В ту далекую эпоху, к которой относится это повествование, то есть, в эпоху крепостничества, монархии и постоянных войн, в эпоху красивых платьев, карет, вееров, дуэлей, балов и нелепых порядков, жили на свете некие графы Крамольные.

Происходили они из древнего дворянского рода, взявшего начало в царствование Петра Великого и просуществовавшего до 1812 года, когда последний его мужской представитель сложил голову в первые же дни великой отечественной войны.

Но до 1812 года остается еще лет восемнадцать, так как это повествование начинается с года 1794-го.

На окраине Санкт-Петербурга, можно даже сказать в его пригороде, находилось огромное роскошное поместье, земли которого простирались, покуда хватало взора и даже дальше, а трехэтажный белокаменный особняк с колоннами и флюгерами на крыше, с башенками, балкончиками, различными пристройками и украшениями, мог бы, пожалуй, соперничать с имением самого императора, и если бы тот знал о существовании этой каменной прелести, то, несомненно, захотел бы, приобрести ее для себя в единоличное и постоянное пользование.

В доме, таком огромном и высоком, что человек внизу, у крыльца, казался муравьишкой, жила всего одна-единственная персона, не считая множества слуг. Несколько тысяч крепостных, что работали на полях, а жили в прилегающих деревеньках, с утра до ночи находились в распоряжении своего хозяина, гнули на него спины, по которым частенько прохаживалась плетка надсмотрщика, вредного, усатого, низкорослого человечка, почти без волос. Тот не уставал целый день горланить, ругая то одного, то другого, получая от этого занятия определенное наслаждение.

Итак, единственный хозяин всего этого богатства – старый, почти совсем выживший из ума граф, любил в теплую погоду выйти на балкон самой большой во всем доме комнаты и сверху взирать на огромный муравейник, то есть, на свои поля, кишащие рабами. Он смотрел на них так, как смотрят на насекомых, почти ничего не значащих и не стоящих существ, которые только на то и пригодны, чтобы служить существу гораздо более высшему и не рассчитывать ни на что, кроме паршивой еды, да иногда грошей хозяйской милостыни, которую старый идиот время от времени великодушно вытрясал из своего кошелька, восседая на том же самом балкончике.

Так, именно в тот день, с которого начинается эта история, хозяин как раз устроился в кресле-качалке на своем балкончике, держа в руках мешочек с монетами и храня на толстом, красном лице снисходительную улыбочку. Он даже не давал себе труда напрячься, чтобы подозвать к себе надсмотрщика. Граф только сделал жест лакею, тот подошел и что-то выслушал от господина, после чего сложил руки рупором и громко крикнул:

– Эй, Корнелий! – и подзывающе замахал руками.

Надсмотрщик, тот самый, кто стегал крепостных, орал на них и получал от этого удовольствие, тотчас же бросился к крыльцу.

Он прекрасно знал, что угодно хозяину. Такое повторялось раз в неделю, и можно было предугадать любую незначительную деталь, до того то, что должно было случиться, походило на все время повторяющийся спектакль.

Действительно, граф собирался развлечься. Он развлекался тем, что собирал на лужайке под балконом столько крепостных, сколько могло там поместиться и, кидая в эту толпу крупные монеты, хлопал в ладоши, как ребенок и как садист приговаривал:

– Куча мала! Мала куча!

И смотрел, как крепостные давят друг друга, пинают локтями и ногами, отбрасывают в сторону тех, с кем бок о бок работают в поле, стремясь поймать самую крупную монету, потому что это сулило поблажку.

Так и теперь, повторилось то же, что случалось каждую неделю.

В то время как Корнелий засвистел в свисток, и крепостные со всех угодий устремились к хозяйскому балкончику, граф лишь протянул свою короткую толстую руку, и ему вложили туда увесистый мешочек с деньгами.

Люди быстро подбегали. За пять минут лужайка битком набилась, казалось, туда не только яблоку упасть негде, но и даже маленькой монетке.

Между тем, граф собирался бросить туда весь мешочек…

Крепостные; мужчины, женщины, подростки и дети, стояли, закинув головы и по лицам их можно было судить, как напряженно следят они за малейшим движением графа.

Вот, это жирное лицо расплылось в широкой улыбке, обнажив два ряда золотых зубов.

Это значило: «На старт!»

Затем поднял вверх руку и развязал мешочек, держа его высоко над головой.

Это значило: «Внимание!»

Наконец, в ладони его заблестели монеты.

А это означало: «Марш!»

Глаза его метнули искру, рука сделала резкий выпад, и металлический дождик посыпался в толпу.

Мужчины, женщины, подростки, дети, наперебой друг другу кинулись наземь, давя, пиная, отбрасывая один другого, да так отчаянно, так сильно, будто дрались со своим злейшим врагом.

– Мала куча! – то и дело восклицал граф и смех его, булькающий и гогочущий, сопровождался подкидыванием монет в самый центр этого живого, разноцветного сгустка.

Один буквально прыгал на другого, лишь бы отнять у него монету, лишь бы самому завладеть той, что покрупнее.

Женщины визжали, и от боли и от злости, дети громко вопили, мужчины ругались.

Можно было видеть, как некоторые мужчины отталкивают в сторону женщин прямо за волосы или за юбку, так, что юбка задиралась, обнажая нижнее белье или обнаруживая его полное отсутствие, а волосы готовы были вырваться с корнем. Дети, более проворные и легкие, чем взрослые, ухитрялись сновать туда и сюда, шнырять в любую крохотную щелку, преследуя ту же самую цель, что и другие – завладеть монетой.

– Ха-ха! Куча мала! – приговаривал граф, с удовлетворением взирая на давку, образовавшуюся под его балконом, наслаждаясь всеми воплями, стонами и руганью, которые ему отчетливо слышались.

Когда мешочек графа опустел, он подал своему надсмотрщику соответствующий жест.

Корнелий засвистел. Сгусток из взъерошенных, злых крепостных тотчас же замер, перестал кишеть и мало-помалу рассыпался.

Граф поднял руку. Все запрокинули головы и уставились на него.

– А теперь, вы знаете, что должны мне сказать! Тишина! Эй, вы, давай по-очереди!

Старик уселся в кресло и, облокотившись на перила балкончика, приготовился слушать.

Один мужчина крикнул:

– Пять копеек!

Одна женщина крикнула:

– Полтинник!

Потом другие закричали по-очереди:

– Копейка!

– Десять!

– Двадцать!

– Три копейки!

– Полтинник!

И так далее.

Последним послышался детский голосок:

– Рубль!

Это и была самая крупная монета, какую обычно кидал граф. Впрочем, выгода тут получалась вовсе не денежная.

Все с завистью устремили взгляды на ребенка.

– Рубль? – переспросил граф. – У тебя, малец?

– Да, ваше сиятельство! – отвечал мальчик.

– Сам схватил? – граф прищурился.

– Да, ваше сиятельство! – мальчик держал голову прямо и гордо, ничуть не смущаясь и не боясь, ни тех взглядов, что все на него бросали, ни недоверчивости хозяина.

– Молодец! Сколько тебе лет?

– Шесть, ваше сиятельство!

– Молодец! Знаешь, что ты заслужил?

– Знаю, ваше сиятельство!

– О! Да ты не из робкого десятка, да?

– Надеюсь, ваше сиятельство!

– Ты отвечаешь, как солдат! Хочешь быть солдатом?

– Нет, ваше сиятельство!

– Что? – граф поднялся со своего кресла и нагнулся над балконом, чтобы получше рассмотреть мальчика. – Ты не хочешь быть солдатом? А почему? Ведь это престижно!

– Я не хочу убивать, ваше сиятельство и не хочу видеть все то, на что монархи обрекают простых людей!

– О! Так ты, сопляк, поносишь монархию?!

– Я только говорю…

Но мальчику не дали договорить. Какая-то женщина, немолодая, но еще очень красивая, подбежала к нему и с размаху отвесила оплеуху.

Мальчик чуть покачнулся, но ни один звук не вырвался из его рта, ни одна слезинка не блеснула в глазах. Он только сильно побледнел и отвернулся.

– Простите его, ваше сиятельство, ради бога, простите! Не слушайте вы этого олуха, у него язык без костей, кроме того, ему ведь всего шесть лет, он сам не знает, что говорит!

– Ладно, ладно! – прервал ее граф. – Я не обиделся!

– Благодарствую, ваше сиятельство, я…

– Замолчи, женщина! Я не желаю говорить с тобой, а только с мальчишкой! Итак, это твоя бабка?

– Это моя мать, ваше сиятельство!

– Мать? Сколько же ей лет, раз тебе только шесть? Ей-богу, она тебе в бабки годится!

Мальчик понурил голову, а женщина густо покраснела.

– Как тебя зовут?

– Павка, ваше сиятельство.

– Павка? Павел, что ли?

– Да, ваше сиятельство.

– Чей ты сын?

– Вашего писаря, ваше сиятельство.

– Что? Антона?

– Да, ваше сиятельство.

– А! Я и не знал, что у него семья. Право же, я действительно мало знаю своих окружающих. Так-так, ну что ж… значит, это ты рубль нашел? Хорошо. Значит, я должен освободить твою семью от всякой работы на всю неделю?

– Должны, ваше сиятельство, – мальчик смотрел на графа прямо, ничуть не робея, говоря ему «должны».

– Пусть так! А ты мне не нравишься, малец.

– Почему, ваше сиятельство?

– Ты слишком смазливенький. Детям нельзя быть такими.

– А какими же можно, ваше сиятельство?

– Черт возьми, гаденькими! Дети на то и дети, чтобы быть гаденькими! Потому то я их и не выношу! Впрочем, как и бабье население! И уж конечно, терпеть не могу девчонок! Ладно, пошли все прочь! Прочь! И ты тоже! Я устал! Ей-богу, иногда даже любимое развлечение утомляет!

И в то время как Корнелий толкал всех обратно работать, граф велел унести себя в покои, раздеть и уложить вздремнуть.

Часа через три он поднялся и позвал лакея.

– Позови ко мне моего писаря. Я должен освободить его на неделю, но это только с завтрашнего дня. А теперь он мне понадобился. Живее! Я не люблю долго ждать!

Лакей выбежал, стремясь скорее исполнить волю хозяина, и уже через десять минут писарь предстал перед стариком.

– А твой сыночек похож на тебя! – граф отметил про себя те же синие глаза и тонкие, выразительные черты лица. – Тебе сколько лет?

– Пятьдесят два, ваше сиятельство.

– А жене?

– Сорок восемь, ваше сиятельство.

– Сын единственный?

– Единственный, ваше сиятельство.

– Сколько лет женат?

– Тридцать, ваше сиятельство.

– Тридцать лет женат? Я не ослышался?

– Нет, господин.

– Все на одной и той же?

– Да, господин!

– Чего же сыну только шесть? Вы могли бы уже иметь такого внука!

– М-м… – мужчина явно смутился.

– Что ты мычишь? Почему сыну только шесть?

– У нас должен был быть и раньше ребенок, но…

– Что?

– Мы потеряли его.

– Как так?

– Жена неудачно увернулась от плетки вашего прежнего надсмотрщика, когда работала в поле и…

– И?

– И упала на бревно, лежащее поблизости. В тот же день у нее случился выкидыш.

– Сколько лет назад?

– Как раз, около тридцати.

– Жаль сына?

– Конечно! Только, это был не сын.

– Что? – вскочил граф. – Девчонка?!

– Да, господин.

– Ну, тогда, к черту ее! Этих баб и так хоть пруд пруди!

Писарь побледнел и опустил голову с затуманенными глазами. Потом граф успокоился и продолжил:

– А чего же потом ждали почти четверть века?

– Ну…

– Что?

– Понимаете, хозяин, когда случается выкидыш… потом часто уже невозможно иметь детей… но, к счастью, жена лечилась много лет и вот, как видим, удачно.

– Вполне удачно. Но… ладно, отвлеклись мы с тобой. Я то тебя совсем не для того позвал, чтобы слушать о бесплодии твоей жены! Итак, за дело!

– За дело, хозяин, – обиженный голос писарь тщательно скрыл.

Граф снова устроился поудобнее в кресле, сложил на огромном пузе короткие, жирные руки, прочистил горло и спросил:

– Знаешь, что у меня имеется племянник?

– Знаю, ваше сиятельство.

– А знаешь, как он живет?

– Знаю, господин.

– И знаешь, что у него пять девчонок?

– Знаю. Вы же меня уже об этом спрашивали.

– Ах! Я забыл. Ну, ладно. Так вот, слушай.

– Слушаю, господин.

– Известно тебе, какую неприязнь я питаю к противоположному полу?

– Известно, господин.

– Потому то я и не женился никогда! – и он загоготал, оглушая своим смехом всю комнату. – Так вот! Поскольку род наш, само собой, разумеется, умирает, ибо не девчонки же эти станут его продолжать, то, стало быть, я решил так распорядиться: поскольку мне уже идет девяносто третий годок, хотя я и сожалею об этом, но жить вечно, не дано никому, я решил оставить завещание. Для этого тебя и позвал.

– В чью же пользу завещание, мой господин? В пользу вашего племянника?

– Вот еще! – граф вскочил, как вскакивал всякий раз, когда бывал чем-то возмущен.

– А в чью же?

– Мой племянник уже давно потерял всякое право на наследство. Еще раньше моему брату следовало выгнать его из дома, да помешанный почти ничего и не соображал. Ладно! К черту его! Я говорю, что он ни копейки не заслуживает! Во-первых, потому, что женился на уличной девке, а во-вторых, потому, что он и не мужчина вовсе! Где это видано, чтобы у мужчины сплошные девки рождались! Позор! Из-за этих гадюк весь наш род прекратится! Я ничего ему не оставлю! Пусть так и живет, как простой батрак! Но ты, Антон, спрашиваешь, в чью пользу я оставлю все свое богатство? Изволь! Я отвечу. В пользу церквей.

– Церквей?! Ваше сиятельство собирается передать все духовенству?!

– Почему бы и нет? Тогда я, хоть буду, спокоен в ином мире, ибо за меня будут ежечасно молиться.

– Простите, ваше сиятельство, но…

– Что?

– Можно ли возразить вам?

– Что ж, возражай, я послушаю.

– Не в том вы ищите успокоения души, простите.

– А в чем же надо его искать?

– В делах, хозяин, в добрых деяниях, господин граф.

– А точнее?

– Простите, ваше сиятельство, но ведь духовенство это…

– Что?

– Ну…

– Не нукай, не лошадь погоняешь. Говори, раз начал.

– Всякие попы, монахи… лишь немного наберется среди них таких, которые искренне чтят бога.

– А! Вот, куда ты клонишь!

– Да, ваше сиятельство. Большинство же хапуги, которые рады будут поживиться вашими деньгами, а молится…

– И думать забудут! А вообще то, ты прав. Но тогда, может, раздать все бедным? Только, чтобы они обязательно знали, кому обязаны своим благополучием!

– А может лучше, господин, вернуть кое-кому достойный образ жизни?

– Ты это о ком? – граф подозрительно поглядел на писаря.

– О вашем племяннике, ваше сиятельство.

– И ты посмел мне напомнить об этом недоумке?! – граф возмутился и по-обыкновению вскочил с кресла. – Ты посмел?!

Писарь вздрогнул и хотя его классические, благородные и красивые черты лица никак не выдавали в нем трусости, он все же не осмелился защищаться.

В конце концов, старый граф утихомирился сам и довольно-таки быстро. Следует заметить, что он никогда долго не пребывал в одном и том же расположении духа и если миг назад он злился, то теперь был совершенно спокоен, а если теперь был совершенно спокоен, то через секунду мог снова воспламениться от любого неосторожного слова.

– Ладно, уж! – великодушно выдохнул старик из своих огромных легких. – Так, что ты мне хочешь сказать про этого болвана?

Казалось, писарь обрадовался этому вопросу. По губам его, тонким и изящным, скользнула светлая улыбка.

– Господин мой, не завещайте своего богатства духовенству. На всех бедных его тоже не хватит, да к тому же племянник ваш и вся его семья, самые настоящие бедняки. Не богаче тех, кто по улицам слоняется, да милостыню просит. Вы понимаете меня, хозяин? Вы совершите поистине доброе деяние, если завещаете все своей же семье, ведь ваш род еще может продолжиться?

– Черта с два! У него одни девки!

– Но ваш племянник еще молод…

– Что ты называешь молодостью? Тридцать восемь лет? Ха-ха! Молодой! Считай, ему уже сорок, да у него пять девок, а в карманах дыра!

– Это дело поправимое, хозяин, – вкрадчиво приговаривал Антон.

– Ничего он не получит и баста! – граф вдруг со всей силой стукнул кулаком по столику, так, что едва не опрокинулась чернильница, которую принес с собой писарь.

– Ваше сиятельство, а если у него родится сын в скором времени?

– Что? Шестой ребенок? Слыхал я про его жену, говорят, что она не блещет здоровьем. Вряд ли. Скорее, мертвого родит.

– Не обязательно, ваше сиятельство. Девочки то здоровехонькие.

– Ну, а на мальчишку, как назло, напасть обрушится! – не унимался граф, словно желая убедить в этом и самого себя.

Но писарь не сдавался.

– Ваше сиятельство, дайте господину Герману еще один шанс. Ведь вы от этого ровным счетом ничего не потеряете. Я при вас уже с четверть века и мне жаль, что род графов Крамольных может прекратиться, в то время как если у вашего племянника родится к январю сын…

– Что ты сказал?! – вскочил граф. – А-ну, повтори! Почему к январю?!

– Я услышал недавно, что госпожа Марианна…

– Не называй госпожой эту девку!

– Как угодно вашему сиятельству. Я просто говорю, что слышал, будто у нее ожидается новый ребенок к январю.

– А!

– Да, хозяин.

– И… что же ты предлагаешь?

– Я предлагаю вам не спешить с завещанием, ведь если у них будет сын…

– Понятно! – перебил его граф. – Что ж, ладно. Если родится сын, он получит от меня все, но если девчонка… а-ну, сядь за стол!

– Ваше сиятельство…

– Садись, я сказал, не то прикажу тебя выпороть, а вместе с тобой и жену с мальчишкой!

– Хозяин…

– Быстро! – граф так сверкнул глазами, так раздулся, что писарь, по опыту знавший, что не следует в такие минуты перечить господину, мгновенно уселся за стол.

– Пиши! Все пиши, что я продиктую! Слово в слово! Не то, не дам тебе неделю отдыхать и жене твоей и мальчишке!

– Пишу, господин!

– Так вот… значит… я, граф Филипп Александрович Крамольный, находясь в здравом уме и твердой памяти, завещаю все свое состояние, вплоть до последнего рубля моему единственному племяннику графу Герману Кирилловичу Крамольному, если к январю 1795 года у него родится сын, наследник и продолжатель нашего старинного дворянского рода.

Если же у него снова родится дочь, распоряжаюсь передать все мое состояние, вплоть до последнего рубля в пользу всей петербургской бедноты.

Июнь 18 дня 1794 года.

– Написал?

– Написал, ваше сиятельство.

– Ну, все. А теперь пошел прочь!

– Слушаюсь, хозяин.

Писарь уже собрался, было, открыть дверь, как граф снова позвал его.

– Пожалуй, ты мне еще нужен.

Мужчина вернулся и снова сел за стол.

– А! Правильно. Тебе как раз предстоит еще пописать.

– Это моя обязанность, господин и я рад ее исполнить.

– Ну, так и исполняй. Однако на сей раз не для меня.

– А для кого же, господин?

– Для тебя же.

– Меня, ваше сиятельство? Но, позвольте, ведь я ничего не просил…

– Стой. Это верно. Я никогда и никому ничего не делал, если меня об этом не просили несколько раз. Но теперь дело иное. Я вдруг решил сделать доброе дело. Ты удивлен? Ну, ладно. Если хочешь, поясню. Так вот, мне вдруг нестерпимо захотелось, а ты ведь лучше всех знаешь, что у меня бывают такие причуды… значит, мне вдруг захотелось подписать кому-то вольную.

– Вольную, ваше сиятельство?

– Именно так, болван. Ты, что, с первого раза не расслышал?

– Извиняюсь, хозяин. Но, позвольте спросить, для кого же вольную?

– Экий же ты олух!

– Я?…

– Ну не я же! Ладно. Поясняю. Эта вольная предназначается для тебя же!

– Меня? – поразился писарь. – Меня? О, мой господин! Разве я заслужил…

– Вот, дурак человек! Ха-ха! Разве он заслужил! Ха-ха! Ей богу, ты дурак, Антон. Теперь я даже сомневаться начал, в самом ли деле ты этого заслужил? Вместо того чтобы просто поблагодарить меня, ты говоришь о заслуге! Вот, дурачина ты, простофиля! Ладно. Я не сержусь. Не бойся, раз уж я решил выдать тебе вольную, так я уж это сделаю. Признаться, вставая сегодня с постели, я никак не думал тебя освобождать, но… я обещал освободить тебя на неделю, так? А вот мне раздумалось.

– Ваше сиятельство, я не в обиде. Для меня удовольствие служить вам, говорить с вами. Не освобождайте меня. Что мне неделя? Она пролетит, как день. Но вот жена моя…

– Ты хочешь сказать «твоя старуха»? – граф рассмеялся.

Писарь поник, но продолжил:

– Так вот, господин, ей тяжело работать в поле, да и сынишке тоже… об одном прошу вас, хозяин, позвольте вместо меня отдохнуть им?

– Что ж, пусть. Невелика потеря будет для полей. Пусть.

– О, ваше сиятельство! – и писарь собрался, было, поцеловать графскую руку, но толстяк оттолкнул его.

– Нет! Лучше садись и пиши. Я действительно не собираюсь тебя освобождать и целую неделю обходиться без тебя. А в награду за то, ты сам напишешь себе вольную, а я просто поставлю под низом подпись. Но не обольщайся, однако, свободу ты получишь еще не скоро. Ха-ха! А, знаешь, когда? Ты получишь ее день в день, час в час, минута в минуту, миг в миг, когда я испущу свой последний вздох. Только тогда. Ты и твоя старуха с мальчишкой освободитесь, едва я унесусь в лучший мир. Ты доволен?

– О, ваше сиятельство!

– Конечно, доволен. А как же иначе? Знаешь, ведь, что мне недолго осталось.

– Нет, ваше сиятельство…

– Заткнись! Мне уже девяносто два, я разжирел, как боров, у меня одышка, бессонница… что еще? Хотя, бывает, что люди и до ста лет доживают… нет, вряд ли. Мне это не светит. А жаль, однако. Жить я люблю. Но… ты прочти то, что я тебе продиктовал.

Писарь прочел текст собственной вольной.

Граф покачал головой и принялся прищелкивать языком.

– Что-то не так, господин? – догадался писарь.

– Да. Оказывается, мы с тобой кое-что упустили.

– Что же, господин? Я тотчас исправлю.

– Так! – граф хлопнул руками, что означало у него самую решительность. – Внеси-ка поправку! Но, для начала скажи, сколько, по-твоему, тебе хватит земли, чтобы прокормить семью?

– О, ваше сиятельство, вы так добры, что я…

– Сколько, болван, дать тебе земли?! – нетерпеливо воскликнул граф.

– Ну… немножко, господин, пол акра, совсем клочок…

– Пол акра! Вот, дурак! Да, тебе там даже развернуться будет негде! Ты выстроишь хижину, а что останется на возделывание? Вот что, коли ты такой болван непрактичный, я сам за тебя все решу. И даю тебе с этой вольной еще… пять акров. Так что, земля у тебя будет. Это на краю моих владений. Как раз на границе с имением Воронцовых. Там, возле лесочка.

– Ваше сиятельство, вы делаете из меня состоятельного человека, – писарь поклонился.

– Состоятельного! – рассмеялся граф. – Посмотрим, как ты устроишься после моей смерти. Но, давай дальше. Не обольщайся, однако, голубчик, я вовсе не так добр, как ты говоришь. Не добр и не щедр. Просто я, в известном смысле, привык к тебе, ведь, что ни говори, а твоя рожа мелькает передо мной уже более четверти века. Вот я и хочу просто облагодетельствовать тебя. Так, забавы ради. Я даю тебе свободу, даю землю, а теперь прилагаю к этому еще немного денег, на которые ты сможешь лишь выстроить хижину, да закупить разных семян для посева. Вот и все. Остатка не хватит даже на лишнее платье для твоей старухи! Так, что я вовсе не добр, ибо жалею для тебя денег, коих у меня немало. Ха-ха! Но, давай дальше. Остается еще одно, что необходимо тебе для полного счастья.

– Чего же такого, мой господин? Я уже счастлив и не знаю, как сумею вас за все отблагодарить.

– Дурень! Он уже счастлив! Ты становишься свободным, хозяином своей земли и своего дома и ты сможешь быть счастлив без фамилии? У всякого человека есть фамилия, если только он не крепостной, но коли ты, скоро перестанешь им быть, так и надо обзавестись фамилией.

– Ваше сиятельство, – писарь поклонился.

– Выбирай, какую хочешь.

– М-м… не знаю даже, господин… это так неожиданно. Я никогда не думал, что буду иметь фамилию.

– Так, какую ты хочешь? – спросил граф с нетерпением.

– Право… не знаю…

– Ах, болван! Да, разве мало красивых фамилий? Ей богу, ты меня здорово нервируешь! Еще минута и я начну хлестать тебя мухобойкой! Выбирай фамилию! Или, может, ты хочешь, чтобы это сделал я?!

– О, господин, я и правда не припомню в этом момент ни одной подходящей фамилии, поэтому, если ваше сиятельство даст мне ее сами, то это будет для меня огромная честь!

– Ладно, пусть так, тугодум несчастный. Хорошо, я сам придумаю тебе фамилию. Пожалуй, стоит образовать ее от твоей профессии. Писарь. Будешь-ка ты у нас… Писарев! А что? Вроде, неплохо, а? Ты доволен? Она подходит тебе, как нельзя более кстати!

– О, ваше сиятельство! Я никогда не надеялся обладать фамилией, тем более такой! Благодарю вас! О, нет, я вовек не смогу вас отблагодарить…

– Ой, заткнись! Ты мне осатанел! Кажется, что я потратил на тебя не два часа, а два века! Ну, все, сложи оба документа в мой сейф и убирайся! Я уже видеть тебя не могу! Постарайся не попадаться мне на глаза до завтра! А не то… в общем, проваливай!

Писарь поспешно принялся собирать свои принадлежности, но у двери выронил что-то, замешкался, а граф тем временем, снял свой увесистый башмак со стальным каблуком, да со всего размаху запустил им в Антона. Ботинок угодил ему по позвоночнику, несчастный вскрикнул, но тотчас вышел, еще раз поклонившись графу.

Однако редко времяпрепровождение графа Филиппа сулило кому-то какие-то блага. Эпизод с писарем – исключение, случающееся лишь тогда, когда старик пребывал в хорошем расположении духа, а это бывало не так уж часто.

Впрочем, писаря своего он любил, хоть иной раз и запускал в него своим увесистым ботинком. Надо заметить, также, что любая долгая беседа, на какие бы то ни было темы, в конце концов, выводила старика из себя и если человек, с которым велась эта беседа, стоял по своему социальному положению ниже его, граф безо всяких колебаний мог сказать:

– Ладно, а теперь пошел вон!

Да подкрепить эти слова метанием ботинка.

Но Антон был не единственным человеком, которого жаловал граф. Если к словам доброго писаря он часто прислушивался и даже следовал его советам, то не меньше прислушивался он и к словам и к советам своего злого надсмотрщика. Таким образом, получалось, что, слушая добрые и плохие советы, граф совершал добрые и плохие дела, чередуя возможность попасть в рай после смерти с опасностью оказаться в аду.

Граф был уже слишком стар, чтобы самому всерьез о чем-то размышлять, поэтому два человека делали это за него. Один с целью улучшить жизнь окружающих, другой с целью ухудшить эту жизнь, подвергнуть несчастьям тех, кто зависел от графа. Они оба влияли на старика и, то один одерживал победу, то другой, то жизнь в имении налаживалась, то ухудшалась, в зависимости от того, кто оказывался тверже и убедительнее: писарь Антон или надсмотрщик Корнелий.

В тот день, о котором идет речь, едва писарь вылетел из спальни графа, как буквально через пять минут, туда вошел надсмотрщик, безо всяких церемоний открывший дверь, просунувший голову в щель и прогнусавивший:

– Извините, хозяин, у меня к вам дельце. Не прогоните?

– Зайди! Посмотрим, что у тебя за дельце! – великодушно буркнул граф.

Корнелий вошел, с грохотом прикрыв за собой дверь, сел на пол у ног графа и начал довольно-таки развязно:

– Хозяин, можно посягнуть на вашу собственность, а?

– Что? Опять?! – взвизгнул граф и сжал зубы.

– Что делать, ваше сиятельство, я же мужчина!

– Ну и какая же на сей раз?

– О! Блондиночка! Премиленькая! Я уже давно ее приметил, только она маловата была, но теперь подросла и девка, что надо!

– Бабник чертов! Ну и что ты ко мне пришел? За разрешением, что ли? Много мне дела до того, кого ты под себя запихать собираешься! Проваливай!

– Благодарю, ваше сиятельство, – он поклонился и быстро убежал, опасаясь, что граф и в него швырнет башмаком.

Это случилось под вечер, часов в пять-шесть, а еще позже, к семи, граф спустился в столовую и, в ожидании, когда лакей объявит, что кушать подано, вышел на крылечко, подышать вечерней прохладой.

Тут вдруг, к нему с воплями и слезами подбежала красивая женщина лет сорока или около того, она бросилась перед графом на колени, схватила подол его камзола и, покрывая поцелуями этот подол, даже графские туфли, кричала, захлебываясь в слезах:

– Молю вас, господин, пощадите нас, пощадите! Не дайте ему убить мою дочь! Ваш надсмотрщик, этот Корнелий, он заперся у нас в хижине с моей дочерью, о граф! Молю вас, ваша раба умоляет вас пощадить ее дочь! Бедняжка ни в чем не виновата, ей едва исполнилось шестнадцать!

Граф резким движением оттолкнул женщину, когда та целовала его туфли. Получилось, что носок его туфли задел ее по лицу, несчастная упала, а когда поднялась, из ее носа струей текла алая кровь. Она смешивалась со слезами и платок, который женщина второпях вынула, окрашивался в розоватый цвет.

– Я не нарочно! – процедил старик.

– Все это не важно, мой господин, можете хоть на куски меня растерзать, но прикажите ему… не дайте ему… о, моя бедная дочка! – эта женщина подняла такой шум, что на крыльцо высыпала домашняя челядь, да некоторые прибежали с полей, пользуясь тем, что сейчас над ними не стоит Корнелий со своей плеткой.

Граф молча смотрел на несчастную и ничего не предпринимал. Она молила его, кричала, ревела, но никакая жалость не трогала этого жирного старика, стоявшего, как истукан и тупо глядевшего на свою крепостную, как глядел бы он на сцену во время душераздирающего спектакля.

Поскольку шум поднялся сильный, а вся челядь высыпала на крыльцо, то не замешкался и писарь Антон. Он, увидев все, поняв, о чем речь и хорошо зная Корнелия, подбежал к графу, схватил его за руку и прибавил к мольбам несчастной матери свои мольбы. Он тоже заклинал графа послать за Корнелием и не дать ему сделать гнусность, умолял пощадить юную девушку, не ломать ей жизнь.

К его голосу граф не остался равнодушен. Он поглядел на писаря, потом сказал:

– Оставь его. Я разрешил. К тому же, поздно уже, – и указал кивком на Корнелия, который как раз выходил из-за угла левого крыла дома, на ходу поправляя свой камзол, да поглаживая, торчащие усы.

Плачущая, умоляющая мать мгновенно замолчала, замерла, отшатнувшись от графа. Рука ее, прижатая к лицу, чтобы вытереть текущую из носа кровь, опустилась и кровь, уже не сдерживаемая платком, потекла на одежду.

Корнелий прошел мимо нее, на ходу бросив:

– Фя, мерзость, какая! – и направился к своему домику.

В тот момент, когда он скрылся из виду, женщина рухнула без чувств прямо на руки Антона, который подбежал, собираясь помочь, чем сможет.

– О, ваше сиятельство! – писарь кинул взгляд на графа, и там сквозило уже не намерение угодить, а предостережение о том, что несчастье это зачтется ему на небесах. – Ведь вы могли что-то сделать!

Граф же, несколько помрачневший, но вовсе не сожалеющий ни о чем, молча направился в столовую и там, один опустошил несколько тарелок супа и с полдюжины стаканов вина. После чего, по-обыкновению, лег спать.

Наутро же, когда Корнелий выгнал на поля крепостных, когда они приготовились для полива черпать воду из огромной цистерны, что стояла на заднем дворе, некоторые женщины попятились от нее прочь, дико вопя, а мужчины стали извлекать оттуда тело молоденькой блондинки, очень красивой и, наконец, положили его на траву.

Возле утопленницы собралась толпа. Когда Корнелий тоже подошел, чтобы выяснить, в чем дело и увидел ту, с которой вчера так безжалостно обошелся, он лишь пригладил усы, да прошептал: