Оттепель 60-х

Александр Шварцман

– Художники-передвижники ставили целью показывать жизнь народу, то есть открывать глаза на окружающий мир. Теперь же существует фотография, которая отражает жизнь. Так что реализм в живописи сам по себе отпадает, – таков был твёрдый взгляд на искусство рядового Шварцмана. А когда разговор принимал дискуссионный характер, уже уточнял, конкретизировал суть идеи: – Всё надо ставить во имя мысли: каждый штрих, каждый мазок, каждая линия должны заключать глубокий смысл. Искусство идёт к этому. Время вытесняет простое сходство с натурой, простую игру света, простую необоснованно-созерцательную жизнь. Всё должно быть подчинено интеллекту.

Но тут ему возражали: – От реальных предметов не уйдёшь, они должны представлять хотя бы «форму», то есть оболочку, посредством которой ты будешь выражать мысль. А это и есть «техника», о которой говорит Травкин, и которая должна быть у каждого своя.

Сходились на том, что в искусстве должно быть два основных фактора: первый – умение выражать мысль; второй – сама мысль. А чтобы уметь выражать посредством кисти мысль, надо учиться. А чтобы иметь мысли, надо думать.

Вокруг этого в основном и кружились тогда дебаты нашей творческой богемы. И если Травкин, взяв этюдник, уходил на природу, или, усаживая натурщика перед мольбертом, приступал к делу, именно таким образом вырабатывая «свою технику», то Шварцман делал бесчисленное количество набросков, пытаясь обобщить их в одно целое, заключающее в себе «мысль».

Выписки из записной книжки

20.10.62г

«Зашёл к художнику Травкину, увидел его этюды, картины и осознал, что только сейчас начал понимать живопись. Потом посмотрел «шедевры» Шварцмана и показалось мне, что и мои писательские «начинания» не живые, а мёртвые и схематичные, как наброски Шварцмана. Мне мои опусы кажутся чего-то стоящими только тогда, пока я их воображаю, а как только начинаю писать, отбрасывая «лишнее», превращаю всё в скелет. Но, что же делать? И всё-таки мне интересно искать свой литературный слог».

Однако через две недели в моей записной книжке появилась другая, совершенно противоположная, запись:

4.11.62г

«…В Шварцмана я влюблён. Целые сутки нахожусь под впечатлением его картинок. Новое движет. Это чувствуется. В его картинках точность и мысль, много мыслей. Это мне импонирует. От Травкина отхожу (он ярый реалист). По сути дела и Шварцман реалист, но реалист нового времени. Он тоже стремится отразить жизнь, но осмысленную уже им самим».

И всё-таки я убеждаюсь в том, что живопись, даже если создаётся с натуры, она не уподобляется фотографии. Хотя и сама фотография, если она выполнена мастерски – порой является искусством. Но живопись, это нечто очень сложное и зависит от многого.

…Одиннадцатого ноября было воскресенье. Штаб был свободен от офицеров. Пользуясь случаем, я привёл в свою комнату Шварцмана и другого любителя живописи – рядового Лебедева. Им представилась хорошая возможность поработать с натурой. Сидя за столом, я позировал им. Шварцман, как более опытный, руководил Лебедевым. Каково же было моё удивление, когда я увидел их зарисовки. Шварцман представил меня скептиком, а Лебедев – воплощением добродушия. Вот тебе и «натурализм», вот тебе и «реализм». Что ни говори, а налицо – субъективное восприятие натуры. Я не удержался и посмеялся над «скептическим» рисунком Шварцмана. Он слегка обиделся. Потом мы разошлись. Но почему-то мне неспокойно было на душе. Я нашёл его и извинился: легче всего разувериться в человеке. После моего извинения, отношения у нас с ним стали ещё лучше.

Александр Шварцман был доставлен к нам в часть из Москвы. Он месяца полтора назад начал службу. До этого учился в художественном училище, но не успел окончить, призвали в армию. Как-то так получилось, что он сразу же вошёл в наш круг.

– А ты сейчас не думаешь что-нибудь писать? – спросил он у меня.

– Большое? – Нет, – ответил я. – Я собираю в основном материал и ищу, так сказать, свой слог. В общем, нахожусь в начальной стадии.

– А ты веришь, что всё это много значит, то есть то, что мы замечаем сейчас, потом пригодится?

– Конечно. Здесь определяется наш путь и наша позиция в жизни.

–А как ты думаешь, – спросил он, – мне надо идти в строй? Все пугают меня «строем».

– Необязательно идти, но не надо бояться «строя». А просто быть готовым к нему. Куда бы ты ни попал, постарайся оставаться самим собой, – посоветовал на будущее я.

– Почему я вижу здесь больше мрачного? – спросил он и добавил: – Боюсь, что буду писать здесь только «плохое».

Перед этим он отыскал меня и показал картинку в чёрно-белом исполнении. На листе была чёрная труба, символично взмывавшая вверх, а снизу всё сильней и сильней сдавливалась с одной стороны тоже чёрным забором, а с другой – мрачным зданием, наклонённым к трубе.

– Я тоже вижу здесь мало хорошего, – продолжил я беседу.

– Но я ненавижу это. И боюсь, что заблуждаюсь в чём-то большом.

– Да ты уж так не отчаивайся, – успокоил его я. – Так всегда поначалу кажется. Вот наступит всеобщий мир, не будет войн, и армии не нужны будут.

– Ну, ты оптимист, – улыбнулся он, уловив переходный момент моего настроения. – Если не возражаешь, я буду давать тебе здесь свои литографии, да и потом можно будет высылать. Где ты живёшь?

– Я живу на Юге. Но об этом ещё рано говорить. Нам жить ещё два года вместе.

…Но два года нам не довелось жить вместе.

Выписка из записной книжки

30.11.62г

«Вчера с Лебедевым разложили папку Шварцмана и собрались просмотреть его рисунки. Папка была чёрная и очень массивная – до отказа набита зарисовками. Неожиданно явился сам Александр и забрал папку, унёс. Сегодня он уезжает в другую часть. Вот и разошлись наши дороги. Недавно у него конфисковали блокнот с зарисовками. А вот теперь отправили в другую часть. Лебедев говорит: – Шварцман ищет символику, я это понял по Рокуэлу Кенту. Его графику он далеко прячет.

…У человека-творца непременно есть необъяснимый фанатизм, неиссякаемый фанатизм, который не даёт ему отвлечься, отойти в сторону совсем».

Через некоторое время от Шварцмана приходит письмо на имя Лебедева:

«Здравствуй, Валера! (Рядом с именем – рисунок развёрнутой пятерни в положении «здравствуй»). Поклон низкий Дзержинску от самой Ивановской области.

Опишу, если позволишь, свои переезды. Как было тебе известно, приехал я в Горький, в Дубёночки, и попал в шестой по счёту карантин.

.

Всех ребят, которые прибыли из Дзержинска со мною, отправили служить в Москву, а меня, горемычного, помучили недельку и отправили в сержантскую школу в Кинешму. Буду дегазатором, стало быть… служить здесь намного легче. Я доволен (рисунок довольного лежебоки).

Как всегда, рождаются новые планы. Когда есть время, рисую (изображена кисточка). Сейчас задумал фреску. Буду делать пока в малом размере, а потом, дома, выполню. Фреска на тему «Человек». Разделена тремя горизонтальными полосами. Верхняя полоса – Рай; средняя – дуга Земли; нижняя – Ад. Старые формы представления будут переплетаться с новыми. Например, Котёл с вольтметром в Аду. Чёрт тащит душу у Человека. Так то!

…Буду здесь шесть – семь месяцев. Пока, до свидания!

Подпись: Ушастенький (рисунок ушастого Чёрта).

…Лебедев откликнулся на это письмо, вслед за ним и я заявил о себе. Шварцман мне обрадовался: «Очень хорошо, что написал ты мне. Расстались мы как-то вдруг и неловко… Как я жалею, что остался без вас!.. Хочешь знать, чем сейчас живу, что волнует?? Вчера, ложась спать, пришёл к заключению: хорошо, что я, не по своей хоть воле, покинул домашнее Гнездо Небытия. Там, правда, я получил умение выражать свои мысли и чувства. И продолжал бы заниматься пьянством и эстетством, если бы не… Но не подумай, что я сошёл бы с верного пути. Думаю, что и там бы нашёл свой путь к достижению Тайны искусства… Мы сейчас накапливаем, наблюдаем, ищем Новое. А сказать людям нам ещё нечего. Рановато, надо собрать, систематизировать этот мир в единое целое. Найти себя, вот тогда!.. Но это не значит, что мы сейчас не можем что-либо дать ценное, скорее наоборот. Чем ценна молодость? – Свежестью чувства, силой. Ты, брат, прости – получились сплошные общие слова. Но ничего!

То, что я начал в Дзержинске, закончу здесь. Форма нашлась. Жаль, что выслать не могу, пока всё в единичном экземпляре. Руки, ноги, туловище – всё имеет форму стволов. Это люди-роботы, автоматы, механизмы. И вот через эту призму я создаю свою серию. Не уверен, что это будет интересно всем, но отдельным лицам – да. Сейчас я делаю прямо с натуры зарисовки поз в целом. А так как везде всё одинаково и обще, то это относится ко всему. Примерно в таком духе (иллюстрирует рисунком)… В каждом незначительном явлении кроется глубокий смысл. Надо всё время тренировать себя в образе мыслей, тогда и не пройдёт время зря. До разгадки – целая жизнь впереди. Ура!!! Писать об этом можно бесконечно, но надо ограничиться размером письма, а по сему – заканчиваю.

Твой брат по духу – Александр».

Письмо украшалось несколькими линогравюрками. На одной из них сидит, прижав руками колени к груди, существо с фигурой человека, с собачьей ушастой головой, взирающей на звёздное небо…

Получил от Швацмана я и ещё одно письмо, из которого узнал, что он по-прежнему полон надежд и творческих дерзаний. Вспомнил я и разговоры, которые мы вели с ним: рассуждения о том, что много красиво болтаем, но делаем пока крохи. Читая мои «диалоги», он настаивал на том, чтобы я, кроме фиксации фактов, непременно выражал своё авторское отношение к ним. Тогда это будет по-настоящему представлять художественный интерес. А иначе «мы должны склонить голову перед фотоаппаратом». «Художник, – категорично настаивает Шварцман, – должен показывать не сам предмет, а внутреннюю сущность его». И советует мне переработать «диалоги», ввести нечто своё, что может придать остроту и новизну жизненным реалиям.

Александр Шварцман запомнился мне высоким стройным тёмноволосым парнем с правильными чертами лица и трепещущей беспокойной душой, ищущей способы творческого самовыражения, который затерялся в армейской среде начала шестидесятых годов – в «оттепеле» российских умонастроений.

Валерий Лебедев

Мне не хочется, чтобы люди, которые меня окружают, уходили из этой жизни вообще. Независимо от того, хороши они для меня или нет. И тем более не хочется, чтобы они оставались незаметными, затерянными в общем человекодвижении. Ведь всякий человек по-своему очень интересен, и уже одно то, что он живёт в данную эпоху, говорит об его участии в проявлении её. Главное, не пройти мимо, а обратить взор на него. А для художника жизнь – это калейдоскоп, который он рассматривает. Куда глянет, там она и оживает, проходя через призму его чувств. А не посмотрит – то жизни будто и нет, и не было. Мы же, обычные люди, являемся частью калейдоскопа.

Рядовой Лебедев – угловатый, полусогнутый, на вид даже озлоблённый, хотя в душе уважительный до наивности человек. Мускулистый, но ходит поникший, словно внешне пригнутый к земле силой, а внутри подавленный мыслью. Кажется, вот-вот разогнётся и пойдёт легко-легко, но не разгибается, а никнет всё ниже. Таким он смотрится сейчас. Наверное, потому что находится как бы в подвешенном состоянии. Его должны комиссовать. Документы где-то рассматриваются «наверху», и он ждёт результата. У него признали симптомы «сонной болезни». Дело в том, что, управляя танком, он заснул на ходу и протаранил стену бокса. После чего им занялись военные медработники. И предварительно установили, что его укусил энцефалитный клещ. Хотя откуда здесь в средней полосе России взяться клещу. Другое дело на Дальнем Востоке, где я проходил геологическую практику. Там обязательно нужна была прививка от энцефалитного клеща. Помню, в маршруте, пробираясь через заросли чащоб, мы постоянно снимали друг с друга клещей. А так как уничтожить их сложно, то снятого клеща помещали на плоскую сторону одного геологического молотка и ударом другого – расплющивали.

Лебедев был механиком-водителем танка и служил уже третий год. Вполне вероятно, что его досрочно демобилизуют – на третьем году процесс этот упрощался, поскольку «косить» дембелям не имело смысла. А сейчас он «засыпал» где попало. К тому же у него болел желудок. Может, поэтому он был в полусогнутом положении.

До армии Валера Лебедев учился в Технологическом институте, забрали его после второго курса. Об институте он не вспоминал, после того как здесь не на шутку увлёкся живописью. Любовь к живописанию у него усилилась после прочтения книги Стоуна «Жажда жизни». Фанатичный Ван Гог для него стал путеводной звездой и объектом для подражания, образцом верного служения искусству. Надо сказать, что Лебедев даже внешне похож на Ван Гога. Не говоря о том, что стал одержимым и в живописи.

И если Шварцман делает бесчисленные наброски для того, чтобы обобщить их в одно целое – у него зарождалась как бы из ста поверхностных мыслей – одна здравая, – то Лебедев не позволяет себе заставать себя врасплох, чтобы поймать мысль, а считает, что законченность надо сразу пытаться видеть. Это развивает способность сразу широко мыслить и воображать. В нём словно от природы была заключена потребность осмысленного чувствования живописи.

Не знаю, до армии ли была у него тяга к рисованию? Скорее всего, он, как и Ван Гог, загорелся этим уже в зрелом возрасте. Хотя, подспудно конечно, в нём что-то происходило, потому что его одержимость в живописи не могла в раз возникнуть. Но сейчас он, словно губка, жадно впитывал в себя всё, что могло наполнить его, обогатить в любом направлении.

«Юре Травкину, – говорил он, – я премного благодарен. Многое у Юрки я взял по живописи и рисунку. К тому же он подарил мне ценную книгу по технике живописи».

Лебедев, хотя и соглашался с тем, что всё должно быть подчинено мысли, и что это потребность момента, что отошло время безумному копированию «натуры», однако твёрдо знал, что в основе живописи должен стоять рисунок и техническое умение преподносить то, что хочешь изобразить. Поэтому он лихорадочно всему учился, стараясь не упустить время, которое и без того было упущено, до тех пор, пока он не начал заниматься делом всей своей жизни. Он читал и изучал Леонардо до Винчи, под влиянием его делал зарисовки (показал даже два карандашных портретных наброска) и пытался изобразить в карандаше тональность, охватив коридор, стены и окно казармы.

Он упивался Федотовым. Начал говорить мне о критическом реализме. Потом о социалистическом реализме, а потом признался: « Я сейчас подражаю всем, пока всем».

Спрашиваю у него: – Чем тебе так понравился Федотов? – Правильностью линий и большим смысловым значением их, – с восхищением ответил он.

…У меня было достаточно свободного времени, чтобы без спешки рассмотреть рисунки Лебедева, тем более что, по крайней мере, в течение двух часов, никто не должен был во мне нуждаться. Я развернул папку с рисунками.

«Сосна», акварель. Дерево своими ветками, словно руками, вернее, ладонями рук тянется вверх к небу, но до неба далеко, и «руки» застывают в воздухе, хватая ладонями пустоту. Это не была мягкая, лирическая тональность и нежность, свойственная акварельному жанру. У Лебедева выпирала экспрессия и напряжённость момента. Тяга веток к небу происходит в борьбе, в преодолении невидимых сил.

Набросок «Чертёжник за работой». Он поглощён делом и совсем забыл о себе, о внешнем виде, осанке; он вошёл в перо, а вместе с ним – в коробку с тушью, сжав плечи.

Картина «Тоска». У окна чёрный человек, почти по колено погрязший в темноте, поднимающейся от пола. Он рвётся душой туда – за окно, к красному закату от оранжево-фиолетового казарменного света.

«Приём пищи». Выполнено экспрессионистски. Человек-животное ссутулился с куском хлеба в руке и с большим желваком за щекой, жуёт. Смотрит в сторону, взгляд злобный и жадный. Голова тупого человека. Макушка зеленовата, лоб оранжевый, фиолетовые губы сжаты и вытянуты в сторону. Рука синяя, хлеб тёмно-коричневый, ржаной. Фон фиолетовый и охристый.

«Село Малахово». Карандаш. Картинка сделана по памяти. Полдень. Лето. Затишье. Лошадь вот-вот скроется в сарае. Пастушок сидит на столбе моста, смотрит на воду, уйдя в себя.

Набросок с названием «Рядовой» выполнен синим карандашом. Солдат – страдалец. Тоскливые глаза и морщины на лице. Свет лишь из окна виден ему. Лишь стороной касается его. Сам же солдат – общечеловеческая ненужность. Осатанелость и отупение. Мир должен быть на земле, а не солдаты, не солдаты в казармах.

В графическом исполнении две картинки: «Автоматизация человека» и «Неподдающиеся деформации» – карикатуры на армейскую жизнь.

Но самая сильная, потрясающая вещь – это «Сумасшедшая». Дряхлеющая старость. Ужасная старуха, ссохшаяся, сидящая, подогнув сучковатые ноги. Её полуулыбка и взгляд ужасны, они выражают жестокие думы. Руки на голове переплетаются с жидкими волосами. Морщины не только на лбу, но и везде. Холодный фиолетовый пол и коричневые с зелёными извилинами стены. Это мысли её, запутанные и страшные. Старуха в белом сидит на кровати с белыми простынями. Это вовсе не кровать с простынями, а смерть, коснувшаяся её. Старость и смерть. Старуха не боится смерти, она безумна и смотрит на неё в упор. А смерть ужасна для тех, кто рассматривает эту картину.

…19 января 1963 года Лебедев, встретившись со мной, разоткровенничался:

«От всех в последнее время дум и тревожных чувств я вчера в каптёрке лаял.

Так всё перепуталось: и еду домой, и нахожусь здесь, и «хочу» творить (смогу или не смогу?), и уеду ли вообще? Я не знал, что делать и… залаял. Как ещё можно выразить такое состояние? И понял я состояние собак, лают-то они от собачьей жизни. А что им ещё остаётся делать, кроме как лаять? Лаял я на всех людей, на стены, на стулья. Лаял до пены изо рта. И… легче стало. Честное слово, легче».

А потом чуть позже, он, уже повеселевший, поймав меня на плацу за руку, выпалил:

– А ведь не зря я вчера лаял, пришли документы моей комиссации из армии. Завтра еду домой!

…Буквально через десять дней получаю из Ярославля письмо, из которого узнаю, что он уже развернул бурную деятельность.

«Помимо беготни, связанной с получением гражданских документов, – сообщает он,– оформляюсь в Дом народного творчества. Ходил в Художественное училище, говорят, на данный момент мест нет – друг на дружке сидят. Поэтому записался на курсы в пединститут, где имеется отделение по живописи. К лету будет ясно, куда поступать. В перерывах между беготнёй самостоятельно занимаюсь рисованием. Дома «отрыл» акварельные краски. Не знаю, каким чудом сохранились и откуда взялись. Неважные, но писать можно. Рисую тушью, карандашом, акварелью. Акварелью три зимних пейзажика

сотворил: 1. Зимний вечер (солнце, облака). 2. Полдень (солнце). 3. Пасмурное утро.

Тушью сделал уличные зарисовки, карандашом – портретные наброски отчима.

Все армейские работы, а также репродукции развесил по стенам. Полкомнаты «отнял» для своей мастерской. Накупил кистей разных калибров. Атаковал книжные магазины, приобрёл восемь книг по живописи. Масляные краски пока не беру – нет условий писать.

Фиксировать свои впечатления в связи с переменой жизни воздержусь, пока не съезжу в Москву, куда на днях собираюсь: передам Иринке (сестре Сёмина) пакет с рукописями Мефодия. Надеюсь, она будет моим гидом в Москве, если время позволит.

Понимаешь, твои глаза в моих (перед отъездом он рисовал мои глаза) до сих пор «торчат» и, кажется, смотрю я через твои глаза, как через очки. Не иначе, ты гипнотезёр.

Привет ребятам. Юре Травкину передай много-много благодарностей – душа человек. И пусть не обижается, что пока не пишу».

Постскриптум.

Лебедев поступил в Ярославское художественное училище. А как только я демобилизовался, то, в первую же весну, пригласил его на лето поработать в нашей геологической партии. Он приехал и ходил со мной в маршруты. В одном из них мы выявили молибдено-висмутовое рудопроявление. Об этом я поведал в своей книжке «Житейские фрагменты из полевой жизни геолога». Тогда он много сделал акварельных этюдов. И на следующий год снова приехал к нам уже с товарищем-студентом. В тот раз я снова убедился, что каждый художник изображает мир по-своему, даже если рисуют они одновременно одно и то же. Так делали часто Валера и его сокурсник Слава.

Рисунки В. Лебедева

Автопортрет

Бабушкины сказки

Автопортрет

Лебедев в промежутке между маршрутами и работами над этюдами соорудил с помощью плотницкого топорика на берегу реки Каратал десятиметровую вышку, наверху читал вслух философские трактаты Монтеня, восхищаясь им. Оказывается, Валера вообще книги читает только вслух.

Участвовал Лебедев и в инженерно-геологических изысканиях в горах Заилийского Алатау, где маршруты совершались верхом на лошадях. Однажды, чтоб удивить меня и мою семью, он заявился с друзьями в триконях и на лошадях прямо во двор, где мы снимали квартиру, проехав верхом через весь город. Хозяйка пришла в ужас от того, что её двор превратился в конюшню.

Во второй свой приезд, когда мы лагерем стояли в Тургеньском ущелье и познакомились с соседями – ихтиологами, разводившими там форель, Лебедев охотно навещал их и часами слушал органную музыку Баха, записанную на пластинке. У него тогда была депрессия. Ему вдруг показалось, что писать этюды вовсе не надо. Можно легко обходиться без них.

Помню, он сидел на походном стульчике, держа в правой руке небольшую (1,5 х 1,5см) рамку. На коленях находилась палитра со следами многоцветных красок. Лебедев увлечённо передвигал рамку по палитре и внимательно разглядывал изображения внутри рамки. «Эврика! – воскликнул он, привлекая моё внимание. – Смотри, вот она картина, а вот и другая. Чем не этюды, чем не варианты готовых картин? Бери кисть и пиши!» Внутри рамки по мере передвижения её по палитре, действительно, в кадрах появлялись и сменяли друг друга разные изображения картин. Осмысление увиденного постоянно работало внутри его сознания. В этом было отличие Лебедева от других.

…Песчаные степи и особенно горы с белоснежными вершинами произвели на Лебедева такое неизгладимое впечатление, что ему захотелось пожить на юге Казахстана.

Мои коллеги-геологи через знакомых помогли ему перевестись из Ярославля в Алма-Атинское художественное училище, которое он успешно окончил и был направлен в Караганду в драматический театр художником-декоратором. Но затосковал вдруг по родине и уехал в Россию, где растворился в необъятных её просторах, будучи уже профессиональным художником.