Неповторимое. Том 3

Глава 2
Трагедия страны – это и моя личная трагедия

Проведение учений и сборов в Прикарпатском военном округе для руководящего состава Сухопутных войск. – Вести 16 августа 1991 года. – Встречи 17 августа. – Поездка 18 августа к Горбачеву в Крым. – Мои действия в Киеве. – Убийственные шифрограммы. – Выступление ГКЧП. – «Лебединое озеро» вместо активных действий?! – Вибрирующая пресс-конференция ГКЧП. – Документы ГКЧП. – Народ был готов, способен и ждал. – Отсутствие твердого управления страной. – Провокация с жертвами в ночь с 20 на 21 августа. – Так что же произошло?

После проведенного в стране референдума 17 марта 1991 года, а также после моего выступления на заседании Совета Федерации, которое вел Горбачев, я вскоре не ко времени заболел. Из меня «выходил» Афганистан. Тени различных болезней, приобретенных в этой стране, продолжают сопровождать по сей день.

26 марта меня госпитализировали, и в тот же день на консилиум были приглашены наши медицинские светила. Все единогласно поставили диагноз и пришли к выводу, что сложную полостную операцию надо делать немедленно. Однако так же дружно «светила» разошлись во мнении о методе ее проведения. На одной стороне был доктор медицинских наук, профессор Николай Григорьевич Сергиенко. А на другой – все остальные, и тоже с высокими титулами, в том числе и академики. Операция была поручена Н.Г. Сергиенко, поэтому он, видя бесполезность дальнейшей дискуссии, объявил, что будет делать операцию так, как считает нужным, – всю ответственность за последствия он берет на себя. Начальник госпиталя профессор Крылов утвердил это решение, и Николай Григорьевич, создав операционную бригаду, приступил к подготовке.

Об этом и обо всем остальном он мне рассказал уже позже.

Когда меня вкатили в операционную, то она мне показалась каким-то храмом со святыми в светло-голубых халатах, белых колпаках и марлевых повязках на лице, со слегка поднятыми в перчатках руками. Все смотрели на меня. Приблизительно за час до операции ко мне приходил Н.Г. Сергиенко. Спокойно, ровным и даже тихим голосом (что является его характерной чертой) он, не торопясь, рассказал, как будет проводиться операция и как я должен себя вести. Я чувствовал, что за этим тихим голосом скрывается твердый характер и могучая сила. Поэтому на душе у меня было совершенно спокойно.

Операционная поразила меня своей торжественностью. Я вспомнил операционные в Афганистане, особенно в Кандагаре и Джелалабаде, да и центральный наш госпиталь в Кабуле у Андрея Андреевича Люфинга – все они выглядели очень убого в сравнении с этой. А госпиталь на полуострове Рыбачий, где мне вырезали аппендикс, вообще не мог идти ни в какое сравнение.

Я отыскал глаза Николая Григорьевича – они были немного прищурены и подмигивали мне. Вокруг стали «по боевому расчету», накрыли белым покрывалом с прорехой, в которой работали. У изголовья стояли врач и сестра. Врач спросил, как я себя чувствую. Николай Григорьевич давал какие-то команды. Затем сестра сказала, что сейчас мне дадут наркоз и… будет все в порядке. Действительно, через несколько минут я погрузился в забытье.

Как потом мне рассказывал Николай Григорьевич – а это было приблизительно через три года, – операция прошла в основном нормально. Закончилась же она к вечеру. Меня, еще сонного, отвезли в реанимацию, организовали, как обычно, службу, а сами отправились по своим делам. Н.Г. Сергиенко остался ночевать в госпитале – операция все-таки сложная, все может быть. Среди ночи он пришел меня проведать и обнаружил, что у меня нет пульса. Нет пульса! Он объявил тревогу, всех поднял на ноги, кое-кого вызывал из дома и начал «запускать» сердце. Оно послушалось и потихоньку, редкими, слабыми ударами заработало. Жизнь вернулась. Клиническая смерть отступила. Однако врачи и сестры никуда не уходили до самого утра, «ворковали» вокруг меня. Я же периодически просыпался и опять засыпал, но в полусне удивлялся, почему здесь много народа, хотя обстановка вроде изменилась. А спросить – закончилась ли операция – не было сил. Утром я увидел склонившееся надо мной лицо Николая Григорьевича. «Как самочувствие?» – «Нормально», – отвечаю. Он улыбается в свои пышные усы. А через два дня меня перевели в палату. Капельницы, инъекции, таблетки, микстуры, смены повязок…

Через две недели уже был дома. Привел себя в порядок, вошел в обычный ритм жизни, а 3 мая улетел в ФРГ во главе военной делегации с официальным ответным визитом.

9 мая перед возложением цветов к Могиле Неизвестного Солдата коллегия Министерства обороны в Александровском саду повстречалась с Горбачевым. Он подошел к каждому, пожал руку. А мне, кроме того, сказал: «Прихворнул немного?..» Я ответил: «Было дело». Не стал говорить, что после этого уже слетал в Германию. Но, несомненно, Горбачев был хорошо информирован, в чем я убедился.

Я почему-то вспомнил, как Горбачев выступал на XXVIII съезде КПСС после избрания его вновь Генеральным секретарем.

«Дорогие товарищи! – сказал он. – Я взял слово, чтобы выразить вам признательность за огромную поддержку и доверие, которое вы мне оказали, избрав Генеральным секретарем ЦК КПСС в это ответственное время жизни нашей страны и партии. Благодарю вас за это.

Принимаю эти обязанности с чувством величайшей ответственности, с пониманием того, что из всего разговора, который здесь состоялся и еще будет продолжен мною и всеми, кто будет со мной работать, должны быть сделаны самые серьезные, далеко идущие выводы».

Жизнь показала, какими были наивными эти «дорогие товарищи», которые опять доверили ему пост генсека, какие выводы он сделал и как довел начатое дело до конца, – он развалил партию и государство окончательно, после чего интерес к нему у Запада пропал. Хотя надо отдать им должное: своих агентов они поддерживают и после того, когда «дело» уже сделано.

В 1990–1991 годы мне приходилось постоянно летать по стране. Это было вызвано необходимостью участия командующих войсками военных округов, армий, командиров армейских корпусов и дивизий, руководства военных гарнизонов в оказании посильной помощи местным органам власти в поддержании стабильности и порядка. Необходимо было также пресечь уже создавшуюся тенденцию нападения на военные склады с оружием и боеприпасами.

Особенно опасная ситуация в связи с этим сложилась во всех республиках Кавказа и в первую очередь в Армении. Это вынудило меня как Главнокомандующего Сухопутными войсками собрать и провести расширенное заседание Военного совета Закавказского военного округа, на котором было объявлено, что в дополнение к существующим в Уставе гарнизонной и караульной службы положениям разрешается в случае явного нападения на пост сразу открывать огонь на поражение без предупредительных выстрелов. Там же командующий войсками этого округа генерал-полковник В. Патрикеев обещал навести порядок в охране объектов. Однако то ли эта болезнь зашла уже здесь очень далеко, то ли организаторские способности командования округа не позволили решительно пресечь вылазки бандитов, но такие случаи продолжались.

Важнейшее место в нашей деятельности того периода занимала подготовка базы на территории Советского Союза для тех наших войск, которые выводились из стран Восточной Европы. Это был тяжелейший процесс. Дивизии наших групп войск, размещенные в Польше, Венгрии, Чехословакии и Германской Демократической Республике, имели самое лучшее вооружение и классическую подготовку. Их надо было сохранить. Но куда поставить? Естественно, мы принимали решение, максимально обеспечивающее разрешение этой проблемы, используя три пути. Первый – ликвидация частей (расформирование), которые уже были в этих списках, тем самым мы высвобождали военные городки, но жилой фонд офицеров все равно надо было создавать. Второй путь – это когда мы подстраивали к существующим военным городкам необходимые объекты. Третий – отстраивали весь комплекс заново. Последний был особенно широко распространен в военных округах европейской части страны. И во всех случаях полностью строился жилой фонд для офицерского состава.

Сейчас легко об этом говорить, а в жизни это был адский труд – от согласования с местными и центральными органами районов строительства, проектов и смет до «выбивания» денег, фондов на это строительство и организации самого процесса стройки с подключением войск. На каждый строящийся или переустраивающийся гарнизон у нас был заведен отдельный график, который постоянно контролировался специально созданными в Главкомате Сухопутных войск группами компетентных офицеров.

Это была настоящая битва за судьбы наших войск, поддержание их боевой способности и боеготовности.

Но заботы заботами, а жизнь не останавливается. Бывали и в той нашей жизни различные торжества. В конце апреля 1991 года звонит мне заместитель заведующего Административным отделом ЦК генерал Александр Николаевич Сошников и говорит: «Есть мнение, чтобы на торжественном собрании, посвященном 46-й годовщине Победы советского народа в Великой Отечественной войне, перед работниками ЦК выступил бы с докладом генерал Варенников. Как вы смотрите на это предложение?» Разумеется, я ответил, что коль «есть мнение», то я воспринимаю это с благодарностью за доверие, которое мне оказывается. Мы уточнили дату и место выступления. Я поинтересовался, кто будет присутствовать из руководства ЦК. Александр Николаевич сказал, что еще уточнит, но то, что членов Политбюро не будет, так это точно. В основном на встречу придут от заведующего отделом и ниже. У меня это вызвало двойное чувство. С одной стороны, хорошо, что я освобождаюсь от высокого контроля, а с другой – непонятно, почему отсутствует какое-то общее начало. Подобное выступление ранее у меня состоялось в Госплане СССР, и мне тогда, конечно, импонировало присутствие на этом мероприятии Николая Константиновича Байбакова.

О содержании будущего доклада в ЦК КПСС никто со мной не говорил и даже не намекал. Я также никому никаких вопросов не задавал по части того, что бы они хотели услышать. Это позволяло мне «влить» в доклад не только события, связанные с войной и нашей победой, но и всю остроту момента, в котором находилась страна: развал экономики, падение жизненного уровня народа, межнациональные конфликты, проявление сепаратизма и процветание преступности всех видов, отсутствие должного внимания к проблемам Вооруженных Сил в связи с выводом войск из Восточной Европы и Монголии, да и вообще к вопросам обороны, в том числе к ВПК. На этом фоне я ставил вопрос: разве мы в годы Великой Отечественной войны за это боролись? Разве советский народ потерял в войне миллионы своих сыновей за такую жизнь? К этому стремился Гитлер. И объяснять все наши беды временными трудностями в связи с перестройкой – не убедительно. Мы надеемся, что народ и руководство страны сделают правильные выводы и примут меры к стабилизации обстановки.

В целом я был доволен текстом своего доклада. В общих чертах рассказал о его содержании Николаю Андреевичу Моисееву – члену Военного совета Сухопутных войск. Он одобрительно отнесся к моим намерениям, но, очевидно, в целях моей защиты (а у нас отношения были весьма открытыми и близкими) он, улыбаясь, намекнул на характер аудитории и хитровато сказал:

– Возможно, некоторые тезисы стоит посмотреть еще раз…

– Обрезать острые углы, что ли?

– Ну, не так чтобы обрезать, но, может быть, по форме несколько помягче.

– Но мы же не так давно послали съезду народных депутатов обращение от нашего Военного совета, где четко и ясно описано бедственное положение войск, особенно в связи с выводом их из Восточной Европы. Что же я должен отступать? – горячился я.

– Мне тогда остается только пожелать успешно справиться с этой задачей, – миролюбиво заметил Моисеев.

Накануне намеченной даты мне позвонили из ЦК и сказали, что все остается в силе – завтра, 7 мая, в 16.00 в Большом зале ЦК, в новом здании, состоится торжественное собрание, желательно подъехать минут за пятнадцать до начала. На следующий день часа за два до доклада мне опять звонят из ЦК и говорят, что на торжественном собрании будет член Политбюро ЦК Яковлев. Вроде он только что сообщил об этом. Возможно, так оно и было, но возможно, и наоборот – чтобы не давить на меня своим авторитетом и создать условия для подготовки доклада с позиций военных. Это сообщение меня, конечно, заинтересовало, но я и в мыслях не держал вносить какие-то поправки. Если уж я на Совете Федерации выступал столь же резко, да и на съезде народных депутатов выступление было в том же ключе, то уж перед аппаратом ЦК я тем более должен быть откровенен. Мысленно даже решил, что интонацией я должен заострить все острые моменты еще больше.

В тот же день я прибыл в установленное время. Встретили меня по-доброму. Провели в комнату президиума – там уже было человек двенадцать, многие были мне знакомы. Поздоровались, пообщались, подошел еще кто-то. В 16 часов сказали, что все собрались, и мы отправились на сцену. И здесь повстречались с Яковлевым. С ним мы были знакомы относительно давно, еще во времена, когда я приезжал из Кабула и докладывал о положении дел на заседании Комиссии Политбюро по Афганистану. Он тогда еще «прививал дух демократии» – настаивал на том, что корреспондентам надо разрешить бывать везде, в том числе и в бою. Хотя это, конечно, требовало дополнительной организации и выделения сил для охраны – чтобы их не перебили.

В этом зале я был впервые. Большой, светлый, много воздуха, все это поднимало настроение. А у меня тем более. Так как все места были заняты, я устроился за столом президиума, ближе к трибуне. А «вожди» сели по центру. После непродолжительного вступительного слова (так уж повелось) торжественное собрание было открыто и слово для доклада предоставили мне.

Пока я говорил о войне, о ее главных событиях, о победах на фронтах и в целом о разгроме немецко-фашистских войск и капитуляции Германии, а также о наших фантастических темпах восстановления и развития народного хозяйства и, конечно, о значении нашей Победы для народов мира, доклад многократно прерывался аплодисментами. Но когда я перешел к разделу, где показывал язвы нашей жизни и говорил о том, что результаты ратного труда и в целом нашей Великой Победы утрачиваются, все притихли. Лишь когда я сказал, что руководству страны надо наконец повернуться лицом к проблемам народа и его Вооруженных Сил и принять самые решительные и экстренные меры по наведению порядка, зал буквально взорвался. Это меня ободрило. И в целом, когда я закончил доклад, зал по-доброму долго благодарил меня.

После торжественного заседания мы стали расходиться. Я уже со многими в президиуме распрощался, как вдруг мне говорят, что Яковлев приглашает меня в комнату президиума на чай – там было человек шесть-семь. Мы с Яковлевым сели визави, остальные разместились справа и слева от него. Наш с ним разговор (остальные не включались) вначале был фактически продолжением доклада. Точнее, это был даже не диалог, а мои ответы на вопросы или пояснения всего того, чем интересовался Яковлев: на каких фронтах я воевал, что собой представляла наша дивизия, как сложилась послевоенная служба и т. д. Так мы быстро добрались и до событий сегодняшнего дня.

– Да, конечно, народ сегодня переживает трудности, – начал Яковлев, – но они носят временный характер…

– Разве могут временные явления продолжаться годами? Ведь уже шесть лет, как идет перестройка, а положение все хуже и хуже, – возразил я.

– Но не могут грандиозные дела решаться в несколько дней или месяцев. Возьмите вы Прибалтику. Это очень сложный политический узел. Как вы относитесь к этим событиям?

Подробно рассказав, что там видел и как это оцениваю, я сделал принципиальный вывод о том, что центральная власть прозевала начальную стадию зарождения сепаратистских устремлений экстремистских сил. Мало того, было позволено ЦРУ свить гнездо в Прибалтике, и особенно в Литве. Представители США сейчас открыто, легально работают советниками при Ландсбергисе и других руководящих работниках, но никаких мер к ним не принимают. На каком основании гражданин другого государства работает в государственных органах СССР?

И в таком духе я излагал свои впечатления и выводы минут пятнадцать – двадцать. Яковлев не говорил ни «да», ни «нет», но иногда вставлял небольшие реплики. Я понял, что ему для полного представления о докладчике надо вытянуть из меня мои политические взгляды на события. Что я с удовольствием и сделал.

Расстались мы в целом в благоприятном настроении, хоть я и наговорил резкостей и в докладе, и в личной беседе. Во всяком случае, Яковлев сделал вид, что он доволен, и даже, прощаясь, поблагодарил меня и за доклад, и за «откровенный разговор», как он определил нашу беседу.

Ехал я к себе в целом удовлетворенный тем, что было, но где-то там, далеко в душе, было неспокойно. Ведь говорим-то мы много, а что толку? Обстановка продолжает ухудшаться.

Прошли майские праздники. В течение мая, июня и июля Главкомат Сухопутных войск провернул капитально вопросы по подготовке фонда для размещения выводимых из-за рубежа наших войск. Особенно крупные практические дела были выполнены в Прибалтийском, Ленинградском, Белорусском, Киевском, Одесском, Московском и Приволжском военных округах. Во многих местах войска уже прибыли и надо было многое поправлять на ходу.

Одновременно мы готовили сборы для руководящего состава боевой подготовки Сухопутных войск, а также для всех руководителей, начиная от командира полка недавно созданного в Сухопутных войсках нового рода войск – армейской авиации, в районе Львова, Броды и Львовского учебного центра. За эти месяцы приходилось несколько раз вылетать и готовить базу и войска к предстоящим сборам. Гвоздем программы было полковое тактическое учение с боевой стрельбой всех видов имеющегося в мотострелковом полку штатного оружия – танкового, боевых машин пехоты, бронетранспортеров, артиллерии, стрелкового оружия плюс огонь армейской авиации, то есть боевого вертолетного полка, который поддерживал мотострелковый полк и действовал в его интересах.

На сборы и на эти учения прилетал министр обороны маршал Д.Т. Язов. Он выступал на разборе, но говорил не только о том, что касалось наших сборов, учения и состояния Вооруженных Сил и их задачах, но и о положении дел в стране. Ясно нарисованная им картина в перспективе ничего хорошего нашему народу не несла. Поэтому министр обороны подчеркнул, что в этих условиях важнейшей задачей является укрепление боеспособности и повышение боевой готовности.

Вопросы обстановки в стране, поднятые министром обороны, нас немало озадачили. Возникали различные сомнения, предположения. Но сразу после разбора Дмитрий Тимофеевич улетел в Москву, а мы еще оставались, поэтому по горячим следам мне не удалось подробно поговорить с ним о состоянии дел.

Когда же все было подытожено и сборы закончились, а их участники отправились к себе в войска, то я, вернувшись в Главкомат, уже несколько «остыл» от этого впечатления. Тем более что на меня навалилось сразу множество проблем – ведь я не был в Москве около десяти дней. Ко всем моим хлопотам и заботам кое-что добавил и заместитель министра обороны по кадрам генерал армии В. Ермаков.

– Валентин Иванович, – сказал он мне, – у вас по плану отпуск с 20 августа. Я интересовался у министра обороны. Он ответил – как спланировано, так и действовать.

– У меня тут полно проблем, – начал было я.

– Они никогда не закончатся. А поскольку генерал армии Бетехтин сейчас на месте, вы бы могли немного и отдохнуть, – предложил он.

– Согласен: на две недели, с 20 августа, – сказал я.

– Я вам выпишу полностью, а вы уж как решите.

Через два дня мне привезли отпускной билет (он хранится у меня и сейчас), подписанный министром обороны. Начало отпуска – 20 августа. Я позвонил жене и поделился с ней этой новостью. Дома начались сборы.

Приняв предложение Главного управления кадров об отпуске (а фактически это было решение министра обороны), я подтягивал все «хвосты»: раздавал задания, ставил, вернее, уточнял всему аппарату Главкомата задачи на ближайший месяц-два. Планировал 19-го числа, в понедельник, прибыть к министру обороны, доложить об убытии в отпуск и о том, как в этот период будут решаться главные задачи.

Однако 16 августа в прессе появилось сообщение о том, что на 20-е число назначена встреча Горбачева в Ново-Огарево, где предполагалось подписание нового Союзного договора. В комментарии говорилось, что сейчас этот документ могут подписать только шесть республик. Уже это свидетельствовало о возможном развале Союза. В пояснительной записке к проекту договора было сказано, что часть республик подпишут его в августе, затем процедура будет продолжена в сентябре, октябре и т. д., но это не соответствовало фактическому положению дел.

По моему требованию принесли этот проект, который мы получили еще 10 августа (было отпечатано всего 50 экземпляров), прочитал его еще раз, а также краткое обращение-препроводиловку Горбачева. Под давлением тяжелых мыслей позвонил министру обороны и доложил свои сомнения относительно целесообразности подписания Договора. Язов полностью со мной согласился. Более того, Дмитрий Тимофеевич резко осудил обстановку, в которой мы оказались. А в конце добавил: «На этих днях на эту тему поговорим».

17 августа, в субботу, я, как всегда, был на рабочем месте у себя в Главкомате. Провел встречи с официальными лицами, отвечающими за вывод наших войск из Восточной Европы и размещение их в пределах военных округов в европейской части СССР. Где-то ближе к исходу дня – звонок по «кремлевке». Д.Т. Язов: «Валентин Иванович, подъезжайте сюда, у меня уже Ачалов, поговорим». Машина стояла наготове, поэтому через несколько минут я уже был у министра. В его кабинете находился заместитель министра обороны генерал-полковник Владислав Алексеевич Ачалов, но почему-то в гражданском костюме. Вначале я подумал: его вызвали внезапно, а он, поскольку суббота, возможно, где-то отдыхал и поэтому не успел переодеться. Но, оказывается, как выяснилось позже, это было предусмотрено заранее.

Не высказав своего удивления, я вначале представился министру, затем поздоровался с Ачаловым, пошутив, что гражданский костюм ему тоже идет.

– Впрочем, – сказал я, – и в военном, и в гражданском мощная грудь Владислава Алексеевича и соседние с ней участки – на первом плане. А это главное для настоящего мужчины.

Поддержав мою шутку, Дмитрий Тимофеевич приступил к делу:

– Ситуация в стране крайне плохая. Нет ни одной области в жизни и деятельности нашего общества, чтобы были хотя бы какие-то надежды на стабилизацию. Обстановка с каждым днем становится все хуже и хуже, но никаких мер не принимается. Руководство, крайне обеспокоенное этим, намерено обсудить сложившуюся ситуацию и выработать решение. С этой целью приглашает и нас троих.

Дмитрий Тимофеевич вопросительно посмотрел на меня. Предложение, конечно, оказалось неожиданным. Но вопрос был такой важности, что тут и размышлять было не о чем. Для формальности я все-таки спросил:

– Когда и где мыслится это проводить?

– Минут через тридцать – сорок. Ровно столько нам потребуется, чтобы доехать к этому пункту. Это на окраине города – то ли гостиница, то ли какой-то учебный корпус у Крючкова Владимира Александровича.

– Я готов.

Мы спустились вниз во двор Генштаба. Там нас ожидала одна машина – белая «Волга». Я понял, что это было сделано для того, чтобы не привлекать внимания. В. Ачалов сел впереди, мы с Д. Язовым разместились сзади. Водитель и сидевший рядом с ним человек были одеты в гражданские костюмы – понятно, для отвлечения внимания. Но мне было не ясно – от кого мы прячемся, если едем на объект КГБ? Разговор в машине носил отвлеченный характер, но я уверен, что каждый думал о предстоящей встрече.

Действительно, минут через тридцать мы свернули с магистрали и, проехав 100–200 метров, уперлись в обычный КПП (контрольно-пропускной пункт), какие существуют при въезде в военный городок или какой-нибудь объект. Открылись ворота, и перед нами, как картинка, появилась уютная, ухоженная территория – словно оазис в каменной громаде города. Все утопало в зелени, через узкий, длинный прудик был переброшен мосток. Главным на территории этого городка, который, кстати, назывался почему-то «АБЦ», очевидно, было многоэтажное здание с одним подъездом. Под кронами больших деревьев за прудом я заметил аккуратную беседку.

Во дворе уже прогуливались Крючков, Бакланов, Болдин, Шенин и еще какой-то незнакомый мне товарищ. Им оказался заместитель Крючкова Виктор Федорович Грушко. Поздоровались, немного поговорили на дежурные темы. Вскоре подъехал Павлов, и Крючков предложил всем пройти в беседку. Там стоял сервированный для чая круглый стол, вокруг которого мы все и разместились.

Было девять участников встречи: Крючков, Грушко, Павлов, Шенин, Бакланов, Болдин, Язов, Ачалов, Варенников. Плюс два помощника Крючкова с какими-то документами.

На положении хозяина начал Крючков. Кратко сказав о чрезвычайной сложности обстановки, он посетовал на то, что, к сожалению, не могут присутствовать на нашей встрече Лукьянов и Янаев. Первый в отпуске и находится на Валдае, а второй – на хозяйстве, то есть на работе.

Проанализировав сказанное Крючковым и собравшихся руководителей из высшего эшелона государственной власти, я понял, что имею дело с самыми близкими к Горбачеву лицами. Разве что не было Яковлева да Шеварднадзе.

Все поднятые вопросы я условно сгруппировал по пяти направлениям: социально-политическое, экономическое, правовое (о Союзном договоре), техническое и организационное.

По социально-политической обстановке широкую информацию дал Владимир Александрович Крючков. Он говорил о том, что из-за порочного действия властей и неправильного толкования демократии в стране фактически утрачено управление. Идет война законов. Над государством нависла большая опасность. Совершенно не учтены результаты референдума. Центральные силы продолжают раскручиваться и оказывать пагубное влияние на всё, в том числе разрушены все экономические связи. Жизненный уровень народа продолжает падать. Наши меры по оздоровлению экономики сводятся только к обращениям к Западу за помощью. Преступность не только растет, но и политизируется. Начатая по инициативе Горбачева перестройка фактически зашла в тупик.

Это было категорическое и справедливое обвинение всей проводимой генсеком политики. Все говорилось правильно. Но я не мог отделаться от мысли, почему все это не было сказано прилюдно – на Пленуме ЦК, на XXVIII съезде КПСС или на съезде народных депутатов? А главное – почему КГБ, отвечающий за безопасность государства, его строя, ничего не сделал, чтобы пресечь негативные тенденции, уничтожить в зародыше все, враждебное Советской власти и социализму? Да, конечно, Горбачев вполне мог снять председателя КГБ с должности. Но если вся правда была бы обнародована, да еще и пофамильно, и предложены конкретные меры, то расправа оказалась бы невозможной. Надо же учитывать трусливую психологию Горбачева! Но ничего не было сделано…

Внимательно слушая Крючкова, а также реплики Бакланова и Шенина по этому поводу, я полностью разделил это мнение. А в глубине души и огорчился: почему же мы позволили довести страну до такого состояния?

По второму – экономическому – направлению информацию сделал председатель правительства СССР Валентин Сергеевич Павлов. Он нарисовал удручающую картину положения дел в экономике и финансах. Отметил, что кризис, в который мы уже вошли, в ближайшие месяцы может приобрести еще большие масштабы, если не будут приняты экстренные и решительные меры. Подчеркнул, что коль мы неплатежеспособное государство, то и кредитов нам больше давать никто не намерен. Хаос в экономике приобретает угрожающие формы, а предложения правительства не находят поддержки у Горбачева. Павлов также отметил, что перед тем, как ехать сюда, он провел заседание Кабинета министров, поэтому все докладывает с учетом оценок правительства.

Павлов обратился к военным с просьбой максимально помочь в уборке урожая, на что Язов сразу ответил согласием. Однако Валентин Сергеевич заметил: каким бы урожай ни был, мы все равно не обойдемся без закупки зерна за рубежом. Нас такая обреченность просто удивила.

О третьем – правовом – направлении информацию дали Крючков и Павлов, сосредоточив внимание на проекте Союзного договора. Они акцентировали: его подписанием узаконивается выпадение из СССР большей части союзных республик, в том числе всей Прибалтики, значительной части Средней Азии и даже под вопросом могут стоять Украина и Молдавия. Оба отметили, что якобы Лукьянов был категорически против подписания такого Союзного договора. Оба особо подчеркнули нарушение прав человека, поскольку игнорируются результаты референдума 17 марта 1991 года.

Олег Семенович Шенин проинформировал о сложной ситуации, которая сложилась в партии после XXVIII съезда КПСС. Беда была еще и в том, что с отменой статьи 6 Конституции СССР и лишением партийных организаций властных функций наступил хаос – партия уже не руководила, а Советы не освоили властные обязанности. В итоге у руля оказались проходимцы, жулики, спекулянты и им подобные. Преступность процветала, а власть увядала. О каких правах могла идти в то время речь? Все согласились с выводами Шенина.

Затем приступили к четвертому направлению (помощников Крючкова) – полковники Жижин и Егоров проинформировали о готовности документов к опубликованию. Ни один из документов не зачитывался, кроме лишь некоторых фрагментов в течение трех-пяти минут из «Обращения к народу». Они прозвучали весьма убедительно, тем более на фоне тех сообщений, которые были сделаны до этого.

Наконец, приступили к пятому направлению – организации поездки в Крым.

В ходе сообщений по первым трем вопросам раздавались различные реплики. Одни из участников встречи говорили: надо прямо отсюда звонить Горбачеву и добиваться его согласия на введение чрезвычайного положения или президентского правления в тех регионах и областях народного хозяйства, где этого требовала обстановка. Другие считали, что надо дать ему шифротелеграмму по этому поводу и всем подписаться. Третьи предлагали не звонить и не писать, а ехать к нему и убеждать в необходимости этих шагов.

И вот когда конкретно стали обсуждать эти варианты, то все сошлись на одном: надо ехать. Олег Дмитриевич Бакланов сразу заявил, что он готов к такой поездке. Вслед за ним такое заявление сделали Олег Семенович Шенин и Валерий Иванович Болдин.