими людьми. Они не те "новые русские", которые только и мечтают, чтобы иметь много деньги, построить себе особняк с мраморным бассейном и золотыми унитазами, купить самый шикарный автомобиль и одеваться в костюмы «от кутюр».
Наши друзьям занимаются высоким творчеством, которое пробуждает в людях доброту, любовь и милосердие. И ведут себя как монахи в миру.
– А на что они живут? Они же не работают.
– У настоящих художников почти всегда так. Пока они создают какое-то произведение, им приходится рассчитывать на помощь друзей.
Тут мне сразу же захотелось сказать, что у Ионы все так и получается, а вот у нее – нет. Но решил об Ионе не упоминать. Все равно, что бы о нем ни сказал – окажешься виноватым.
Неужели мама до сих пор не замечает, что он, как Саруман, изменил окраску? Вначале был « Белым», а потом стал «Темным». Мы же вместе читали Толкиена! Нет, не даром на той раме, для которой она холст расписывала, Иона вырезал «Око».
Факт, он ее заколдовал.
– А Лизавета, – немного помолчав, сказал я. – Разве она мечтает об этих… ну… «кутюрах». Она одевается как ты. Так почему же тебе не разрешают дружить с ней?
– Дело не в Елизавете. Дело в театре. Ребята считают, что играть в жизнь плохо. Нужно жить. Кроме того, в театре много фальши и зависти.
– А Лизавета знает об этом?
Мама вздохнула:
– У Лизаветы и спрашивай!
Сказала и повернулась ко мне спиной.
Она долго лежала неподвижно, но не спала. Я это всегда чувствую, даже если она тихо-тихо лежит. Потому через некоторое время я тронул ее за плечо.
– Ма, – сказал я. – Я хочу, чтобы мы с тобой жили, как раньше. Пятен этих на потолке – видеть не могу! Ужастик какой-то! Устал я от этих "Ионов", пусть уезжают. А про театр я не понимаю. Мне там нравится.
Не знаю, узнал или просто догадался Иона о моих настроениях, но только когда я вскоре тяжело заболел ветрянкой, он при мне многозначительно сказал маме:
– Не суетись. Мальчик получил то, что заслужил. Пусть работает.
Я знал, что на его языке это обозначает "пусть сам исправляет свои ошибки" и, прямо скажу, перетрусил. Так я и болел: одновременно и ветрянкой и страхом перед непонятной властью Ионы над мамой и всеми остальными.
В тот день, когда у меня была особенно высокая температура, к нам из другого города приехала по вызову Ионы жена журналиста Леся с трехлетним Гришей.
Почти все время Гришина мама проводила на кухне в беседах с Ионой и мужем, периодически отлучаясь в ванную, откуда долго доносился шум воды.
Гриша, предоставленный сам себе, скакал по дивану, залезал под стол, ползал по полу среди стружек и хватал всех за ноги. С ним возились, как с котенком, пока он не надоел.
Несколько раз из кухни прибегал Иона, рассерженный Гришиным визгом, и напускался на Зазу:
– Как ты, мужчина, позволяешь ребенку так баловаться! Отшлепай его! Ему это только на пользу. Если бы так вовремя поступали со старшим, у нас всех было бы меньше проблем!
Захария послушно, но осторожно, шлепал Гришу пониже пояса, и тот заливался басистым плачем.
Прибегала Леся, хватала его на руки, но Иона забирал у неё парня и передавал отцу, который держал сына на вытянутых руках, как неодушевленный предмет. От испуга Гриша начинал икать.
Спать их с Лесей положили на пол возле моего дивана. И когда мне хотелось в туалет, я должен был перелезать через них. Мама в эти две ночи вообще не ложилась, сидела в кухне и курила сигарету за сигаретой.
Из-за температуры я воспринимал всё как в полусне. Иногда мне казалось, что я на вокзале или в вагоне. Вокруг меня двигается и громко говорит множество людей. В такие моменты я кричал:
– Ма, останови поезд! Давай выйдем!
Она поила меня чем-то кислым и говорила:
– Зачем привезли ребенка? Он заболеет.
– Так надо, – резко отвечал ей Иона.
Слова разбухшими горошинами затыкали мне уши, и звуки отдавались в голове тупой болью. Мы с мальчиком Гришей то и дело менялись телами. Становясь им, я впадал в панику и пытался вылезти из него, как из глубокого колодца.
Наконец Гриша с мамой уехали, забрав с собой журналиста, а я стал выздоравливать. Весь перемазанный коричневой марганцовкой я несколько дней отсыпался, а потом, шатаясь, стал передвигаться по квартире. И сразу заметил некоторые перемены.
Нас осталось пятеро: мы с мамой, Иона с другом и Заза. Большая часть работ была упакована в специально сколоченные ящики. Другие исчезли. Несколько раз к нам ненадолго приходили никому не знакомые люди. Они ходили по комнатам, оглядывая их от пола до потолка, и даже щелкали выключателем в туалете. Я был так слаб, что ни чему не удивлялся и ничего у мамы не спрашивал. Впрочем, вскоре она сама присела на диван рядом со мной и сказала:
– Артём, у меня для тебя новость. Ты сам заметил, как тесно и неудобно стало в нашей квартире…
"Неужели уедут?!" – подумал я, замирая от счастья.
– Вот мы и решили, – продолжила мама, – продать её. Купим деревенский сруб… избу бревенчатую возле Омска. Ребята построят большой дом и отдельно мастерскую. Будем заниматься скульптурой, живописью, я гобелены буду делать. А ты станешь жить, как "маленькие дикари" из твоей любимой книги. Экзамены за школу сможешь сдавать экстерном в городе. Там у (прозвучало имя Ионы) живут родственники.
Я с ужасом уставился на маму. Она старалась казаться веселой, но глаза у неё были тревожными и лихорадочно блестели, а губы дергались. По-моему, она не так уж и радовалась предстоящим переменам. И ещё… ещё на ней была моя футболка! Такая она стала худая!
– Но я не хочу! Я не хочу … в сруб! – почти закричал я каким-то не своим сиплым голосом.
В данный момент это слово совместилось в моем сознании с двумя другими: "гроб" и "труп".
– Это твой Иона Фан придумал? Да?
– Кто-кто?– изумилась мама.
– Ты сама так называла его Лизавете!
– О, Господи! Я сравнивала его с библейским Ионафаном. Это друг царя Давида. Но, вообще, он считает себя реинкарнацией Иафе… впрочем, это не для твоих ушей. Так вот, он не придумал. Он просто предложил, а мы подумали и согласились.
– Это ты, ты согласилась! Ты, а не я! И я никуда не по-е-ду!
Мама ничего не ответила, резко поднялась с дивана и вышла из комнаты.
На кухне, куда она пошла, кто-то был, и мама сказала ему:
– Его не переупрямишь.
Ей ответили:
– Ты должна вести его, а не он тебя!
И я узнал голос Ионы.
– Это не тот случай, – опять сказала мама. – В первом классе его незаслуженно обидела учительница. Он ушел из школы без куртки в сменной обуви. В ноябре. Вернулся туда через месяц. В другой класс. Ты думаешь, его не уговаривали?
– Типичный Овен. А ты сомневаешься в астрологии. Представь, у меня сердце болит за него больше, чем за всех вас, хотя все вы во мне. Закрытый он, и узор пути его мне неясен. Но художником он не станет.
– И где же выход?
Молчание. Долгое.
Наконец:
– Отправь его к отцу.
Опять молчание, во время которого у меня бешено колотилось сердце.
Наконец мама ответила:
– Нет. Для меня это не выход.
И больше обо мне они не говорили.
Я испугался. Я испугался так, как если бы меня собирались забрать с собой инопланетяне. Ночью меня измучили кошмары. Иона в образе Дива заталкивал меня в кувшин с узким горлышком и ласково говорил:
– Так надо… Надо…адо…
Своими воплями я несколько раз будил маму и всех остальных. Иона, злой после бессонной ночи, велел маме принести все мои рисунки, приказал их порвать и послал Зазу выбросить обрывки " в проточную воду".
Я воспринимал этот обряд как продолжение ночного кошмара.
Прошло несколько дней, мама больше не говорила о переезде, но я видел, что приготовления к нему продолжаются. И хотя сначала меня немного успокоили мамины слова, сказанные на кухне Ионе, уверенность в том, что она не передумает, постепенно становилась всё меньше и меньше.
С отцом я расстался давно. В новой семье у него росло двое детей, и места для меня в ней не было. Это я знал точно. Потому мысль о том, что меня насильно заставят жить без мамы! с мачехой! в незнакомом городе! меня очень пугала. Казалось, я стал героем фильма ужасов.
Я валялся на диване, укрывшись с головой, или хлюпал носом, сидя на толчке, и совершенно не представлял, как можно предотвратить чудовищные изменения в своей судьбе.
Никто не обращал на меня никакого внимания, даже мама. С отчаянием я думал о том, что лучше бы остался с Изольдой, а не с ней. Это желание потом печально аукнулось мне маминой болезнью. Но в то время оно привели меня к мысли …попросить помощи у Изольды и Бога! Раз они теперь на небе вместе и, надеюсь, не поссорились.
На полке с бабушкиными нотами по-прежнему стояло три иконы, знакомых мне с раннего детства: "Спас Нерукотворный", "Иверская икона Богоматери" и небольшая икона с изображением очень доброго старика. Эту икону подарила лично мне Мария Ивановна, которая считалась моей крестной матерью. Она принесла ее в наш дом, когда я был уже не только «прямоходящим», но уже и разумно говорящим. Принесла и сказала:
– Это Никола – угодник. Если случится какое-нибудь горе – проси у него помощи. Он ходатай за нас перед Богом.
И я попросил его и Изольду. Просить Бога напрямую я побоялся, потому что не знал правильных молитв, а с Угодником Николой и Изольдой разговаривать было проще.
Наконец, врач разрешил мне выходить на улицу, и я сразу же отправился в соседний подъезд, где жил мой друг и одноклассник Антон.
Была Весна света. За день на карнизах домов вырастали бугристые ледяные морковки, а над трубой теплоцентрали растаял снег, и стала расправляться желтым клоунским париком прошлогодняя трава.
От Антона я позвонил Лизавете и без всякого предисловия заявил:
– Мама носит мои футболки!
– Тебе что – жалко? – изумилась она.
– А ты бы в них влезла? – ответил я вопросом на вопрос.
Лизавета и мама любили меняться одеждой. Догадавшись, что я не обо всем могу говорить по чужому телефону, она очень быстро появилась у Антона и увезла меня к себе. В этот же день отец выехал из Питера к нам.
Почти целый месяц я прожил вначале у Лизаветы, а потом у Левина. Особенно хорошо было в весенние каникулы, когда я целыми днями валялся с двор-терьером Мажором на пушистом ковре у ног Льва Робертовича и ножек Стэнвэя, наслаждаясь при этом «струделем» с вареньем и изюмом. Кроме того, со свойственной мне способностью увлекаться, я, подражая Левину, учился искать знаки судьбы в именах и фамилиях всех своих знакомых. Не то, чтобы я стал заниматься этим всерьез, но до сих пор развлекаюсь такими "исследованиями" с удовольствием и даже некоторой пользой.
Договор о продаже квартиры успели расторгнуть. Гости наши тихо скрылись в неизвестном направлении, как будто их и не было. Не стало у нас и благоустроенного дедушкиного гаража, который сдавала в аренду Изольда, а потом и мама. Оказывается, вырученные за него деньги Иона уже давно принял от мамы как «добровольный вклад в общее дело». Исчезла и большая папка с мамиными работами. Узнав об этом, отец долго говорил слова, которые по телевизору заменяют звуковыми сигналами, а Лизавета мудро сказала:
– Нечего жалеть. Возможно, откупились от чего-то похуже.
Но от маминой болезни откупиться не удалось. Ей пришлось лечь в больницу, откуда она вернулась с тонким шрамом на шее. Я смотрел на этот шрам и ужасно мучился, вспоминая, как недавно хотел, чтобы они с Изольдой поменялись местами. Мучился, но никому в этом не признался.
В первую же ночь, которую мы с мамой провели дома, ко мне во сне пришла Изольда. Молодая. Но я узнал её. Она рассеянно бродила по квартире, как будто что-то искала. Потом сказала:
– Хорошо, что я оставила палку дома. Там и пристроить её негде.
И ушла, не оглянувшись, а палка, между тем, досталась в наследство Марии Ивановне Белоконь – Белоцерковской, и у нас в квартире её не было.
Осенью почтальон принес нам заказную бандероль из Омска. В ней лежал толстый глянцевый журнал, где была статья о выставке группы художников – "большом культурном событии в жизни города". Статья иллюстрировалась фотографией. На ней Иона, его друг Давид, Заза, журналист и один знакомый шофер, который обычно возил их на своей машине, держали работы в руках, но так, что они закрывали их лица до глаз. В руках Ионы была та самая "рама" с котом и "Оком", холст которой расписывала мама. В тексте статьи было много подробностей того, как организовывалась выставка. Мамино имя не упоминалось. В короткой записке, небрежно написанной округлыми чуть наклоненными влево буквами, было пожелание маме "работать, не жалеть себя" и заверения в том, что она всегда с ними.
Мама молча прочла статью, письмо, потом отложила журнал в сторону, укуталась в пуховый платок, прилегла на диван и уснула. Она проспала очень долго, напугав меня своим тихим почти неслышным дыханием.
Журнал после этого исчез, и где он пребывает сейчас, я не знаю.
Во время этих событий мне было двенадцать лет, и до сих пор по негласному соглашению мы с мамой не касаемся того прошлого, которое связано с Ионой и его свитой.
Когда я нашел способ избавиться от самозваного гуру, то думал, что все в нашей жизни будет, как прежде. Но мама вернулась из больницы совсем не такой, какой была при Изольде. Она часто и подолгу молчала и смотрела в никуда. В нашем доме стало неуютно и холодно, как в чертогах Снежной королевы.
– Ты думаешь, мама не рада тому, что эти Ионы убрались? – спросил я Лизавету.– Пора уже ей расколдоваться! Я же смог!
– Ой, Тема! Твое счастье, что ты ребенок с супер воображением! – назидательно ответила Муранова.
– Это эйджизм! – возмутился я, вспомнив любимое изречение Левина. – И при чем тут мое воображение?
– Твоя бабушка все ахала, что ты только и читаешь, что волшебные сказки. А я думаю – это тебя и спасло, – стала объяснять Лизавета. – Помнишь, когда ты жил у Левина, то рассказывал, как после неприятной Новогодней истории убедился, что добрый волшебник, которого ты впустил в дом, стал «темным магом». Обратного превращения ты не ждал и без сожаления изгнал его из своего дома и своей жизни. Все по законам фэнтези
. А Тэсса была счастлива участвовать в работе талантливых людей, которых вдохновляли высокие идеи. И, по-моему, до сих пор винит себя в том, что у нее не хватило физических сил остаться с ними до конца. А как будет дальше я не знаю.
С того времени прошло три года. Я стал таким длинным, что мне уже не спрятаться ни в каком сказочном мире.
Тут и начали крутиться в моей голове эти самые « мысли второго плана».
Вот интересно, повелся бы я в мамином возрасте на откровения Ионы? Очень хотелось бы думать, что нет. Изольда всегда упрекала маму в доверчивости, а меня в упрямстве и прекословии. Впрочем, я не хочу себя обманывать. Если бы Иона продолжал ко мне относиться, как в первые дни, может вместе с мамой и всеми остальными я тоже стал бы его «прозелитом».
Но теперь мне кажется, если ты художник, то разбираешься с собой и высокими истинами самостоятельно. А в группе Ионы только он общался с какими-то таинственными силами напрямую. А потом служил переводчиком для остальных. Просто как в секте. Но именно это слово было у них под запретом.
Отличный он был режиссер, этот бывший актер! Говорил маме, что ненавидит театр, но разве не представлением были все эти застолья, загадочные тосты, гадания по винным пятнам.
