Читать книгу: «Ты, я и никого больше», страница 15
– Спустишься и будем на равных, коза!
И она через долгих пять минут спустилась, снизошла, так сказать. Чуть не заснул, ожидая её и раздумывая, насколько это всё нелепо выглядит. Попал, типо, в фильм ужасов, но чудовище слишком медленное и тупое, чтобы серьёзно причинить опасность. Оно, наверное, будет мешать, а не угрожать жизни. Получается, как-то можно к этому привыкнуть? Тёмные глазищи, спускающиеся со скоростью 1 км/час не моргали и старались мысленно расширить мне сознание, но мне было вообще всё равно. Последняя ступенька была пройдена. Я заметил, что одна рука у неё держалась за перила, а другая, что с топором, слабенько свисала и я понял, что поднять она её не успеет. Тут же я повторил «удар Раскольникова», но на сей раз сбоку и обухом, а не лезвием.
Треснуло, как будто дерево упало за секунду.
Осуществив «нокаут» и перешагнув через бездыханное тельце, я во второй раз осуществил «кровавое восхождение» и теперь имел удовольствие лицезреть лицемерную плакальщицу, сидящую у моей кровати.
– Вы что тут делаете? – я неожиданно для себя стал более вежлив и спокоен, заменив отчаянный тон, на хамский, а «чё», на «что».
Бабка прекратила «рыдать», посмотрела на меня и произнесла одно только слово: «Мразь», – после чего я её завалил. Уже в третий раз. Убрав мерзкую «ба» с кровати и убедившись, что она никак не навредила Еве, я начал шариться в своих шкафчиках и сумках, ища пули.
– Ага, могла она ей навредить, как же. Гандон.
Я нихрена не нашёл и был очень расстроен. Только я пожелал спуститься на первый этаж, чтобы поискать там, как понял, что без боя я туда не проберусь.
По лестнице медленно поднимались бабки.
Теперь в количестве четырёх, сука, штук. Очевидно, они размножаются митозом или являются внебрачными предками Гидры, которую в своё время завалил Геракл. Происходящее казалось настолько бессмысленным и жутким, что я не смог удержаться от болезненного смеха.
Я проржался и приступил к «плану Б». Убивать, по всей видимости, у меня не выйдет, только хуже сделаю, а вот свалить – можно. Шустро спустившись по лестнице и крепко схватившись за перила я, аки ОМОНовец, пнул впереди идущую прямо в лицо и она, как доминошка, начала падать, попутно собирая с собой остальных.
Немного помешкав, я вернулся за Евой. Взял её на руки и потащил на первый этаж. Пришлось пройтись по ещё живым дряхлым телам моих недоброжелателей и мне было даже немножко неловко. Всё-таки они способны испытывать боль, хотя и очень хотят, чтобы её в полной мере испытал я.
Свет погас.
Я даже уже и забыл про эту напасть, а потому не стал сдерживаться в выражениях, совершенно не обращая внимания на мою «покойницу», которую я ненадолго разместил на полу.
Благо, фонарь я оставил в прихожей, тут же, и искать долго не пришлось. Схватив его вместе с ключами, я побежал на улицу заводить тачку и открывать ворота. Дико боялся, что у меня сейчас за спиной кто-нибудь появится, но мне в то же время казалось, что «они» намеренно приходят так, чтобы это не было неожиданностью. Желая, чтобы моя гипотеза подтвердилась, я судорожно «будил» машину.
Завершив все приготовления за какие-то две минуты, я вернулся в дом к Еве. Не знаю, зачем, я возился с её трупом, но мне не хотелось оставлять её этим падальщикам.
– Похороню по-человечески хотя бы тебя… Не отдам на съедение «этим».
Я понес мою вечноспящую красавицу в автомобиль и положил её на задние сиденья.
Послышался стук.
Конечно же, «ломились» в дверь рядом с воротами. Они были открыты, но, видимо, воскресающие уродины находили особенное удовольствие в том, чтобы предвещать о своем прибытии и психически ломать своеобразной звуковой атакой. Я всё тыкал на панель, пытаясь включить фары – я же ни разу ночью не ездил и нужды в них до этого момента не было. Вскоре кто-то из «них» догадался, что можно беспрепятственно войти даже не через незапертую дверь…
Фары врубились, и я увидел трёх медленно ползущих в мою сторону «бабуль». Совершив нехитрые математические подсчеты, я поджидал, что за воротами окажутся ещё пять, как минимум.
– Тридцать три богатыря, вашу мамашу. Все, как на подбор! – не теряя чувства юмора или пытаясь таким образом сгладить непрекращающийся кошмар, я дал по газам. Проезжая мимо неспешно топающих пешеходов, я и не предполагал, что они что-то успеют предпринять. Мне не описать того неприятного удивления, когда я чуть ли не на себе ощутил, как топором разбивается боковое стекло и разрезается железная обшивка. Я визжал и молился, чтобы мои вредители не прокололи колёса.
Я вырулил и гнал по грунтовке, совсем не понимая, как отсюда выехать, а главное – куда.
Каким-то случайным образом я повернул в город и просто катался, пристально всматриваясь и пытаясь разглядеть «преследующих». В голове роилось какое-то безумное количество идей, теорий, предположений о происходящем, и я не мог ни на что решиться. Меня одолевало лёгкое безумие и желание спать.
Мне было страшно где-нибудь останавливаться, и я просто продолжал ехать, куда глаза глядят. Особенно меня пугала безлюдная ночь в пустом городе. Редкие поездки «в былое время» запомнились мне, как умиротворяющие и какие-то по-своему приятные. Дороги почти пустые, играет энергичная музыка, уличные огни и реклама прикрывают всё несовершенство нашего мира. Знаешь, что скоро ты попадёшь домой, где ждёт постелька, в которой ты сразу же и уснешь без задних ног.
То, что я испытывал сейчас, было совсем другим. Освещения нет, музыка не играла и фигуры зданий тёмными силуэтами проносились с обеих сторон, угрожая своим присутствием и осязаемой мрачностью. Всё умерло и день никогда не наступит. Безжизненность разделяла и властвовала, окутывая всю Вселенную мраком, безнадежностью и ужасом нескончаемого уединения.
– Господи, Ева, хорошо, что мы с тобой ночью никуда не ездили. Ты даже не представляешь, насколько это стрёмно, – я теперь разговаривал не сам с собой, а с некогда вполне живой собеседницей, что несказанно радовало меня. Теперь я не кажусь таким психом, – Поедем, наверное, ко мне домой. Или к Темычу. Я отосплюсь, завтра тебя где-нибудь предам земле, а там уже буду сам по себе, идёт?
Ответа не было.
Я заржал и больше не произнёс ни слова, постоянно улыбаясь и показывая окутывающей меня тьме, что я бесстрашен.
Выехав на мост через реку мне показалось, что я увидел звёзды, отражающиеся в воде. Я не смог удержаться и остановился, чтобы перевести дух и немного успокоиться – я бы впервые увидел обесточенный город с реки и мне очень нравилась эта мысль. Припарковавшись у обочины, я вышел, перепрыгнул через забор и оказался на тротуаре. Облокотившись на ограждение, я представил, что выкуриваю сигарету и небрежно стряхиваю пепел в бегущую далеко внизу воду.
– Может прыгнуть и дело с концом? – шутливо предложил я, обращаясь в никуда, но тут же задумался, – Наверное, Еве было бы всё равно, где оказаться после смерти… Мне бы точно было пофигу… А где бы я вообще хотел?
Меня полностью захватил этот философский вопрос, но не с точки зрения, скажем, онтологической, а сугубо практической. Хоть я и сочувствовал идеям христианства, но полностью их приверженцем не был, а потому мне казалось, что если меня кремируют, то мой прах достаточно стильно бы смотрелся в какой-нибудь сахарнице или в банке из-под кофе. Типа, в этом был бы буквально весь я – снаружи клоун и шалопай, а внутри пепел надежд и утраченного потенциала. Если бы меня тупо сбросили в реку на съедение рыбам и чёрную потеху случайным свидетелям, то я бы не шибко расстроился. Говно, как известно, не тонет, а значит, мне в воде самое место… Свидетелей, кстати, нет. Буквально никто не обидится и не испугается, если увидит этот своеобразный плот из бледной плоти. К тому же мне была неприятна перспектива выкапывания могилы потому, что, во-первых, мне бы мешали, во-вторых, я не умел обращаться с лопатой. Даже окно выбить не смог, чего уже говорить о здоровенной яме, которую надо выкопать своими слабыми ручками.
Я оглянулся по сторонам, надеясь различить торчащие на мосту силуэты героинь моего кошмара, но никого не было.
Немного позалипав на тихий и «черный-чёрный город», я вновь перепрыгнул через ограждение, открыл заднюю дверцу и уставился на холодное тело девочки. В сердце трепетал маленький страх-мечта, что она сейчас откроет глаза и начнет гнаться за мной. Или наоборот – умиротворяюще беседовать, спрашивая: «Зачем ты меня убил?.. По что обидел? Хорошо ли тебе теперь? Одиноко ли?» – я бы сопел, отводил взгляд и не знал бы, что сказать. Совсем, как вовремя моих бесед с отцом, да…
Алкоголь уже давненько покинул мой организм и теперь я смотрел на всё без мутной пелены винных паров. И это было чертовски жутко и противно. Мне как никогда сильно начало казаться, что я моральный урод и совершенная мразь. Раньше я так думал потому, что не хотел брать на себя ответственность и быть лучше, ибо: «Я изначально не такой, я неисправим с рождения» – сейчас же, наконец-то, мои мысли о себе были правдивыми и не таили в себе душевной слабости.
Я почувствовал, что в такой момент надо заплакать, но слёзы, почему-то, не лились. Это уже было, когда я вернулся домой и не обнаружил там родителей. Ева рыдала, а мне вообще было всё равно. Единственное, на что я был способен – морщить губы, ощущать, как в горле образуется ком, а в груди полыхает стыд и жгучее непонимание или же что-то ему обратное.
Хотелось исправиться и было страшно за то, в кого я превратился. В похотливое и кровожадное животное. Я думал, хотя и не признавался себе, что так будет круто и я стану счастливее.
Холодный ветер навеивал нехорошее и я аккуратно вытащил свою напрасно умершую «подругу».
Я посмотрел на её свисающую вниз безжизненную голову и глубоко вздохнул.
Тело пришлось предельно осторожно разместить на ограждении, а потом его со стороны перепрыгнуть, дабы предать… Воде. К сожалению. Мне казалось, что я не доживу до утра и только так смогу хоть сколько-нибудь уменьшить свою непомерно большую вину. Впрочем, всё у меня было, не как у людей, и мне стало неловко от того, какую Ева невольно приняла позу, когда я переступал на тротуар. Она раскинула ноги и руки, не желая держать их вместе и из неё получилась такая «морская звезда», разлегшаяся на шпале.
– Даже похоронить нормально не можешь, кретин.
Устыдившись своих слов и нежно взяв лёгкое тельце, я приготовился опустить его вниз. Подумав, что надо что сказать, ко мне в голову не пришло ничего лучше, чем:
–
Прости меня, прошу.
Ева мёртвым грузом упала в реку. Я не смотрел, как это происходит и лишь услышал резкий звук вхождения в воду. Снова я ничего не чувствовал.
Сев в машину, я поехал на «историческую Родину», в квартиру, где всего-то пару недель назад я жил вместе с родителями, а сейчас, видимо, я буду жить один. От нечего делать или просто желая буквально заткнуть уши белым шумом, я включил радио и начал менять радиостанции.
Ничего не было.
Я регулировал звук и менял частоты, но ничего не «ловило». Белый шум куда-то пропал.
– Неужели тишину транслирует? Или радио сломалось? Как жутко, как жутко…
Доехав до места назначения, меня начала терзать тревога и жуткое одиночество. Теперь некому было придерживать дверь, рассказывать дурацкие шутки или говорить: «Мне тоже страшно немножко, но мы же вместе пойдем! Давай!», – не с кем было подержаться за руку и некого было ждать. Всё время принадлежало теперь только мне одному и это оказалось невыносимо отвратительно. Жилой дом стоял десятиэтажным уродом и осуждающе смотрел на меня из сотни окон, за которыми, кажется, кто-то был. Я посветил на них и никого не увидел.
Меня всё равно не покидало чувство, что здесь всё кардинально изменилось, испортилось и стало враждебным для меня. Космическая тишина била по ушам и вызывала панику. Последние минут пятнадцать я слышал, как гудит мотор и колеса едут по асфальту, но сейчас машина была заглушенной и мир не издавал звуков. Я на всякий случай вздохнул, чтобы убедится, что я не оглох и по-прежнему дышу.
Устало хлопая стеклянными глазами, я зашел в тёмный подъезд и начал подниматься на свой этаж, освещая фонариком каждый угол и стараясь прекратить дрожь в руках.
Наконец-то можно было перестать бояться и я зашел «к себе», закрыл двери на все замки, проверил все комнаты, надеясь там, в том числе, найти отца с матерью или хотя бы что-то на них похожее. Пожелав вслух того, чтобы никого здесь кроме меня больше и не было, я лёг на кровать, не раздевшись и не постелив.
Омут сновидений затянул меня на несколько часов, и я достаточно долго пробыл в приятном беспамятстве прежде, чем дал себя убить.
Началось всё, конечно, со стука.
Теперь меня беспокоили гулкими ударами в окно. Во сне мне казалось, что это дождь идёт с градом, однако он за секунду кончился и реальность ясно дала понять, что сейчас будет дождь, но уже с кровью.
Кажется, светало, а поэтому я мог различить костистую конечность, отбивающую по окошку в моей комнате. Под ним ничего не было, и предполагаемый незваный гость должен был парить в воздухе, из-за чего я не мог поверить в происходящее.
Захотелось, как в детстве, закутаться в одеяло с головой и лечь лицом к стене, дескать, монстр не сможет меня найти, а когда свежий воздух закончится, то монстр тоже задохнется и будет уже менее активно искать.
Одеяла, к моему несчастью, у меня не было и я лежал, в чём пришёл, посему я просто забился в угол, чтобы не видеть руки и ждал, когда она уйдет. Губы шептали ругательства и молитвы, а руки обнимали сложенные к лицу ноги. В ответ на мою мольбу о пощаде ехидный Господь сделал всё наоборот и теперь в окно стучало две руки, батареи стали звенеть, как сломанные колокола, а из коридора начало слышаться, как кто-то ломится во входную дверь и хочет выбраться из ванной.
Я всё твердил и твердил Его имя, но, видимо, Он от этого получал только кайф и упивался вершимой им справедливостью. Входная дверь, как всегда, звучно отворилась и, даже, ударилась о стену коридора. Аккуратные шлепки и шажочки медленно надвигались в мою сторону. Обычно такой звук мог бы вызвать у меня мысль, что пришли родители, но что-то мне могильным шёпотом подсказывало об обратном – пришли те, кто родят меня обратно.
Меня очень бесило, что я, как беспомощный котёнок трясусь и ничего не делаю, но, кажется, что я всю жизнь себя так вёл, а потому нечего изменять себе по её окончанию. Даже несильно удивляло, что всё именно так происходит. Может, я не только ожидал, но и желал подобного исхода… Ощущения, впрочем, были знакомыми – ты не выучил стихотворение, которое выучили абсолютно все, а учитель старой закалки всё никак не может уронить свой взгляд на твою фамилию в списке. Только всё это переживается острее и как-то глубже. Действительно, вся жизнь начинает нестись перед глазами, как мигающая гирлянда, которую, зачем-то, положил себе на глаза. Вот я говорю матери, что она дура; вот я разговариваю с уродливым алкашом в автобусе; вот я выплываю из речки, в которой чуть не захлебнулся; вот я смотрю на незнакомку, а она на меня; вот я болею, а мама приносит чай с вареньем; вот я говорю с отцом или он говорит со мной; мы делаем что-то ещё и в моём сердечке пока теплится не погасшая сыновья любовь. Как мало и глупо, Господи. Я ли виноват в этом…
Окно открывается снаружи и руки с топорами штурмуют мою комнату. Из коридора со всех сторон медленно ступают уродливые старухи, придерживая в руках орудие труда, как детские куклы. Десятки глаз смотрят на меня и в них я не вижу ничего. Ни жажды крови, ни мести, ни печали, ни угара, ни жалости. Тупые глаза. И все смотрят, как я боюсь их. Никаких шансов нет и не было.
Старушачие визгливые голоса хором начинают причитать что-то на непонятном языке, и я улавливаю лишь редкие страшные слова – мой приговор и моя перед Евой вина. Мне интересно, смогу ли я молча, как подобает мужчине, пережить свою казнь. Дрогну ли, заплачу, вскрикну ли? Что со мной будут делать?
Толпа окружила меня своими телами, ржавой сталью, слизкими миазмами и смрадом. Я не могу оторвать взгляда от одной из «них». Мои глаза остаются открытыми не по моей воле, и я перестаю моргать. Течение времени вошло в бесконечное русло.
Когда вокруг меня образовалась уже многометровая стена из плоти и костей самая близко стоящая «бабуля» нагнулась ко мне и начала шептать на ухо, как некогда обещала её предшественница.
– Так будет с каждым, урод…
Меня резко дернули по рукам и ногам. Я, хватая воздух ртом и стесняясь закричать, мгновенно оказался на полу, лишенный возможности пошевелиться. Распластавшись «звездой», у меня начала ныть голова от резкого удара, но эти ощущения тут же были перекрыты более яркими и мучительными.
Эти твари начали меня разрубать тупыми топорами, как какой-то бисквит в форме животного. Сначала занялись ногами, затем начали отсекать мне кисти, локти. У этих демонов в руках появилась какая-то невиданная сила и они махали топорами, как опытные дровосеки, хотя, кажется, они больше желали причинить страдания, а не убить. Мне хотелось умереть, но организм отказывался сдаваться и терпел весь садистский ужас до победного конца. Помимо конечностей у меня болели голосовые связки из-за неостановимого крика агонии. Самым страшным оказался удар в пах. Какая-то сука решила сделать омлет и со всей дури вмазала острием по причинному месту. Мой визг сразу стал на октаву выше и меня стошнило. Пока блевота добиралась по пищеводу кто-то наконец-то догадался до главной части казни. Кадык сломался под натиском топора, но трахея и позвонки даже не были задеты. Кто-то просто нанёс мне царапину и, кажется, пристреливался. Мир темнел. Тело перестало ощущаться, и я чувствовал, как из меня бегут реки крови, а где-то внизу от страха и травм выходят нечистоты. Шальной обух прилетел мне по лбу, и я потерял сознание, после чего больше никогда в этом проклятом мире в него не приходил.
Умер я, как полагается, в невыносимых и абсурдных страданиях. В собственном дерьме, мочи и крови. Загубленный легионом хилых бабушек в своей же комнате, где, зачем-то, решил переночевать.
Так странно.
Я думал, что смерть – типа, как сон или завершение работы компьютера. Вот всё есть и воспринимается, а вот уже и нет – «ценок».
Однако мысли бегут, бегут… Только необычно. В пустоту, в молоко.
Удивительно, насколько кошмарными были последние минуты две, но они прошли как-то вдали, не про меня. Как-то совсем не по-настоящему. Может, я сейчас сплю в своей кровати и слышу звук дождя снаружи. Из-за него мне, типа, и боязно…
Проснусь, скажу: «Ух ты, блин, твою мать, ну и ужасы рисует подсознательное», – и лягу обратно, как ни в чём не бывало. Проснусь, пожру чего-нибудь и укачу на юг. Там и вскроюсь, там будет не жалко…
Надеюсь, что Еве было куда легче терять жизнь. Для неё и двух секунд не прошло…
Могло ли быть иначе? Да, наверное. Или мне так кажется… Я немножко погорячился, что мне вообще не свойственно, хотя… Если подумать, то некоторая степень жестокости в моих мыслях и словах таки иногда есть… «Немножко» – сильно сказано. Что мне действительно претит, так это пустословие и глупость. Зачем следить за языком и быть порядочным? Это же совсем неинтересно! Это не позволит мне остаться закрытым от внешнего мира ребёнком…
Нет, иначе быть не могло. Я бы ей не понравился, она бы отвергла, а я бы не смог это принять. Я и вправду изначально бракованный. Или меня слишком рано сломали, уже и не вспомнишь. Разницы нет, ибо конечный результат не изменишь – вот он я, болтающийся на пути к свету сгусток души – герой своего времени. Не наглый, решительный, бесчувственный, циничный и недолюбленный удалец, а наоборот – покладистый, трусливый, ранимый, полный идеализма и слишком испорченный чрезмерной заботой лузер…
Такие красивые и мудрые мысли при жизни редко приходят. Мы недостаточно лелеем небытие, как откровение бытия…
Прохладно. И голова болит. То, что должно быть головой, то, что ей фантомно ощущается.
Я подумал про «путь к свету», но света нет на самом деле. Только тьма…
Видимо, всё-таки не заслужил я своими страданиями, не искупил… Был бы крещён в католичестве, то по попал бы в чистилище, а так… Сколько дней болтаться в междумирье? Дня четыре, сорок? Какой кошмар. Впрочем, я это говорю, потому что раньше привык так выражаться. На самом деле всё равно.
И поговорить не с кем. Только воспоминания и ощущения «ничего». Равнодушие и высшая степень дзэна обволокла мою гнилую душу. Мне было также всё равно на происходящее, когда я болел или смертельно хотел спать. Неужели я тогда был приближен к смерти? Не важно.
Оказывается, когда умираешь, то слышно музыку, любопытно… Я ожидал ангельские арфы и лиры. На край хотя бы скрипку. Но играет гитара с перегруженным звуком. Мне она нравится. Надеюсь, в загробном мире дают мастерклассы.
Музыка громче и тьма перестаёт. Мне не узнать, каково это – умереть. Ибо я проснулся.
