Секс с Люцифером. Фантастический мистико-психологический роман

Глава 2
Вылупление

Тишина, глухая, ватная

Вокруг – никакой тверди, опоры. Бесконечная туманно-серая трехмерная даль без краев и горизонта.

Но пространство не пусто. Вся его протяженность наполнена мириадами каких-то сизоватых частичек сферической формы и разных размеров: от просяного зернышка до фасолины. Большинство из них округлы, но некоторые, слипаясь друг с другом, образуют другие, более сложные конфигурации.

И вся эта мелочь находится в постоянном, беспорядочном, нескончаемом движении. Эта бессмысленная надоедливая толчея в густой дымке напоминает огромный рой сибирского гнуса в туманной болотистой местности.

Частички стремительно мелькают, проносятся мимо, иногда сталкиваются, порой, даже пролетают сквозь друг друга.

И больше ничего. Идеальная иллюстрация хаосу.

Откуда-то изнутри возникает уверенность, что все это длится бесконечно долго.

Время тянется, его течение ощущается почти физически.

Тупая бессмысленная безысходность.

И вдруг!

Откуда-то из невообразимой дали, сверху (хотя, какой верх может быть в этом пространстве без единого ориентира), разрывая густое облачное марево, простирается чудовищных размеров длань. Рука, очень похожая на человеческую. Узкая, красивая, с длинными нервными пальцами (парой таких конечностей мог бы обладать талантливый музыкант или нейрохирург).

После недолгой паузы, как бы поразмыслив, пятерня начинает какие-то пассы, сначала медленно, потом все быстрее. Пальцы мелькают в завораживающем танце, безусловно, имеющим какой-то скрытый смысл. Движения становятся более резкими, властными.

Дымка вокруг густеет, становится вязкой.

И вот происходит нечто. Целые группы разнообразных частиц, до того бестолково сновавших туда-сюда, вдруг меняют свои траектории и начинают роиться, сбиваться в многочисленные рыхлые группы, интегрироваться в немыслимую, невообразимую в своей сложности структуру. Она становится все плотнее, симметричнее, истончается, удлиняется. Еще мгновение и работа завершена. И тут он понимает, что это гигантская, бесконечно длинная (концов ее не различить вдали) двойная спираль ДНК.

Пауза.

И тут рука порывисто сгребает свое творение, и, безжалостно комкая удивительной красоты молекулу, швыряет ее в колышущуюся хмарь. Это действие является как бы катализатором для происходящего в дальнейшем. Туман вздрагивает, приобретает консистенцию киселя, становится еще гуще и уплотняется, в конце концов, превращаясь в нечто, вроде глины, или пластилина.

Творящая десница сгребает часть этой массы и начинает быстро и умело лепить что-то. Минута, и получается фигура какого-то незнакомого существа. Не медля ни секунды, рука яростно сминает, ломает свое творение. В ее действиях почти физически чувствуется неудовлетворенность сделанным.

Начинается новый акт работы. Так продолжается довольно долго. Но вот, сотворив очередное нечто, длань удовлетворенно замирает. Получившийся шедевр бережно отставляется в сторону и продолжается работа по рождению очередной поделки.

Проходит время.

Творение длится и длится

Уже огромное множество глиняных созданий стоят в рядом. Все они разные, непохожие, но в каждом чувствуется искра божественного совершенства.

Очередной акт созидания и… происходит немыслимое: только что изваянный человечек понимает, что это он – Александр Валерианович Катар.

Гигантская рука неожиданно замирает, как бы в раздумье и, приблизившись к мужчине, вдруг мягко касается его лба острым когтем. Человека скрючивает судорога, будто сквозь его тело проходит ветвистый разряд молнии.

Пространство вокруг начинает мерцать, золотистая дымка опускается на стройные ряды новорожденных големов и они, получив в подарок душу и сознание, оживают.

Ковчег жизни продолжает свое извечное движение по привычной орбите.

– Сашка, Сашка! – и хлесткие удары по щекам. – Очнись!

Резкий запах нашатыря привел-таки его в чувство.

«Так это был сон?».

Ординаторская, он на жесткой кушетке. Прямо над ним горой склонился Николай Петрович Кузин, тот самый дежурный по больнице, и целая стайка переполошенных сестричек. Слева стоит штатив капельницы, игла которой хищно впилась в локтевой сгиб.

– Ч-что слу…

– В обморок ты брякнулся, прямо в прозекторской, – Кузя крякнул в бороду, – чего это тебя так сплющило?

Алекс вдруг с ужасом вспомнил все произошедшее в зале вскрытий. Из-под диафрагмы нахлынула холодная паника. «Господи, неужели это было в самом деле?!».

– Эй, что с тобой. Ты побледнел, как твой клиент, – Николай Петрович бросил в сторону. – Эй, девочки, пару кубов реланиума в вену. Быстро!

Здоровяк хмыкнул:

– Ну и удивил ты нас, братец. С чего бы это вдруг? Вроде не похож на кисейную барышню.

– Я… ду…

– Да ты помолчи пока. Если что надо, потом расскажешь. Я ж вижу, толку от тебя пока мало.

Кузин потеребил ус:

– В общем так. Плюхнулся ты удачно. Травм нет, сотряса тоже. Но, тут проблема в другом: ты пролежал в активно кондиционируемом помещении на мокром ледяном полу не менее сорока минут. Налицо серьезное переохлаждение организма (только тут Саша заметил, что его заметно трясет. Правда, непонятно от чего: вторжения инфекции, или нервного стресса от пережитого). Сразу успокою, пневмонии нет, легкие на снимке чистые, но вот серьезную простуду ты подцепил однозначно. У тебя уже 38,1, а будет еще выше, поверь.

– У меня же дежурство. Я с пациенткой не закончил.

При мысли, что вновь придется приблизиться к лежащему в морге чудовищу, его заметно затошнило. Бедняга был уверен, что скорее шагнет в расстрельную комнату, чем явится на свидание к располосованной красавице.

– Какое, на хрен, дежурство? Ты сейчас до дома-то самостоятельно доковылять не сможешь. А с заменой что-нибудь решим. В конце концов, Карп Денисыч сам поработает. Давненько он к столу не вставал. Короче, госпитализировать мы тебя не будем, показаний нет, а вот дома отлежишься недельку-другую. Больничный у начмеда⁷ я уже оформил.

– Спасибо, Николай Петрович, за все.

– Да ладно, болезный. Свои люди. Меня, правда, тут один момент нервирует.

– Какой же?

Оглянувшись, Кузин зычно рявкнул на столпившихся медсестер:

– Ну, какого вы тут уши греете?! А ну бегом по постам!

Секунда – и они уже вдвоем.

– Так что ты хотел сказать, Петрович?

– Да тут чертовщина какая-то получается. Пациентка обработана, зашита, формалином обколота, все бумаги по этому делу оформлены идеально. Поражаюсь, как ты успел сделать все это за такое малое время? Это же невозможно.

«Вот те на!» – Алекс уже не знал, чему верить. – «Зашита, обработана. Да и протокол вскрытия описан. Не понимаю», – он вдруг схватился за спасительную мысль, – «может мне действительно все почудилось? Ведь не могла же она сама заштопать себя, а потом войти в мой кабинет и описать документацию моим почерком».

– Но даже не это самое удивительное, – не унимался дежурный по клинике. – Хоть убей, не разумею алгоритма действий. Выходит, ты поработал с пациенткой, закончил, поднялся к себе в рабочую комнату, с реактивной скоростью оформил рабочие бумаги, снова спустился в секционную и ни с того ни с сего хлопнулся в обморок. Да, более парадоксальной ситуации я и представить не могу. Где логика?

Сашка был уже не в состоянии отвечать. Реланиум начал свое транквилизирующее действие.

– Ладно, слушай, пока совсем не вырубился, – Петрович зачастил. – Сейчас тебя отвезут домой. Неотложка уже ждет. Лекарства в пакете, рядом. Сам врач, разберешься. Каждый день тебя будет навещать аспирантка Леночка (этой дуре без тебя здесь все равно делать нечего). Ее задачи: капельницы, инъекции антибиотика, ну, и первичный уход, пока сам на ноги не встанешь. Ну, давай, удачи.

Последнюю фразу он уже не услышал, упав в глубокий медикаментозный транс.

Самым тяжелым был первый день заболевания. Обещанный сверток лекарств где-то затерялся (может в авто «Скорой помощи», на котором его транспортировали?), да и Леночка, как назло, почему-то запаздывала.

Сначала его познобило полчасика, а затем адской волной накатил жар. Интоксикация была страшная. Все тело ломало, будто его прокручивали в гигантской мясорубке, болели суставы, голова просто раскалывалась, сердце частило пулеметной дробью.

Ужасно хотелось пить, но слабость была такая, что не было никакой надежды доковылять до кухни. В таком состоянии он голову-то от подушки оторвать не смог бы.

Никогда раньше Катар не встречался с недугом подобной мощи. Накатило по-серьезному. Лежа в кровати, одинокий и забытый, он понимал, что без должного ухода и медицинской помощи вполне вероятно способен попросту загнуться.

С трудом двигая воспаленными глазными яблоками, он посмотрел на часы («когда же придет эта чертова аспирантка?»), но не смог разобрать, который час. Перед глазами стояла пелена плотной мути, которая мешала смотреть.

Боль в голове как-то незаметно ослабла, но сменилась противной тяжестью и ужасно надоедливым жужжащим звоном в черепе.

С трудом напрягая уплывающее сознание, Алекс предположил, что его лихорадка наверняка перевалила далеко за 39, а может и к следующей отметке подбирается.

А дальше начались совсем странные вещи. В голове немного прояснилось, но как-то не в ту сторону. Он стал замечать, что воспринимает мир действительно не совсем обычно. Незаметно, как-то исподволь, стал слышаться тонкий непрекращающийся писк, и больной мог поклясться, что источник этого звука находится не внутри его головы, а снаружи, причем, где-то рядом.

Затем плавно, понемногу стала изменяться визуальная картина окружения. Тусклые маргаритки орнамента на его стареньком пододеяльнике вдруг стали ярче, налились желтым. Далее изображение совсем поплыло: цветы начали раздуваться, пышнеть и трансформироваться в крупные бутоны пионов, которые вскоре превратились в розы черного цвета. Щипы этих растений разрастались, заметно удлиняясь, перекрещиваясь, образуя жуткую колючую решетку. Причем, все это не смотрелось рисунком на ткани, это был объемный чудовищный пласт зарослей. Казалось – протяни руку и наткнешься на острую колючку.

Примерно то же творилось и с обоями: безобидные бессмысленные завитки на стенах оживали ужасными, оскаленными рожами, рогатыми насекомыми и прочей дрянью.

Потолок потерял свою прямолинейность и симметрию. Он явно провисал вниз, будто плавился, как парафин. Его поверхность покрылась густой порослью мохнатой паутины, в недрах которой сновали туда-сюда мелкие черные скорпионоподобные твари.

Окна потеряли прозрачность, став соломенно-желтыми. Теперь они напоминали огромные прямоугольные емкости с мочой.

Все это можно было бы терпеть, но тут началось самое страшное: появился незваный «гость». Старенький ковер вздулся, будто скрывая нечто объемное. Выпуклость стала расти, пока не достигла размеров хозяйственного таза, перевернутого вверх дном. Затем это образование пришло в движение, рывками перемещаясь в направлении кровати страдальца. Вот оно все ближе, ближе. Вот приподнимается край ковра и оттуда (о, Господи!) появляется невероятное, чудовищное, никогда ранее не виденное им (даже в иллюстрациях к страшным сказкам) существо. Вроде бы ничего особенного: ни клешней, ни клыков, ни рогов, ни другого подобного вооружения, но от этого не легче. Эта страсть господня представляла собой омерзительного вида округлый ком неких густо переплетенных между собой тонких, колючих волокон цвета паутины. Общим видом пришелец напоминал то, что получилось бы от скрещивания гигантского размера паучьего кокона и высохшего перекати-поле. Казалось бы – ничего угрожающего, но внешний вид чудища внушал первобытный иррациональный страх.

Убежать? Ну конечно. Да Александр даже двинуться не мог, скованный недугом и ужасом.

Достигнув края кровати больного, клубок слегка уплощился и ловко взобрался вверх по одеялу. Его неуклюжее тело сделало движение в направлении ноги пациента (укрытой одеялом, слава Богу). Вот оно все ближе.

Глаз у твари не было (как и остальных органов чувств и передвижения), но прикованный к постели бедолага вдруг почувствовал взгляд врага и зашелся в беззвучной панике. В этом ментальном посыле было дикое сюрреалистическое садистское желание наслаждения чужой болью, бесконечными муками. Зло в чистом дистиллированном виде.

Более всего ужасало медленное, неуклонное приближение паразита и совершеннейшее отсутствие надежды на спасение.

Слабое тело больного обреченно заметалось, как насекомое в паутине. Мозг отключился напрочь, накатила волна горячего бездумного оцепенелого ужаса.

Он уже смирился, приготовился к немыслимым пыткам, но тут…

Краем глаза больной заметил движение в дверном проеме. С трудом повернул вспотевшую голову, скосил окатившие болью глаза: кошка, Шаурма. А он и забыл, что не один дома.

У Александра уже не было моральных сил удивляться, но вид у зверька был весьма необычный. Над рыжим телом (классических форм) домашнего питомца нависало нечто огромное (размером с хорошее кресло), колышущееся, покрытое густым серебристым мехом, по форме напоминающее запятую, или холерный вибрион. Причем, это созданье не было обособленным – конец его хвостика продолжался длинным (около метра) белесым шнуром сантиметрового диаметра, который, подобно пуповине, крепился к кошачьему загривку.

«Боже, киса, тебя уже «оприходовали?».

Но животное не было похоже на жертву, скорее – на охотника.

Не издавая ни звука, кошечка мягко (как они умеют это делать), в четыре шага приблизилась к адскому гостю. При этом, что замечательно, парящая над животным «запятая», неспособная, судя по размерам, протиснуться через дверной проем, легко прошла своими краями сквозь косяки, будто те были бесплотными.

Вот гибрид мурлыки и мохнатого летуна уже рядом. Еще шажок когтистых лапок, и… хищное шипение и прыжок. Кошачье тело, являющееся, судя по всему, наводчиком, а не охотником, приземляется на кровать рядом с монстром. «Вибрион» мгновенно ныряет вниз и бросается прямо на «паутинный ком». Тот сопротивляется, сжимается до размеров яблока и пытается ускользнуть, но не тут-то было – мохнатый пузырь наваливается сверху и, образуя нечто, вроде ложноножек, заглатывает тварь, будто амеба бактерию.

Все, бой окончен.

Шаурма издает приветливый «мяв» и, будто ничего и не было, устраивается под бочок к хозяину.

Все, кошмару конец, слава богу. Нависающее тело-запятая растворяется буквально на глазах. Квартира приобретает свой обычный вид. Будто и не было ничего.

Совершенно изможденный и морально, и физически, Шура засыпает.

Хандра взялась за него серьезно.

И если высокую лихорадку можно было сбить инъекцией антипиретика, интоксикацию нейтрализовать медикаментами капельницы, то вот с головой (точнее – с сознанием) была беда.

В первые дни, пока не миновал кризис, в состоянии полубреда-полусна, его регулярно посещали мучительные видения. И хотя их антураж и сюжет отличались разнообразием, главный объект всегда был один и тот же – его воскресшая пациентка. Удивительно, но ее присутствие в сознании больного почему-то не ввергало того в состояние холодного ужаса. (Шурик еще с детства заметил, что некоторые сны, внешне кажущиеся удивительно страшными, на деле не пугали, а иногда даже вызывали любопытство. Хотя, бывали и обратные случаи: от некоторых, внешне безобидных сновидений он просыпался в горячем поту).

Памятна одна такая квази-встреча (та, что стала последней перед его исцелением)…

Пустыня. Знойный полдень. Вокруг, куда ни кинь взгляд, только один цвет – режущая глаз жесткая белизна. Бескрайние барханы песка идеально алебастрового оттенка. В самом зените жестокое, ярое, ослепительно-белое солнце. Даже небо бледно-молочного цвета с еле заметным флером тончайшей голубизны. Ни единого облачка. Барханы, светило и свод над головой. Больше ничего.

Он совершенно голый. Кожу нещадно жжет. От разъяренного ока Ра нет даже намека на спасение. Чувствуется: еще минут 10—15 и на плечах появятся первые волдыри.

Чудовищно хочется пить. Жесткий как наждак язык распух во рту, прилип к давно высохшим нёбу, щекам. Он не может даже сглотнуть, настольно сухо в горле. Некоторой частью подсознания он понимает, что это морок, бред, но страдания от этого не угасают, наоборот, разгораются все ярче. Какое-то наитие подсказывает, что все более чем серьезно, что пылающие лучи и муки жажды, несмотря на их ложную реальность, могут погубить его в действительности, причем, далеко не самым приятным способом.

Время ползет мучительно неспешно, убивая надежду с каждой секундой.

И вдруг…

Вдали, из-за бархана показывается тонкая, похожая на четки, цепочка каравана. Верблюды тоже белые, черт бы их драл.

Он пытается крикнуть, но обезвоженные органы артикуляции совершенно не способны издавать звуки. Он вяло машет ослабевшими руками, делает шаг в сторону спасения и, неловко споткнувшись, падает лицом вниз. Тонкая кварцевая крошка облепляет лоб, щеки, брови, проникает в нос, между и без того сухих растрескавшихся губ. Только глаза удивительным образом остаются чистыми.

О, счастье! Его заметили. Караван приближается.

Медленно, слишком медленно

Последние силы покидают тело. Сейчас он не способен даже ступить навстречу предполагаемым спасителям. Остается только ждать.

Кожа уже обгорела настолько, что не чувствует боли, только мерзкий легкий запах обугленного белка.

Как это бывает во сне, происходит легкая метаморфоза, и внушительная цепочка верблюдов исчезает, остается всего одно животное, которое уже (наконец-то!) стоит перед ним.

Верхом на бактриане, между парой увесистых вьюков восседает Она – та самая, чье тело не пожелало оставаться мертвым. Ее израненная плоть почти целиком скрыта под белоснежным балахоном бедуинов. Открыта лишь часть лица. Глаза на этот раз смотрят спокойно, удовлетворенно, будто их хозяйка уверена – все идет по плану.

Она открывает уста, и он впервые слышит ее голос. Это совсем не то, чего можно ожидать. До его ушей доносится глубокий мужской бас. Звук негромкий, почти шепот, но в нем чувствуется такая чудовищная, вселенская сила, будто с ним говорят сами небеса:

– Приветствую тебя, личинка Избранного.

Он силится, но не может ответить

Верблюд неуклюже ложится. Собеседница грациозно сползает с него и делает шаг навстречу:

– Жизнь жестока?

Внутри что-то ломается. Он обреченно кивает.

Девушка извлекает откуда-то фляжку и бросает ему

Он ловит вожделенный предмет, торопливо отвинчивает крышку дрожащими руками и жадно приникает сухими губами к горлышку.

Струя прохладной, волшебно живительной влаги вливается в раскаленную, жаждущую полость рта, омывая измученные безводием органы, возвращая жизнь в каждую высушенную клеточку, наполняет глотку, проникает сквозь пылающий слипшийся пищевод и достигает, наконец, скукожившегося желудка.

Он пьет, пьет и пьет до тех пор, пока последняя капля не падает в горло.

Мгновенно появляются силы, способность говорить:

– Спасибо, – он швыряет ей сосуд обратно. Возможно, это и невежливо, но от одной мысли подойти к этому существу, протянуть руку, прикоснуться, ему становится не по себе.

Его спасительница улыбается:

– Спрошу еще раз: жизнь жестока?

– Нет

– Жизнь непроста. Заметь: ты ответил мне дважды и оба раза не соврал.

– Кто ты?

– Я? Твой клиент.

– Но ведь не только…

– Если хочешь узнать меня, ты должен реализоваться в Избранного.

– Избранный, кто это?

– Нетерпение – порок. Борись с ним. Если повезет, ты все поймешь в свое время.

– Зачем я тебе? – Алекс взглянул ей прямо в глаза и тут же в ужасе отпрянул, обжегшись холодной силой, лучащейся из них.

– Ты плохо слушаешь. Ответ тот же, что и на предыдущий твой вопрос, – оседлав животное, она бросила на Александра прощальный взгляд. – Расти. Ищи себя. Ты нужен и этому миру, и Вселенной. Тебя ждут перемены, будь готов встретить их мужественно, – изящным движением она сдернула капюшон, обнажив прямые, длинные, до пояса, ослепительно белоснежные густые волосы. – И запомни, когда ты выйдешь отсюда в свою привычную реальность, твое сознание вновь начнут одолевать мысли о том, что тебе все привиделось в тот раз, в секционном зале. Гони их. Ты ведь не настолько труслив, чтобы поверить этой сладостной лжи?

Елена Викторовна (та самая Леночка, что играла роль роковой обольстительницы в его хмельном сне-дурмане) явилась только на следующее утро после его обморока в прозекторской. По завершении всех положенных медицинских манипуляций заботливо накормила страждущего куриным бульоном, приготовленным тут же (бесплатные старания сиделки-добровольца были весьма объяснимы: Алекс был единственным, кто снабжал девушку гистологическим материалом с полной морфологической характеристикой препаратов, так что экспериментальная часть будущей кандидатской диссертации Елены Викторовны Нееловой полностью зависела от него).

– Будут какие-либо пожелания?

Несмотря на недужное состояние, Сашка пытался сострить:

– Спасибо Леночка, разве что массаж пяток и воскурения ароматическими маслами.

Девушка как-то съежилась, нервно дернула подбородком, бросила острый взгляд на верхнюю губу собеседника и тут же очень быстро, стыдливо отвела глаза.

Больной мгновенно все понял. Старый, вроде бы заметно притухший комплекс неполноценности вновь поднимался из глубин подсознания. Неужели это никогда не пройдет?

– Спасибо за все. Тебе пора, – жестко взглянув на сиделку, он откровенно уставился на дверь.

– Н-ну, – девица поняла все. Пухлые щечки покрылись пунцовым. От смущения, она не знала, куда спрятать влажно заблестевшие глазки. – У вас холодильник пуст. Надо бы…

На каком-то автомате он полез в куртку за бумажником.

Робко взяв деньги для закупки продуктов на завтра, сестричка торопливо скрылась.

В голове пульсировало.

Опять!

Три десятка лет назад новорожденный Саша Катар появился на свет семимесячным и с заметной врожденной аномалией: выраженной расщелиной нёба, которую в народе называют «заячьей губой».

За время недолгой жизни Александра, хирургическая операция по ликвидации увечья планировалась десятки раз и столько же отменялась по самым разнообразным причинам, некоторые из которых были просто невероятны. Иногда ему приходила в голову сумасшедшая мысль, что там, наверху, кто-то всемогущий не желает его исцеления.

Не трудно представить жизнь бедняги, «одаренного» таким анатомическим сюрпризом.

Социальная адаптация маленького Шурика была просто немыслима. Свою инаковость он впервые осознал в начальные дни посещения детского садика. Малыши в этом возрасте бывают очень жестоки, могут тяжело ранить словом, даже не заметив этого. Все его существование, с ранних лет, до недавнего времени, было сплошным кошмаром. Первая в его жизни дразнилка – «дырка», была далеко не самой обидной. Как оказалось, параллельно с взрослением сверстников росла их фантазия и, соответственно, прозвища становились все жестче.

Еще тогда, в раннем детстве, он стал истинным убежденным атеистом. Ни один великий миссионер не смог бы заставить поверить этого ребенка, что во Вселенной есть бог, способный обрекать невинных на такие страдания. Это горькое неверие осталось с ним навсегда.

Жизнь продолжалась, продолжались и мучения.

Но он не сломался, не ушел в себя. Маленький, жестоко обиженный судьбой паренек боролся, яростно, отчаянно. И смог отстоять свое место в подростковой социальной иерархии.

Друзей у него, разумеется, не было. О девушках можно было даже и не мечтать. С детства он привык к одиночеству. Очевидно, это сыграло значительную роль в его становлении как интроверта.

Саша всегда чувствовал себя не только худшим (комплекс неполноценности как гнойный нарыв, напоминал о себе постоянно), но и ИНЫМ. А вот это чувство побуждало его расти, развиваться самостоятельно, идти своим путем. Он упорно работал над собой. Благодаря постоянным тренировкам, он уже в девять лет почти справился с дефектом дикции, которым всегда сопровождается данная патология (а ведь раньше его речь почти не могли понять). Социальная изоляция обратила его к книгам. Он читал запоем. Сначала все подряд, затем – выборочно (у него был врожденный вкус на хорошую литературу).

Мальчик рос не только физически, он мужал, как личность. Уже к 14 годам он намного опережал своих сверстников в интеллектуальном плане, что, естественно, сказалось на результатах учебы.

Как изгою, аутсайдеру, чужому, ему очень часто приходилось получать по зубам. Но и в этой ситуации парнишка показал свою внутреннюю силу. Шура стал регулярно посещать секцию рукопашного боя (очевидно, что в его случае это было необходимым условием выживания). По причине отчаянного желания отстоять себя, его успехи в спорте были столь впечатляющи, что уличные задиры от него потихоньку отстали.

Тем не менее, несмотря на все достижения, он так и не влился в социум ровесников. Да, откровенно говоря, уже давно и не желал этого. Он видел, что они другие. Большинство из них не было личностями, это было стадо. Взрослеющий индивидуалист не хотел быть похожим на таких.

Он, это он. И он, Александр Катар, был достоин себя. Удивительно, но в последние годы его голову все чаше посещала парадоксальная мысль: то, чего он так стыдился ранее, что превратило его детство в настоящий ад – его увечье – это награда. Именно оно сделало его таким, каков он есть.

Завершив среднюю школу с медалью, парень с блеском поступил в медицинский университет, который также окончил с отличием.

Впереди была вся жизнь. С дипломом и многочисленными научными статьями, ему была доступна практически любая медицинская специальность. Но, к удивлению многих, юный интерн решил стать патологоанатомом-судмедэкспертом. На недоуменные реплики: «Как ты решился? Там же смерть», он только ухмылялся. Чего может бояться тот, кто не страшится даже несуществующего бога?

Он давно смирился со своим анатомическим пороком, сжился с ним. Но, наконец-то свершилось. Семь месяцев назад ему все-таки провели пластическую операцию по ликвидации патологии. Все прошло успешно. На лице бывшего, гонимого всеми уродца не осталось и следа былого изъяна (тем не менее, как бы стесняясь чего-то, он отпустил короткие усики). Любой, встретивший его впервые, не заподозрил бы ничего (хотя хватало и тех, кто, как та же Леночка, помнили его прежним и память эта, как оказалась, была весьма живуча).

Сразу же заметно изменилось отношение окружающих к исцеленному; в позитивную сторону, разумеется. Только вот позиция Александра к ним не поменялась. Более того, он не искал общества тех, кто ради случайного телесного дефекта способен отвергнуть человека, готов смеяться и унижать. Безусловно, не все такие. В этом мире случаются и настоящие личности. Вот и у Сашки появился друг. Более того. Месяц назад он познакомился с замечательной девушкой Ларисой и, как ему казалось, у них могло все получиться…