Возраст смирения

За окном мертвенно бледнело предрассветное осеннее петербургское утро. Было непривычно пустынно и тихо. Ни людей, ни даже бродячих псов или котов. Куда-то пропали и вороны со своим зловещим карканьем, предвещающим всяческие бедствия. Город словно вымер в одночасье. Улицу освещали фонари, отбрасывающие желтовато-блеклый свет на темные пустые глазницы обступивших их домов. От сырого воздуха на стеклах окон оседали капли воды. Казалось, что дома плачут. Они напоминали дряхлых стариков, которые уже давно обо всем переговорили между собой и теперь молчат, погруженные в воспоминания о прошлом.

Вид за окном поразил воображение Всеволода Леопольдовича, напомнив ему одну из картин кисти Гойи, когда художник уже был безумен. Однако Всеволод Леопольдович никак не мог припомнить какую, и в конце даже начал испытывать легкую досаду на свою забывчивость, которую он, после недолгого раздумья, приписал надвигающейся старости. Еще несколько лет назад с ним такого не случилось бы, думал он. Всеволод Леопольдович был несколько мнителен, и сейчас он вдруг начал опасаться возможного старческого слабоумия. Какое-то время он даже перебирал в памяти симптомы грозной болезни Альцгеймера и пытался найти в себе ее признаки.

Он стоял у окна, кутаясь в расшитый золотыми нитями длиннополый, с широкими рукавами восточный халат, накинутый на шерстяную пижаму, и все-таки испытывал легкий озноб, скорее нервный, чем от холода.

И в самом деле, в комнате было тепло. Небольшая лампа под зеленым абажуром горела на краю изящного, в духе Серебряного века, с многочисленными ящичками и точеными ножками, письменного стола. Свет лампы отбрасывал густые мягкие тени на стены и потолок, создавая атмосферу уюта и покоя. И не было видимых причин испытывать волнение, но Всеволод Леопольдович все-таки слегка волновался, как всегда перед тем, что ему предстояло сделать этим утром, в столь ранний час. Это был мужчина чуть выше среднего роста и далеко еще не старик, несмотря на все свои страхи. Если бы он был женщиной, то считался бы «дамой бальзаковского возраста» в ее современном понимании. Он был немного полноват, но ровно настолько, чтобы не испытывать проблем с желудком и не обращаться к врачам, разве только к стоматологам. Он был уверен, убежденный еще в детстве мамой, что все болезни происходят из-за плохого пищеварения. Изредка он ощущал покалывающую боль в области сердца, но и в этом случае не шел в поликлинику, а ставил диск с музыкой Вивальди или Грига, ложился на широкий мягкий диван и, закрыв глаза, слушал. Особенно он любил «Времена года», предпочитая остальным трем скрипичный концерт, посвященный весне, с пением птиц и журчанием ручьев. Через некоторое время болевые ощущения исчезали, оставляя по себе только некоторую тяжесть в груди, которая вскоре тоже проходила.

Жизнь была по своему добра к Всеволоду Леопольдовичу, оставив ему на закате лет густую шевелюру, немного тронутую сединой. В глазах многих женщин это был достаточно импозантный мужчина. Несмотря на свой возраст, он по-прежнему пользовался их вниманием, но не злоупотреблял этим, и потому, быть может, сохранил все то, что он имел. Впрочем, иногда ему казалось, что по причине этой самой умеренности он многое упустил в своей жизни, но об этом Всеволод Леопольдович старался думать как можно реже.

Однако в это раннее утро его тревожили совсем другие мысли и заботы. Простояв, как зачарованный, долгое время у окна и, наконец, опомнившись, Всеволод Леопольдович тяжело вздохнул и, с некоторым усилием отведя взгляд от заворожившей его картины, задернул плотные шелковые занавеси, тем самым воздвигнув надежную преграду между своим воображением и внешним миром. После чего он с видимым облегчением опустился в мягкое кресло на изогнутых ножках, придвинутое к письменному столу. Именно здесь его поджидал ноутбук, который был единственной по виду современной вещью в комнате, носившей на себе отпечаток пристрастия его бывшей жены к духу давно и безвозвратно минувшего века, когда мебель делали для красоты, а не для удобства.

Всеволод Леопольдович еще раз вздохнул, словно прощаясь с посторонними мыслями, и опустил руки на клавиатуру с видом пианиста, собравшегося сыграть на рояле музыкальную импровизацию. Его слегка пухлые пальцы, так мало похожие на тонкие пальцы музыканта, быстро забегали по черным с белыми буквами клавишам.

На экране монитора появилась фраза: «Уважаемый господин Президент!»

Шрифт, которым фраза была набрана, казался тяжелым, строгим и мрачным, и поэтому он не нравился Всеволоду Леопольдовичу. Он с удовольствием заменил бы этот шрифт на другой, легкий и светлый, может быть, даже с красивыми витиеватыми завитушками. Это было все равно что сравнивать хоральные органные прелюдии Баха с «Песней венецианского гондольера» Мендельсона. Без всякого сомнения, Всеволод Леопольдович отдал бы предпочтение представителю романтизма в музыке. Но мысль, что президент России – лицо официальное, и в письмах к нему надо придерживаться определенных незыблемых правил, пусть даже установленных неведомо кем и когда, удерживала Всеволода Леопольдовича, словно уздечка – ретивого коня. По этой же самой причине он писал Президенту совсем не о том, о чем ему хотелось.

Он хотел бы написать, что человек безвозвратно теряет ощущение своего бессмертия, когда у него умирает мать. И только после этого ему становится страшно по-настоящему. Конечно, до этого момента мысли о неизбежной смерти тоже пугают его, но как-то приглушенно и расплывчато, словно отдаленная гроза, кромсающая небо зигзагами молний где-то у горизонта. Пока его мать жива, человеку кажется, что с ним ничего не может случиться, и он, под ее незримой защитой, будет жить вечно. Но вдруг все меняется, и мир, казавшийся незыблемым, рушится у него на глазах, погребая его под руинами воспоминаний…

Некогда Всеволод Леопольдович испытал подобное, и это ощущение потрясло его. Было бы преувеличением сказать, что он, пережив гибель прежнего мира, родился заново в новом мире, но очень многое он стал воспринимать и понимать совсем иначе, чем раньше, как будто в чем-то стал другим человеком.

Почему-то Всеволод Леопольдович был уверен, что Президент поймет его. А после этого вдруг почувствует неодолимое желание с ним встретиться. И они проговорят об этой величайшей тайне с полуночи до рассвета. Всеволод Леопольдович считал, что о смерти надо говорить только по ночам. Днем много других забот, отвлекающих от самого главного, о чем должен думать человек на протяжении всей своей жизни, чтобы смерть, будь то матери или собственная, не застала его врасплох. Физическую смерть надо встречать спокойно и с достоинством, с мыслью, что это не конец, а начало чего-то нового, неизвестного…

Однако для того, чтобы написать такое, очень сокровенное, признание, Всеволод Леопольдович предварительно должен был получить от Президента ответ хотя бы на одно из своих писем, которых он отправил за последние годы уже более десятка. Ответ, не только подписанный, но и написанный Президентом лично. Однако этого пока не случилось. Разумеется, официальные ответы приходили, но написаны и подписаны они были сотрудниками администрации Президента России, и в них Всеволода Леопольдовича отсылали в различные правительственные инстанции, которые и должны были решать озвученные им проблемы. Из этого Всеволод Леопольдович делал вывод, что сам Президент его писем не читал, а, следовательно, писать ему о сокровенном было бы глупо, равно как жаловаться на свои неприятности ветру или дождю. Довериться им, как это делали предки-язычники, конечно, можно, но это все равно что плакаться в подушку, изливая ей свои горести. В первые месяцы после смерти матери Всеволод Леопольдович провел так много бессонных ночных часов, но это не принесло ему ни малейшего облегчения. Одного раза ему оказалось достаточно, чтобы не повторять приносящей душевную и даже физическую боль попытки.

Поэтому Всеволод Леопольдович все эти годы писал Президенту не о чем-то личном, а об общественных проблемах, которых в стране, как оказалось, и это стало откровением для него, было великое множество. Впрочем, в глубине души он продолжал надеяться, что однажды бездушная официальная машина даст сбой и доставит одно из писем непосредственно Президенту, минуя сотрудников его администрации, людей, возможно, даже замечательных, но все же не тех, с кем Всеволод Леопольдович хотел бы переписываться, а тем более разговаривать по ночам. По теории вероятности, о которой Всеволод Леопольдович слышал, что ее еще в средние века изучали великие ученые Блез Паскаль и Пьер Ферма, такое было возможно. Правда, та имела отношение только к азартным играм и математике, а не к реальной жизни, но это обстоятельство Всеволод Леопольдович простодушно игнорировал.

Несмотря на свои пятьдесят с длинным хвостиком лет, он бывал иногда чрезвычайно наивен, как ребенок, и сам не замечал этого. И это была одна из причин, из-за которых от него, после семи лет брака, ушла жена, заявив на прощание, что она «изнемогла от жизни с идиотиком-мужем». В то время она увлекалась романами Достоевского и охотно, к месту и не к месту, примеряла на себя образ Настасьи Филипповны. Детей у них так и не случилось: сначала не хотел он, потом категорически – она, и расстались они быстро, даже стремительно, без упреков, конфликтов и судебных тяжб. В один из не примечательных ничем дней Ирина просто собрала свои вещи и ушла. А потом позвонила, попросив в назначенное время явиться для подачи заявления о расторжении брака в ЗАГС. Он привычно послушался ее. И это была их последняя встреча…

Но Всеволод Леопольдович не любил вспоминать об этом. И уж тем более в это утро подобные мысли не могли бы прийти ему в голову.

Проблема, о которой он хотел сообщить Президенту в своем очередном послании, на этот раз затрагивала непосредственно самого Всеволода Леопольдовича, и потому он невольно был необыкновенно многословен и даже красноречив. Он писал о безработице, но не той привычной, о которой обычно упоминается во всех официальных статистических отчетах, а тщательно, как постыдная тайна, скрываемой и имеющей отношение к людям старшего поколения.

«Обращаюсь к Вам, господин Президент, в надежде, что Ваше вмешательство позволит многим моим сверстникам еще долгое время трудиться на благо и процветание нашей любимой России, – писал Всеволод Леопольдович, едва успевая за бурным потоком своих мыслей. Постепенно он увлекся и забыл, что выступает представителем стариков, в качестве которого начал свое послание Президенту. Теперь он говорил уже от себя лично, разве что из скромности или по забывчивости подменяя местоимение «я» на «мы».

Он писал о том, что «работодатели отказывают таким как мы даже без благовидного предлога». Утверждал, что понимает причину: «Действительно, зачем им работники предпенсионного возраста, которых невозможно будет даже уволить в случае необходимости благодаря принятым ранее для нашего же вроде бы блага законам». Фразы стремительно изливались на экран монитора, словно прорвавший плотину живительный поток из слов. «А ведь мы умеем и, главное, хотим работать, и наш возраст не помеха. Однако так выходит, что кроме Вас помочь в этом никто нам не может. Так уж сложилось в нашей стране за годы Вашего правления».

Всеволод Леопольдович, войдя в раж, нарушил правило, которое до этого неуклонно соблюдал в своих письмах. Он никогда не критиковал ничего, что так или иначе имело отношение лично к Президенту, потому что хотел быть ему другом. А друзей, как известно, принято щадить, если хочешь сохранить их дружбу. Но Всеволод Леопольдович даже не заметил своей оплошности.

А завершил письмо он так:

С уважением и надеждой,

Всеволод Леопольдович Курушонок».

Поставив финальную точку в своем послании, Всеволод Леопольдович, перед тем, как отправить его по указанному на сайте адресу, внимательно перечитал написанное. Он сразу заметил свою ошибку и старательно стер фразу, начинавшуюся словами «так уж сложилось в нашей стране…». После чего снова вздохнул, но на этот раз с облегчением. Откинулся на спинку кресла. Тяжелая работа была выполнена, и он был доволен собой как никогда раньше. Всеволод Леопольдович испытывал ничем не объяснимое чувство, что в этот раз ему непременно повезет, и Президент прочитает это письмо.

Убаюканный такими приятными мыслями, Всеволод Леопольдович, поднявшийся задолго до рассвета, незаметно для себя задремал. Ему приснился Пьер Ферма в старинном напудренном парике, с которым он незамедлительно вступил в яростный спор. Всеволод Леопольдович уверял его, что теория вероятности вовсе не вздор, а математически доказуемая очевидность, и самое невероятное рано или поздно непременно произойдет, надо только верить и ждать этого.

– Как второго пришествия Христа? – ядовито усмехнулся желчный старик.

Но Всеволод Леопольдович не обиделся, великодушно прощая ученому старческую язвительность. Они совсем уже примирились, и даже собирались в знак вечной дружбы распить бутылочку старинного винца, когда Всеволод Леопольдович неловко повернулся и проснулся от боли в шее.

Последние слова приснившегося ему старика о том, что вино из дубовой бочки несравненно лучше бутылочного, еще звучали в голове Всеволода Леопольдовича, и он не сразу сообразил, где он и что происходит наяву. Уже близился полдень, но неяркое осеннее солнце напрасно старалось проникнуть в комнату сквозь плотные занавеси на окне. Всеволод Леопольдович понял, сколько он проспал, только взглянув на висевшие над письменным столом часы. Он пропустил завтрак, а время шло к обеду, и его желудок давал о себе знать. Всеволод Леопольдович охотно покорился зову природы и, подобрав полы халата, прошествовал на кухню, намереваясь плотно закусить.

Однако, открыв дверцу холодильника, он с горечью убедился, что тот был почти пуст, если не считать заветренных остатков сыра, годных разве что на прокорм мышей. Хлеба не было совсем. Сахара тоже.

Только после этого Всеволод Леопольдович вспомнил, что накануне вечером, мысленно шлифуя фразы, которые должны были войти в новое послание Президенту, он настолько увлекся, что забыл сходить в магазин, чтобы пополнить свои продовольственные запасы. Зато обильно поужинал, ничего не оставив на утро. И сейчас должен был расплачиваться за свою забывчивость.

– И прожорливость, – мстительно добавил он, не щадя себя. Иногда Всеволод Леопольдович бывал даже груб, когда чувствовал за собой какую-либо вину.

Выходить из теплой уютной квартиры на улицу, в сырость и холод, да еще и на пустой желудок, ему не хотелось. Но ничего другого он придумать не мог. Можно было бы, конечно, заказать доставку продуктов на дом, как в былые времена, но, к сожалению, его нынешние финансовые возможности такого мотовства не позволяли. Всеволод Леопольдович не скупился, когда у него была работа и, соответственно, заработок, но теперь он был крайне беден, если не сказать нищ.

Это произошло не сразу. Сначала его, безработного, кормила мама, получавшая, как ветеран труда, неплохую пенсию, и он не беспокоился ни о чем. После ее смерти он начал тратить деньги, которые лежали на его счете в банке. Но накопления быстро иссякли, потому что Всеволод Леопольдович не привык себе ни в чем отказывать. И тогда, чтобы не голодать, он начал брать кредиты.

Первый кредит безработному Всеволоду Леопольдовичу дали под залог квартиры, единоличным владельцем которой он стал после смерти матери. Потом были второй, третий, четвертый… Взносы по старым долгам он отдавал, беря новые кредиты. На эзоповом языке банкиров это называлось рефинансированием, но суть от этого не менялась.

Когда-нибудь эта финансовая пирамида должна была рухнуть, однако Всеволод Леопольдович надеялся, что до этого ему удастся найти работу, и все его финансовые проблемы решатся сами собой.

При этом Всеволод Леопольдович не замечал, что в последнее время, устав от многолетних бесцельных поисков, он все реже искал подходящие вакансии, отдавая предпочтение мечтам перед реальностью. Очутившись волей провидения, как он называл это сам, в бурном житейском море, Всеволод Леопольдович предпочитал плыть по течению, веря, что рано или поздно оно само вынесет его на обетованный берег. В утешение себе он часто повторял прочитанную им где-то фразу о том, что не надо думать о хлебе насущном, уподобившись птицам небесным. По этой же причине он не обращался на биржу труда, полагая, что пособия по безработице, которое выдаст ему государство, все равно будет недостаточно даже для полуголодного существования, зато унижений он нахлебается вволю. Всеволод Леопольдович, на свою беду, имел предрассудки. Так, он был излишне горд, учитывая обстоятельства его жизни, но ничего не мог с собой поделать. Он скорее умер бы от голода в своей квартире, чем вышел на улицу и протянул руку за подаянием. Тем более, что и ситуация, какой бы сложной они ни была, пока еще не брала его за горло ни в прямом, ни в переносном смысле. Деньги, пусть и небольшие, у него не переводились, и кредиторы не наседали.