Читать книгу: «Ты, я и никого больше», страница 16

ЭПИЛОГ

Герой своего времени, как же.

Очи мои отверзлись, и я увидел, что нахожусь там, где некогда начал свою бесславную жизнь в мире безжизненности. Херачила музыка, горел свет, и одноклассники громко смеялись, как будто ничего и не произошло.

Я долго думал и соображал, пытаясь припомнить, что происходило за последние «несколько недель», но память уже начала стирать какие-то детали и мне на «десерт» остались только самые яркие воспоминания: как мы обнимались на набережной, как я утешал её дома, как смотрели кино, как я её убил, как я её… Как ко мне пришло возмездие. Что было между и было ли – я уже не знал.

Наступил какой-то «афтершок». Бывает же такое, когда находишься под впечатлением после пережитого кошмара и требуется некоторое время, чтобы разделить вымышленное и существующее. Только осознав, что я «вернулся», что ничего на самом деле не было – я вспомнил, что за моей спиной лежит она…

Несчастная жертва моего инфантильного сладострастия.

Тело оцепенело и мысли потяжелели.

Помнит ли она?

Хотелось бы, конечно, чтобы не помнила, но зная вредный характер творца мироздания можно было быть уверенным, что эта девчонка не забудет никогда в жизни того, что была вынуждена пережить. Как бы она ни проснулась какой-нибудь слабоумной идиоткой.

Хотя…

Господи Боже, насколько я жестокий в своих мыслях, но, твою-то мать. Хоть бы всё было нормально.

А почему так не должно быть? Свидетелей не было, доказательств нет. Даже самого факта преступления нет. Сама цела, здорова. Выдумывает только, девка. Клеветница. Это всё исключительно между нами, полагаю, и главное – не дать слабину.

Неловко всё-таки будет смотреть ей в глаза.

А ей так вообще не представлю, каково…

Короче, есть три путя развития событий:

Первый, крутой – она ни шиша не помнит. Нам снились разные сны или ей вообще грезилось, как мы вместе исколесили полсвета, держась за руки. Авось даже в «реале» построить отношения получится. Ничего делать и переживать не надо.

Второй, крутой, но с оговоркой – я притворяюсь, что ничего не помню. «Я тебя завалил? Да я и пальцем тебя не тронул, милочка!» – так и скажем, так и скажем. Пускай почувствует себя мнительной дурой.

Третий, отстойный и наиболее вероятный – притвориться не удастся, и моя вина будет видна, как солнце в ясный день. Будет очень стыдно, стрёмно и вообще кринжово… Но! У меня есть прекрасная возможность нивелировать это всё одной классной штукой – попыткой попросить прощения. Люди так делают не чтобы услышать «прощаю», а что бы другие услышали, как ты просишь, как ты принял и осознал. Очень круто. Настоящий высший пилотаж. Но буду ли я так делать? Хрена с два. Я говорить-то теперь с ней боюсь. Вдруг она на меня накинется? Или заплачет?

О Всемогущий… Если она прямо сейчас впадет в истерику, то все вокруг подумают, что я её обидел и будут чертовски правы. С меня спросят и что я скажу? «Ребята, всё завязалось ещё во втором классе. В один злосчастный день я захотел узнать, что значит нехорошее слово начинающееся на букву «П» и кончающееся на «О». Вот тогда-то и началась моя история…».

Я лежу неподвижный на кровати и думаю, как круто буду действовать дальше, но притом знаю, что никогда, сука, задуманное не идёт по заранее составленному плану. Я обязательно начну мямлить, забывать слова и руки по карманам совать. Герой недоделанный.

Она вообще здесь? Помню, как в первый день меня взбудоражило это осознание моего неодиночества. Золотистые волосы, дымка света, тишина, безжизненность…

Перебарывая в себя лютое нежелание, я повернулся, надеясь наткнуться лицом на копну волос, но никого не было.

Я лежал в кровати один и трясся от страха того, что Ева здесь со мной и готовит план мести. Какой же я всё-так кретин, да?

Сматерившись, я встал, немного прошёлся. Достал телефон и убедился, что связь имеется, а значит всё вообще-вообще в полном порядке. Неожиданная мысль посетила меня, и я открыл «галерею», чтобы посмотреть на последнее сделанное фото.

Это было наше с ней неловкое сэлфи. Она получилась такой умиротворенной и кроткой, а я страшным и надоедливым. Ну надо же, фотография, но всё как в жизни, как в жизни… Сделав вид, что меня всё равно на то, что я увидел, я засунул телефон обратно в карман и пошёл в коридор с явным намерением уйти с этой ненавистной вечеринки. Пересекаться с кем-либо вообще не хотелось.

Ещё не дойдя до угла, где просматривался зал, во мне бурлила лёгкая тревога – вдруг вместо моих одноклассников окажутся мои убийцы с топорами наперевес… Несмотря на то, что я слышал их смех и частые восклицания удивления и какой-то торжествующей радости, своим ушам я не верил и хотел убедиться глазами.

Как бы небрежно стрельнув мушками-ресницами налево, я увидел танцующие в центре зала фигуры и понял, что ничегошеньки с момента моего «ухода» не изменилось. Я уже так отвык от постороннего шума и галдежа, что становилось как-то противно и желание свалить отсюда было крайне велико. Я сразу же нашёл свои убитые кроссовки, к которым испытывал теперь какую-то столичную неприязнь.

Только я обул их, как в голове пронеслось: «А вдруг эта несчастная сидит сейчас на кухне и, обливаясь фонтаном слёз, пересказывает во всех подробностях никогда не происходившие события?» – я стоял в полусогнутом состоянии, как развивающаяся обезьяна из учебника по истории и планировал, что делать дальше. «Эволюционировав» до конца, я молча открыл дверь вышел и, почему-то, хлопнул ей со всей дури.

Грохот заставил сердце болезненно сжаться, а голову насытиться мыслями о самоубийстве. Мне хотелось как-то смешно это всё комментировать, обсуждать произошедшее и стоически улыбаться, как какой-нибудь «American psycho», но выходило, как будто я «russky durachok». Не находил, куда деть глаза, потел, переминался с одной ноги на другую, хотел спрятаться.

Приятная вечерняя прохлада и высоко стоящее солнце меня пытались взбодрить, но моя скорбь была сильнее. Всё плыло, становилось тленом, и вездесущая оживленность не радовала, а назидала и презирала. Так казалось.

Я вспомнил сон.

В смысле тот, который был задолго до сегодняшних событий.

Сегодняшних?

Как часто это бывает. У меня сны кратно интереснее, чем явь. Так вот, я с каким-то своим другом и, очевидно, будущим уголовником, угнал машину. Покатался на ней и бросил у подъезда своего дома. На следующий день в школу перед уроком физры прямо в раздевалку зашёл капитан полиции, учительница по английскому и уборщица. Голые по пояс пацаны в неловкости стояли и ждали объяснения причины столь необычного визита. Наконец мент начал что-то говорить про мораль, совесть и репутацию. Где-то в середине лекции я начал плакать и все поняли, что вина моя. Мусор начал успокаивать, вытирать слёзы носовым платком, мурчать, что всё простится, всё омоется. Последняя слезинка была пролита, и он жестко мне всадил меж глаз с криком: «Му-а-а-а!» – сон кончился.

Момент чтения лекции… Точнее моё тогдашнее состояние и текущие резонировали со страшной силой. Я знал, что я не мудак, но в то же время понимал, что поступил по-мудацки, хотя и не совсем по своей воле. Выражение «совесть загрызла» принимало совсем реальный смысл, и я физически ощущал, как эта тварь пожирает моё сгнившее к чертям сердце.

Я дошёл до дому, не поздоровался с родителями, чуть не забыл снять обувь и молча улегся на свою кроватку. Сразу же вспомнил, чем кончилось моя предыдущая попытка здесь поспать и мне даже захотелось, чтобы недавний «инцидент» произошёл вновь.

Жить не хотелось вообще.

Ни капельки.

У меня такое было… Мне уже даже не хочется вспоминать, когда у меня такое было. Хотел себе вскрыть пузо у часовенки, факт. Сейчас хочу без вот этого инфантильного пафоса. Сразу разрезать себе ручищи в ванне со льдом, чтобы приехавшие медики могли сразу на органы расчленить и кому-нибудь пересадить. Кому нужнее больше меня.

Я не понимал головой, откуда столько душевного груза навалилось на меня. Ответ нашелся со стороны.

– Ты чё, сына? – батя стоял в дверном проеме. Было бы очень смешно, если бы он держал в одной руке топор. Знаете, такой кармический своеобразный юморок. Я лежал, уткнувшись лицом вниз, чтобы прятать так и не успевшие выступить слёзы.

– Да… Не знаю, не понравилось, – улегшись на щеку, я говорил какую-то белиберду.

– А что конкретно произошло? – я очень долго молчал. С каждой секундой становилось очевиднее, что я придумываю ложь.

– Ничего, – прозвучал самый часто употребимый и тупой ответ. Однако не неправильный. Единственное, что со мной приключилось на вечеринке было в туалете. Мне показалось, что можно пересказать этот «кеис» и приукрасить. Надо мной смеялись, тыкали пальцами, а потом связали туалетной бумагой. Вполне разумно, что после подобного опыта я пришёл в таком настроении.

– Ну как это «ничего»? Чё ты такой подавленный? Не может же так быть, – батя всё-таки зашел и уселся рядом со мной. Когда он вообще в последний раз заходил в мою комнату…

А что вообще может быть?

Чем кончаются неудачные вечеринки?

Наверное… Чтобы сокрыть правду, надо её преподнести лишь частично.

Прошло несколько минут прежде, чем я заговорил. Отец всё молча выжидал, и я слушал, как он дышит, сидя надо мной. Мне стало противно от этого звука, и я решил совершить частичное и осторожное признание, чтобы больше не мучаться этим двукратным свирепым свистом.

– Я выпил, а потом уснул. Всё веселье пропустил. Все домой уходили и меня растолкали… Смеялись надо мной. Говорили, что хотели разрисовать и брови сбрить, но потом подумали, что ничего не изменится. Природа и так надо мной постаралась, сказали, – я очень невнятно, повторяясь, «признался» и ждал, что же будет дальше. Батя, походу, был в невиданном ранее смятении. Никогда его настолько не обескураживали фактом, что его сын – лох.

– И что тебя расстроило-то? Что пропустил всё или… Эти издевательства?

– Да всё.

– Понятно… Как тебя угораздило уснуть?

– Откуда я знал, что от алкоголя клонит спать?

– Я не говорил тебе закусывать?

– Вроде нет.

– В следующий раз – обязательно!

– Ладно.

– А про издевки эти. Ты чё их, просто стоял и слушал? Или вместе с ними смеялся?

– Просто стоял… Их там целая команда была. Я против всех них попру что ли?

– На одного хотя надо было бы. Чтоб в следующий раз думал, чё говорить. Побазарь с ним по-мужски в понедельник? Лады?

– Лады.

– Обещаешь?

– Обещаю… О, я ж кое-что сделал, – неожиданное чувство облегчения настигло меня, и я достал телефон, – Вот, сэлфи. Как ты просил.

Я дал в руки телефон и на папином лице нарисовалась приятная такая отеческая лыба.

– Ну вот! Не зря же сходил. Как зовут девчонку?

– Ева, – меня даже не передернуло, когда я произнёс это имя.

– Здорово… Ну ты с ней пообщался, потусил?

– Да… В какой-то степени. До того, как меня вырубило. Она раньше меня ушла, разумеется, – мне так понравилось это слово – «разумеется». Ничего у меня по жизни не «разумеется».

– Это хорошо, сына! Прогресс! – он так неприятно одобрительно заржал, что вызвало обычную при таком смехе неловкость. Казалось, что ни черта это не прогресс, а что-то обратное, – С ней тоже поговори! Тоже по-мужски, но ласково. В кино пригласи. Я проспонсирую. На такое и денег не жалко.

– Ладно, приглашу, – меня раскалывала вся ироничность и ужасность произносимого.

Батя наконец-то отвалил и мне даже немного полегчало. Жить хотелось совсем маленько, но хотелось.

Когда я передавал телефон, то увидел пиктограмму «сообщения» на верхней панели. Меня это удивило потому, что мне никто не пишет, но особого значения я не придал. Без задней мысли и уже остывшим, я свайпнул вниз, ожидая увидеть какой-нибудь спам или вроде этого, но меня снова вогнали во мрачную краску.

«УРОД».

Так было написано в весьма коротком, но крайне ёмком сообщении написанным угадайте от кого?

Это слово вертелось у меня в голове сутки. Вертелось бы больше, да вот…

Я моментально отмахнул это несправедливое оскорбление вправо, чтобы оно затерялось где-то в глубинах оперативной беспамятности, но, видимо, сделал это как-то неуверенно и поэтому сообщение осталось. Сматерившись, я проделал операцию во второй и в третий раз. Теперь эти прекрасные четыре буквы ещё и елозили передо мной, как бы раскачиваясь маятником, который в скорости размозжит мне череп.

Выключив к чертовой матери телефон, я сел за компьютер и начал играть в видеоигры. Мне этого так не хватало и мне казалось, что они должны хорошенько меня отвлечь от пережитого или почти пережитого кошмара.

Работало где-то первые минут десять. Играл в удовольствие до первого серьёзного препятствия, а потом наскучило и вообще надоело. Я играл ещё, пытаясь воскресить утраченный навык геймерского гедонизма, но становилось только хуже. Всякая гадость так и лезла в голову и мне хотелось чего-то другого, но я не хотел понимать, чего.

Решил посмотреть тики-токи. Тоже залип вначале, но вскоре ощутил вязкую тоску и мерзость к самому себе. Что-то подсказывало о том, что я поступаю совершенно неправильно в данный момент. Через какое-то время на экране телефона начала танцевать какая-то милая рыжеволосая девчонка в короткой юбке и мне начало казаться, что я вспомнил способ гарантированного себяудовлетворения…

Я не смог завершить начатое и со стыдом вернулся в комнату. Видите ли, на моих зрачках отпечатались гнусные картинки некогда произошедшего страшного соития и теперь я, походу, не мог получать наслаждение от чего-либо ещё… Или мне было просто противно от своей похоти, скорее так. Эти неловкие попытки попасть, полное равнодушие кукольных глаз, остывающая плоть… Фу. Как мне теперь жить с подобными воспоминаниями.

Жить?

Лежа на кровати и уперев одну руку на щеку, я представлял, какой ужас мне предстоит в понедельник. Эта дура припрется в школу и начнет всем рассказывать про меня небылицы. Или просто начнет плакать. Все начнут спрашивать, в чем причина, а она на меня будет тыкать пальцем. Я буду отрекаться, врать и, возможно, апостолы из меня «выбьют» признание. У кого-то из них хватит чувства справедливости и ненависти ко мне, чтобы сломать меня. По крайней мере учиться с этими сволочами мне уже будет не просто некомфортно, но и опасно. Безразличие сменится на недоверие и страх, а это не та популярность, которую я заслужил…

УРОД.

Вот именно, да.

Ну или она не придет и потом выяснится, почему она отсутствует. Никто, конечно, ей не поверит, что она не хочет ходить в школу из-за того, что её во сне убил и обидел одноклассник, однако это всё-таки будет немножко неловко.

– Да у неё кишка тонка прийти. Мне страшно не меньше, чем ей, – я поставил логическую точку в этом споре с самим собой. Представлялось, что я совершенно прав. Какой бы сознательной и здравомыслящей эта фифа не была, она всегда была трусливее и нерешительнее, чем я. А я приду ей назло и буду делать вид, что ни при делах. А Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО НЕ ПРИ ДЕЛАХ.

Несмотря на моё токсичное мужество, я не уснул. Я просто ворочался и не мог успокоиться из-за глупых фантазий о послезавтра. Всё по кругу шли одни и те же мыслишки да боязни. Как при высокой температуре, когда тебя неистово и циклично без остановки колбасит.

«Извини. Я не знаю, что тебе сказать», – а надо было тебе придумать, тупая ты рожа.

Смутное сочетание напускного безразличия и нависающего над головой топора совести заставили меня провести ночь с беспокойством в постоянно открытых глазах.

Наступило воскресенье. Всё, что должно было радовать или огорчать не оставляло никаких реальных эмоций. Я улыбался и притворялся, что улыбаюсь, как-то реагировал на слова своих родителей, вообще не понимая, о чём они говорят. День был, как путешествие по тёмному коридору без источников света. Идешь, опираясь на стены; знаешь, что выйдешь куда-то по итогу, но вообще не уверен, что переживешь кромешную тьму вокруг. Или не уверен, что вообще способен видеть.

Всю свою жизнь вот эта пафосная философия о тщетности бытия и душевном скрежете меня бесила, и она не вызывала ничего кроме смеха, но сейчас несмешно ни хрена. Как же я был счастлив тогда…

Когда? Ещё позавчера?

Ха-ха-ха-ха-ха!!!

Я начинал представлять, что один из моих родителей с дрожащим голосом и удрученным настроением сообщит, что одна из моих одноклассниц покончила с собой. Дескать, была нормальной девочкой, а вчера пришла убитая горем, ничего не хотела говорить и твердила, что ей и так никто не поверит. Ночью выпила какой-то химии из кладовки, и утром её нашли эдаким зелёным зомби в собственной блевотине или типа того. Рядом, может быть, лежала бы какая-нибудь записка, на которой написано моё имя и обвинение, но это глупости. Она на такой финт бы ни за что не пошла.

С облегчением бы вздохнул, да. Унести такую тайну в могилу, да ещё дважды…

Впрочем, она бы и на «роскомнадзор» не решилась бы тоже.

А я?

Вслед за этим я начинал представлять, что убью себя сам. Тоже ночью можно тихонько наполнить ванну, взять с кухни что-то «остренькое» и устроить себе гастрономическую аутопсию. Мол, не выдержал душевных мук, побоялся посмотреть в глаза… Но нафига? Мне интересно, что будет дальше. Я иду по беспросветному коридору как раз для того, чтоб узнать, есть ли выход.

Решился бы, наверное, но не сейчас.

Телефон я, кстати, ни разу не включил. Увидеть Еву лично было мне не так ссыкотно, как читать от неё колкие обзывательства. Не помню, чем занимался весь день; не помню, кто на меня смотрел в зеркале; не помню, чувствовал ли я себя.

Наступил зловещий понедельник и мне впервые было так легко проснуться. Не хотелось валяться и просить ещё пять минут. Я встал, энергично привёл себя в порядок и собрался. Даже лыбился и был на каком-то веселе, что было очень заметно. «Вайб висельника», как я это про себя окрестил.

Придя в школу, я не испытывал тревожного ужаса и детского желания пойти домой. Всё как-то по-зрелому переменилось во мне и происходящее стало восприниматься, как необходимая рутина, не более. Все мои надежды на общение с «дноклассниками» тоже куда-то испарились и я знал, что обречен на одиночество. Я зашёл в класс и сразу же постарался найти «её».

Не пришла пока. Я немного обрадовался такому исходу событий. Врасплох застану я, а не она. До уроков было минут десять. Я подошёл Ваньку, пощупал его руку. Тот, зачем-то, начал что-то рассказывать про минувшую вечернику, а я поддакивал и поговаривал: «Да ты чё», – пока не сел за свою парту «одиночку». Не происходило ничего не обычного.

Невольно начал вспоминать, как вела себя Ева до того, как мы «познакомились». Приходила ли она рано, опаздывала ли. Я ничего не мог сообразить, видать, настолько она была незаметной, что даже мой извращенный глаз не хотел её тогда видеть.

В сумятице воспоминаний меня прервала «она».

С пугающе знакомыми невыразительными глазами Ева села за своё место и уткнулась в телефон. Наверное, надо было бы подойти, как-нибудь вежливо или по-хамски поздороваться, чтобы до конца понять её ко мне отношение. Я не решался. Всё периодически пялился на неё, но та не выдавала никаких признаков травмы или типа того.

Уроки начались, и скука поглотила меня. Вся волнительность и мнительные фантазии ушли коту под хвост. Ей до меня не было никакого дела, как и мне до неё. Я включил телефон и начал искать некогда полученное сообщение, но его не было. Она просто удалила его, видимо, решив, что так будет правильнее или забыв, почему она его написала. Сомнения начали одолевать меня – а видел ли я это сообщение? Приснилось, может? Это было уже неважно, ничего нет и обвинения сняты. Надежда на нормальную жизнь захватила мою душу штурмом.

Так прошёл день, ещё один и ещё. Я постепенно начал успокаиваться, возвращаться к своему некогда забытому стилю жизни, состоящему из безделья, онанизма и нытья. Всё приходило в порядок. Конечно, редко, когда я встречался глазами с моей «жертвой» у меня возникало ощущение ножевого ранения в области сердца, но с завершением зрительного контакта оно улетучивалось и я старался больше не смотреть, надеясь, что этой гниде страшно не меньше.

Про моё присутствие на вечеринке тоже всем никакого дела не было. Может быть, напились до беспамятства, а, может, что вполне вероятно, даже и не помнили, что я приходил. Я ни не вырос в чужих глазах, ни не упал, хотя, почему-то, чего-то из этого чуточку хотелось.

Твою мать, может, я вообще не приходил на вечеринку?

Не, приходил. Фото всё-таки есть. То «Сэлфи», помните?

Очень много времени прошло и становилось всё менее понятно, что заставляло меня так переживать. Всё было нормально, just fine, ничего не произошло. Не было сцен, не было нападок, НИ ЧЕ ГО. Всё шло своим чередом. Я, конечно, скатывался в бездну и тонул в тоскливой праздности, но как будто когда-то было иначе?

Минуло пару месяцев и так получилось, что мы с Евой были вынуждены работать в группах, сидя за тремя партами. Я что-то тихонько писал, иногда гаркал и тут же стушевывался. Мои идеи подхватывали и меня хвалили, но мне казалось, что зря. Ева вообще молчала. На перемене все остальные ушли, а мы вдвоем остались, сидя друг напротив друга. Я удивился, что она не ушла, но понял, что это такой знак Вселенной. Судьба! Вот сейчас надо всё узнать.

Вспомнилось, как тяжело было признаться в симпатии и точно так же тяжело было задать вопрос сейчас. Я чувствовал, как у меня в лёгких набирается воздух, чтобы выпалить наружу что-нибудь нелепое, вроде: «А ты помнишь, как я тебя застрелил?» или «Прости, пожалуйста, я тогда погорячился чутка, оки?». Не получалось. Язык онемел и мне было страшно говорить с ней. Я знал, что она чувствует, как я на неё смотрю, но она всем видом пыталась притвориться отстраненной.

Я набрал в «заметках» на смартфоне простую фразу и положил перед ней, с трепетом шепнув её имя.

На экране мелким шрифтом высвечивалось: «Ты помнишь?».

Ева встрепенулась, с удивлением уставилась на меня, на экран, подумала немного про себя и снова уткнулась в свой телефон, выражая бесконечное наплевательство и равнодушие. Или что-то совершенно другое.

ОТВЕТА НЕ БЫЛО. Впрочем…

– Да, я помню, УРОД!